Бертран Рассел: Образование как политический институт
Перевод: Роман Шевчук
Иллюстрация: Bojemoi!
27 апреля 2016

Бертран Рассел — выдающийся философ-рационалист, признанный самым влиятельным логиком минувшего века, мастер английской прозы и борец за свободу слова и мысли. Он известен своей критикой западной цивилизации, и сегодня вы можете познакомиться с размышления Рассела о прогнившей и портящей нам жизнь системе образования.

Принципы правосудия и свободы, которые лежат в основе существенной части тех преобразований, в которых нуждается общество, не представляют особой пользы для сферы образования. Лев Толстой пытался руководить деревенской школой, не посягая на свободу учеников; но когда урок вёл кто угодно кроме Толстого, дети неизменно болтали. Когда же урок вёл он сам, он обеспечивал порядок лишь тем, что в порыве гнева бил их по ушам. Очевидно, что буквальное следование принципу свободы невозможно, если цель — научить детей чему-то. В определённой мере власть в образовании неизбежна, и те, кто занимается образованием, должны найти способ осуществлять свою власть в соответствии с духом свободы.

Там, где власть неизбежна, необходимо почтение. Всякий, кто стремится обучать действительно хорошо, кто хочет выявить всё лучшее в молодых людях, кто рассчитывает полностью реализовать их потенциал, должен быть преисполнен духом почтения. Именно почтения недостаёт тем, кто выступает в поддержку механистических систем: милитаризма, капитализма и прочих темниц, в которые реформаторы и реакционеры пытаются загнать человеческих дух. В системе образования, с её сводами правил, большими аудиториями, чётким учебным планом и загруженными учителями, с её стремлением к самодовольной посредственности, недостаток почтения к ребёнку — повсеместен. Почтение требует воображения и жизненного тепла; оно требует уважения к тем, у кого меньше всего достижений и власти. Ребёнок слаб и неразумен; учитель силён и более мудр. Учитель, которому недостаёт почтения, неизменно презирает ребенка за эти поверхностные изъяны. Он мнит себя гончаром с куском глины в руках и считает своей обязанностью «формировать» ребёнка. В итоге он придаёт ребенку какую-то неестественную форму, которая затвердевает с возрастом, порождая противоречия и неудовлетворённость, из которых развиваются жестокость и зависть, а также вера в то, что остальные обязаны подвергнуться таким же искажениям.

Человек, преисполненный почтения, не будет считать своим долгом «формировать» молодежь. Он видит во всём живом — и особенно в детях — нечто священное, неопределимое, безграничное, неповторимое, бесценное, олицетворение самого принципа жизни. Он чувствует невыразимое смирение в присутствии ребёнка — смирение, необъяснимое с рациональной точки зрения, и в то же время более близкое к мудрости, чем самоуверенность многих родителей и учителей. Он чувствует внешнюю беспомощность и потребность ребёнка в заботе, осознаёт ответственность за оказанное ему доверие. Его воображение подсказывает ему, каким ребёнок может стать; как его устремления могут быть поощрены или подавлены, как его доверие будет обмануто, а его спонтанные порывы сменятся размышлением. Всё это порождает в нём желание помочь ребёнку в его борьбе, придать ему силы и снабдить всем необходимым — не для какой-то отвлечённой цели, навязанной государством или другим безличным субъектом власти, но для целей, к которым неосознанно стремится душа самого ребёнка.

Вовсе не в духе почтения осуществляется образование государствами, церквями и подчинёнными им институтами. Центром внимания является далеко не юноша или девушка, а почти всегда — поддержание существующего порядка. Когда же личность принимается в расчёт, это происходит с прицелом на мирской успех: зарабатывание денег или достижение высокого положения.


Почти любое образование имеет политический мотив: оно служит для усиления позиций определённой группы (национальной, религиозной или социальной) в соперничестве с другими группами.


Именно этот главный мотив обуславливает набор предметов — знаний, которые предлагаются, и знаний, которые утаиваются. Именно этот мотив обуславливает умственные навыки, которые учащиеся должны приобрести. Едва ли что-то делается для поощрения умственного и духовного развития; получившие наилучшее образование нередко имеют атрофированную интеллектуальную и духовную жизнь, подавленные естественные побуждения и обладают только определёнными механическими навыками, заменяющими живое мышление.

Некоторые из задач, которые в настоящий момент выполняет образование, должны продолжать выполняться им в любой цивилизованной стране. Все дети должны и дальше обучаться читать и писать, и некоторые из них должны продолжать приобретать знания, необходимые для профессий в области медицины, юриспруденции и инженерии.

В таких же предметах, как история и религия, обучение в собственном смысле решительно вредно. Данные предметы затрагивают интересы, благодаря которым существуют школы; а существуют они для того, чтобы преподавались определённые взгляды на эти предметы.


История везде преподаётся таким образом, чтобы возвеличить собственную страну:

детей приучают верить в то, что их страна всегда была права и почти всегда одерживала победу, что она породила большинство великих людей и что она — во всех отношениях — стоит выше остальных стран.


