Читательница «Батеньки» Елена Мелкумова училась в Голландии на музеолога. В прошлом году академическая работа привела её в небольшой город Эйндховен, в котором находится один из самых прогрессивных голландских музеев современного искусства и одна из самых больших психиатрических клиник страны. Так русская девушка оказалась в психушке для работы над художественным проектом. На что похожа жизнь в голландской клинике, кого лечат и как лечат, можно ли пациентам курить траву, и главное — есть ли искусство в психиатрии? Публикуем рассказ Елены в двух частях.

Меня зовут Лена, и несколько месяцев я жила в психиатрической клинике маленького голландского города Эйндховен.

Коротко расскажу о том, с чего всё началось.

Благодаря учёбе в Амстердамской школе искусств я стала интерном в исследовательском проекте «Художественные стратегии в психиатрии», а затем — его младшим куратором. Проект делала арт-резиденция музея современного искусства в Эйндховене. Сам город славится предприятиями в области высоких технологий*, а местный музей — один из самых прогрессивных в Нидерландах с точки зрения программинга.

Резиденция проходила в коллаборации с местной психиатрической клиникой. Основная задача звучала очень громко и расплывчато: художественными средствами бороться со стигматизацией сектора психиатрии. Что конкретно мы должны делать — никто не знал. Да и до сих пор всё случившееся тяжело описать, поэтому про искусство в этом тексте почти ничего не будет.

Наша команда — а это специалист из России, куратор проекта из Испании и художники из Аргентины и Чили — должны были исследовать несколько векторов:
— город Эйндховен и его взаимосвязь с клиникой;
— город и его взаимосвязь с музеем;
— клиника, жители города и волонтёры.

После, на основе этих исследований, нужно было создать проект-выставку, устроить перформанс и сделать публикации.

Так я оказалась в сюрреалистическом эксперименте — в чужой стране, в новом городе, среди испаноязычных художников, и главное — в психиатрической клинике.

Это крупнейшая психиатрическая клиника в Нидерландах. Здесь лечатся амбулаторно 18 000 человек, а стационарно на самой территории проживают около трёх тысяч и работает примерно столько же персонала. В Эйндховене, к слову, 220 000 жителей.

Каждый день мы приходили в эту клинику, как на работу. Идея была в том, чтобы привлечь к проекту пациентов или работников клиники. Правда, слово «пациенты» здесь не употребляют — его заменили на консьюмеристское «клиенты».

Девиз клиники — превентивная терапия лучше любой другой. Желающий пройти здесь лечение может по страховке получить приём у терапевта, а затем — направление. Далее «клиенты» посещают групповую или индивидуальную терапию, а если требуется серьёзная ежедневная помощь — человеку предоставляют комнату (палатой назвать это помещение не поворачивается язык). Иногда людей в клинику привозят на скорой. Есть «клиенты», которые посещают клинику уже более десяти лет.

Здесь занимаются диагностикой заболевания, лечением и социальной адаптацией, а также помогают реабилитироваться после инсультов и инфарктов и лечат многочисленные зависимости. Самые распространенные причины обращения в клинику — психозы, депрессии, биполярное расстройство и шизофрения.

Один из первых наших знакомых,Том, пережил несколько инсультов. Последний случился на велосипеде, и Том стал хромать. Иногда он не помнил, что мы виделись совсем недавно, и сильно обижался, что мы про него забыли. Когда он был в хорошем настроении, то покупал нам мороженое. Почему-то голландцы едят мороженое в любое время года и обязательно на улице. Участвовать в нашем исследовании Том не мог, так как три раза в неделю у него была индивидуальная и групповая терапия, а в другие дни он занимался физической реабилитацией.

Для проекта важно было найти хотя бы одного человека, готового с нами регулярно общаться. И это оказалось нелёгкой задачей. Тягучие дни были похожи на рыбалку: мы вылавливали редких пациентов на улице, когда они курили, рассказывали про проект, многие соглашались участвовать, а потом — соскакивали. Если над городом появлялось солнце, встретить кого-то было практически невозможно: большинство «клиентов» не любят солнечную погоду. Кто-то из них сказал мне, что погода будто бы смеётся над его состоянием, поэтому легче жить в традиционной голландской серости — так хотя бы знаешь, что никому погода не доставляет удовольствия.

Тем не менее, меня восхищала открытость людей, их способность к диалогу.

Просто представьте. Аргентинец, чилийка и русская бегают по психиатрической клинике и дёргают всех подряд, потому что кто здесь клиент, а кто волонтёр или работник — непонятно, так как медицинские халаты и больничные робы в этой клинике отменили. Не спрашивать же с самого начала: «Ты болеешь?» И вот мы подходили и рассказывали о какой-то коллаборации клиники с музеем, о какой-то арт-резиденции. И люди — пусть и не до конца понимая, о чём речь, — включались в разговор, звали своих друзей, задавали вопросы. Потрясающий был эффект. Хотя это касается только пациентов. Никто из офисных работников клиники нам толком не помогал, а врачам казалось блажью всё, чем мы занимались.

После череды бесед за мороженым, кофе и кока-колой мы выяснили, что многие расстройства клиентов, по их же словам, спровоцированы работой. Эти люди раньше либо работали на производстве, а потом их заменили машинами, оставив без заработка, либо они сами просто возненавидели эту производственную рутину. Или ещё один вариант: компания Philips уехала из города, а люди не рискнули бросить всё и переехать — и в итоге остались не у дел. Потом — депрессии, психозы, алкоголь, наркотики, и вот — клиника.

Наконец, случился прорыв. Чтобы привлечь внимание и рассказать о проекте, художники развернули флаг «эррористкого интернационала» (он гласил, что с художниками можно поделиться любыми своими ошибками — Zone of Error) и расхаживали с ним по всей клинике. И мы тут же нашли суперактивного пациента, который нам здорово помог: он поговорил с остальными клиентами и нашёл нам «спикеров». Тогда мы, правда, ещё не знали, во что это выльется.

Так самым первым и главным протагонистом нашей истории стал чёрный чувак из Кюрасао — Руди. Этот артистичный человек показался нам спасением. Проходя по территории клиники, он, как голливудская звезда, по-светски махал рукой и приветствовал всех пациентов по имени. Ещё он неизменно держал в руке косяк и доброжелательно улыбался.

История Руди, как сам он считает, проста. Он сирота. В 14 лет переехал в Нидерланды. Спустя пару лет попал в тюрьму, в колонию строгого режима. Срок — 18 лет. Говорит (а он ещё всё время перевирает факты своей биографии), что просто был драгдилером, но случайно оказался рядом во время какой-то потасовки — и его обвинили за соучастие в убийстве. А после 18 лет отсидки на севере Голландии суд приговорил его к двум годам в нашей клинике. На судьбу Руди никогда не жаловался; будучи верующим, говорил, что сошёл с нужного пути и теперь за всё отвечает.

Ещё — как и многие другие пациенты — он говорил, что боится уезжать из клиники. Мы осознали одну из причин — это уровень жизни «клиентов». Здание клиники похоже на апарт-отель. У каждого жильца комната-студия в двадцать квадратных метров с небольшой кухней и своим туалетом. Огромное окно. На первом этаже лаунж-зона с пинг-понгом и кикером. И, конечно, кофе, чай и кока-кола. Руди в больнице жил лучше, чем в тюрьме, но он знал, что после клиники будет жить хуже.

В больнице есть закрытая территория для тяжёлых больных (туда нам не дали пропуск). Здесь оказываются две группы пациентов: больные, которые могут быть опасны для общества, а также заключённые, которые совершили преступление в здравии, а сошли с ума уже в тюрьме. На вопрос, не вредит ли прогрессу первой группы соседство со второй, работники клиники не дали однозначного ответа и многозначительно вздыхали. Руди вначале был и здесь, но разговаривать об этом опыте не хотел: его быстро отпустили «на свободу» в связи с хорошим поведением.

Всё остальное в клинике — открыто как гигантский парк. Некоторые дороги в городе идут прямо через территорию клиники. Это более десяти гектаров лесов, садов и озёр вперемешку с инфраструктурой больницы. В солнечную погоду всё это выглядит как огромный ухоженный отель, причём на голландский манер, пряничный. Единственное, что возвращает в реальность, — редкие пациенты и гигантское количество камер повсюду. Один раз мы попали в главный офис секьюрити, где выдавали пропуска, — такого паноптикума я никогда не видела.