Каждое государство стремится поощрять национальную гордость и прекрасно понимает, что этого невозможно достичь непредвзятым взглядом на историю. Ложные идеи о всемирной истории, которые преподаются в различных странах, порождают раздор и способствуют фанатичному национализму.

То же самое относится и к религии. Религиозный институт существует благодаря тому, что все его члены имеют определённые убеждения, истинность которых невозможно подтвердить или опровергнуть. Школы, управляемые религиозными институтами, вынуждены скрывать от молодых людей, любознательных по своей натуре, тот факт, что эти определённые убеждения противопоставлены другим (в равной степени недоказуемым) убеждениям и что многие квалифицированные люди не находят доказательств в пользу той или иной веры. В воинственно-светском государстве школы становятся такими же догматичными, как и те, которые находятся в руках церкви. В нейтральном государстве любое обсуждение религии должно быть исключено, а Библия должна читаться без комментариев, дабы не отдавать предпочтения той или иной секте. Результат и в одном, и в другом случае одинаков: свободное изучение ограничено, а в важнейшем в мире вопросе ребёнок сталкивается либо с догмой, либо с гробовым молчанием.

И так обстоит дело не только с начальным образованием. На более высоких уровнях ситуация приобретает более скрытую форму, но она по-прежнему существует. Почти во всех, кто прошёл через престижные школы, она порождает поклонение «хорошему тону», который так же губителен для жизни и мышления, как средневековая церковь. «Хороший тон» хорошо сочетается с мнимой широтой взглядов, готовностью выслушать все стороны и снисходительностью к оппонентам. Но он несовместим с глубокой восприимчивостью или искренней готовностью придать значение другой стороне. Как политическое оружие для сохранения привилегий богатых в демократии снобизма «хороший тон» непревзойдён. Как средство для создания благоприятной общественной среды для имеющих деньги и не имеющих глубоких убеждений или необычных желаний он имеет определённую ценность. В любом другом отношении он омерзителен.

Ограничение свободы интеллекта неизбежно, когда целью образования является убеждение, а не мышление.

Образование должно поощрять поиск истины, а не убеждение, что определённая система верований истинна.

Но именно системы верований сплачивают людей в воинствующие объединения: церкви, государства, политические партии.

Определённые умственные наклонности повсеместно прививаются институтами образования: покорность и дисциплина, безжалостность в борьбе за мирской успех, презрение к оппонентам, а также абсолютная доверчивость и пассивное принятие мудрости учителя. Все эти наклонности противоречат жизни. Вместо покорности и дисциплины следует стремиться к сохранению независимости и инициативы. Вместо безжалостности образование должно вырабатывать справедливость в мышлении. Вместо презрения оно должно прививать почтение, желание понять. Вместо поощрения доверчивости целью должно быть развитие критического мышления, любви к интеллектуальным изысканиям. Согласие со статусом кво, подчинённость отдельного ученика политическим целям, безразличие к вопросам разума — вот непосредственные причины этих пороков; но за этими причинами стоит ещё одна, более основополагающая — использование образования в качестве средства обретения власти над учеником, а не средства поощрения его развития. Именно в этом проявляется недостаток почтения; и фундаментальное преобразование может произойти только путём развития почтения.

Покорность и дисциплина считаются необходимыми для поддержания порядка в классе и эффективного обучения. В некоторой мере это правда; но в намного меньшей, чем полагают те, кто считают покорность и дисциплину желательными самими по себе. Покорность, то есть добровольное подчинение своей воли другому, — это зеркальное отражение власти, которая заключается в управлении волей других. Желаемой целью является свободный выбор, во вмешательстве в который нет необходимости.

Что делает покорность необходимой в школах, так это неизбежные для несовершенного экономического устройства большие классы и загруженные учителя. Результат многочасового преподавания — измождённость, расстроенные нервы и необходимость машинального выполнения повседневных задач. А задачи не могут быть выполнены машинально иначе, кроме как требованием покорности.

Если бы мы относились к образованию более серьёзно и считали важным сохранить живость детского ума, мы бы осуществляли образование по-другому: мы бы обеспечивали достижение цели, даже если бы затраты были во сто крат большими, чем сейчас. Многим мужчинам и женщинам преподавание доставляет удовольствие и в небольшом объёме может выполняться с пылом, который поддерживает интерес учеников без обращения к дисциплине. Учитель должен иметь столько работы, сколько он может выполнить, получая удовольствие от процесса и принимая в расчёт умственные потребности ученика. Результатом стали бы дружеские отношения — а не вражда — между учителем и учеником, понимание большинством учеников, что образование существует для их развития, а не просто как что-то навязанное извне, сокращающее время на игру и требующее многих часов сидения на месте.

Дисциплина, в таком виде, в каком она существует в школах, — преимущественно зло.

Дисциплина желательного рода исходит изнутри и состоит в способности неотступно преследовать далёкую цель, жертвуя многим на пути и подчиняя естественные порывы воле. Без этого никакая серьёзная амбиция не может быть реализована. Но этот род дисциплины порождается только сильным желанием результата, которого невозможно достичь мгновенно, и может быть сформирован единственно посредством образования. Этот род дисциплины исходит изнутри, от собственной воли, а не от внешнего источника власти.

Безжалостность в экономической борьбе неизбежно будет прививаться в школах до тех пор, пока экономическая структура общества остаётся неизменной. Это лишь одно из отношений, в которых организация общества, основанная на конкуренции, приносит вред. Спонтанная и бескорыстная жажда знаний — вовсе не редкость среди молодых людей и легко пробуждается в тех, в ком она существует в скрытом состоянии. Но она безжалостно пресекается учителями, думающими лишь об экзаменах, дипломах и учёных степенях. У более одарённых молодых людей попросту нет времени на размышления с самого начала школы и до окончания университета. С первого до последнего дня это сплошная рутина из экзаменационных вопросов и книжных фактов. В итоге самые умные проникаются отвращением к учёбе, мечтая только о том, чтобы забыть всё и начать работать. Однако и там экономическая машина держит их в заточении, и все их естественные устремления пресекаются.

Экзаменационная система, а также тот факт, что образование используется исключительно как подготовка к зарабатыванию на жизнь, заставляют молодых людей рассматривать знания с чисто утилитарной точки зрения: как путь к деньгам, а не как врата к мудрости. Это не имело бы особого значения, если бы отражалось только на людях без серьёзных интеллектуальных интересов. Но, к сожалению, это в первую очередь затрагивает тех, чьи интеллектуальные интересы наиболее сильны, ведь именно на них пресс экзаменов давит больше всего. Именно им в наибольшей степени образование кажется средством к достижению превосходства над остальными; оно насквозь пропитано безжалостностью и прославлением социального неравенства. Но наша система образования скрывает это от всех, кроме неудачников. Ведь преуспевшие совсем скоро начнут извлекать выгоду из неравенства при полном поощрении людей, руководивших их обучением.

Пассивное принятие знаний учителя легко даётся большинству молодых людей. Оно не подразумевает усилий независимого мышления и кажется разумным, ведь учитель знает больше учеников. К тому же, это способ завоевать благосклонность учителя. Однако привычка пассивного принятия имеет катастрофические последствия для дальнейшей жизни. Она заставляет людей искать себе лидера и принимать в качестве лидера любого, кто обосновался в этом положении. Она порождает власть церквей, правительств, партий и прочих организаций, посредством которых простых людей обманным путём заставляют поддерживать старые системы, губительные для страны и для них самих. Если бы целью было научить учеников думать, то вместо того, чтобы заставлять их принимать готовые выводы, образование осуществлялось бы по-другому: было бы меньше спешки в объяснении, больше обсуждения, больше возможностей для учеников выражать свои мысли. И, в первую очередь, было бы стремление возбудить любовь к интеллектуальному поиску.

Радость интеллектуального поиска намного лучше знакома молодым людям, чем взрослым. Она редко встречается в дальнейшей жизни, потому что делается всё возможное для того, чтобы подавить её в процессе обучения. Люди боятся мысли больше всего на свете: больше, чем краха, и даже больше, чем смерти.


Мысль революционна и разрушительна; мысль беспощадна к привилегиям, установленным институтам и удобным привычкам; мысль анархична и непокорна, безразлична к авторитетам и испытанной вековой мудрости.


Но для того чтобы мысль стала инструментом каждого, а не привилегией меньшинства, нам придётся покончить со страхом. Именно страх сдерживает людей: страх того, что их драгоценные убеждения окажутся ложными; что руководящие их жизнью институты окажутся губительными; что они сами окажутся менее достойными уважения, чем они привыкли считать. Что если рабочий начнёт свободно размышлять о собственности? Что тогда будет с нами, богачами? Что если молодые мужчины и женщины начнут свободно размышлять о сексе? Что тогда будет с моралью? Что если солдаты начнут свободно размышлять о войне? Что тогда будет с военной дисциплиной? Пусть лучше люди остаются глупыми, ленивыми и жестокими. Так враги мысли думают в глубине души, и так они действуют через свои церкви, школы и университеты.

Никакой институт, основанный на страхе, не может способствовать развитию.

Желание сохранить прошлое вместо стремления творить будущее руководит умами ответственных за обучение молодёжи. Образование должно быть направлено не на изучение мёртвых фактов, а на деятельность по созданию нового мира. Оно должно быть основано не на прискорбной ностальгии по устаревшим красотам Греции и Ренессанса, а на видении общества будущего, предстоящем триумфе мысли и непрерывно расширяющемся горизонте человеческого взгляда на мир. Обученные в этом духе будут полны жизни, надежды и радости и будут способны выполнить свою роль в создании для человечества будущего менее мрачного, чем его прошлое.


© Bertrand Arthur William Russell

Оригинальный текст был опубликован в «The Atlantic» в 1916 году, почитать можно здесь.