Через всю клинику курсирует на велосипедах местная «полиция» и следит за порядком. Однажды они сделали замечание, увидев, что мы фотографируем. Одно из главных правил — не фотографировать клиентов. Снимки можно делать только в том случае, если человек заполнит гигантскую форму — согласие на съёмку. Руди никогда не стеснялся, любил позировать на камеру. Но как ему удавалось так открыто курить травку — для нас оставалось загадкой. Вроде как работники всё знали, но прощали ему, так как его срок подходил к концу.

Выстроить регулярное общение с работниками клиники было ещё сложнее, чем с пациентами. За рамки суперрегламентированного дня никто не выходит: с 9 до 12 часов дня — работа у компьютера, с 12 до 12:30 — ланч, с 13 до 16 часов — выезды или встречи, и в 16:30 все покидают клинику. Назначать встречу с кем-то из персонала нужно за несколько недель.

В офисах всегда царит тишина. Местные работники частенько обвиняли нас в том, что мы несерьёзно относимся к месту, в котором оказались. Они говорили: «Здесь вообще-то не галерея». Мы не обижались.

Руди всегда отзывался о работниках с неподдельным уважением, но, оглядываясь, по-испански заговорщицки говорил — мол, Большой брат не дремлет.

С чувством юмора, на первый взгляд, у сотрудников клиники всё хорошо. Например, бывшее отделение интенсивной терапии перестроили в Bed&Breakfast для туристов. Периодически там живут футбольные команды, приехавшие в город на матчи. Бургер в ресторане клиники называется Crazy Burger, а одно из кафе на территории — Caffeine Dealers («Кофеиновый дилер»). Однажды на ресепшене в главном здании почему-то играл Radiohead — Karma Police («This is what you get, when you mess with us»).

Все пациенты обычно тусят у «Кофеинового дилера». Алкоголь здесь, конечно, не продают, но все активно пьют кофе и курят сигареты. Некоторые обитатели клиники с диагностированным психозом или шизофренией сообщали мне, что сигареты им рекомендовали врачи. Отчасти этим фактом и вдохновились художники, используя для финального перформанса образ сигарет для своих костюмов. Ещё «клиенты» вспоминали, что аборигены многих стран и вовсе раньше использовали табак для изгнания из человека злых духов и болезней. Руди шутил, что ему уже курить простые сигареты вредно, да и не поможет.

По всей территории можно найти так называемые художественные интервенции клиентов. Их создают на занятиях в «активити»-центре: здесь «клиенты» занимаются арт- и музыкальной терапией. А на краю клиники находится ферма с животными, где некоторые — например, наш Руди — могут работать. Также близких к выписке пациентов могут распределить в секонд-хенд магазин, магазин цветов, молоть кофе для «Кофеинового дилера» или работать в многочисленных маленьких кафе. Муниципалитет оплачивает их труд, и эти деньги они тут же тратят в клинике на еду, кофе и сигареты. Ещё все пациенты получают дотации от города.

Руди умудрялся на заработанные деньги покупать траву в ближайшем кофешопе. Выходить далеко ему не разрешалось, но кофешоп, впрочем, и был буквально за углом.

На фермах работают пациенты, чаще всего, с психозом и шизофренией — это так называемая энимал-терапия. В особо сложных случаях людям прописывают уроки езды на лошадях. Чтобы к себе подпустила лошадь, пациенту необходимо научиться контролировать себя, так как животное сильно реагирует на волнение. Врачи объясняли, что это очень стимулирует. Правда, некоторым пациентам может потребоваться целый месяц, чтобы подойти к лошади. Говорят, после такой терапии клиенты лучше адаптируются в социуме. Руди был социально активен, но быстро выдыхался. Он говорил нам, что с животными отдыхал, так как они ничего ему не говорят, а только слушают.

Вся остальная терапия в клинике — традиционно медикаментозная: некоторые пациенты по секрету поделились, что не принимают прописанные им таблетки, а просто курят траву.

В целом история больницы очень туманна. О ней с нами говорили неохотно. В этом году клинике исполнится 100 лет. Все ныне непопулярные и запрещённые методы лечения — здесь практиковались. Так, известна фотография, наверное, 60-х годов, на которой больницу видно с высоты птичьего полёта: солнечный день — и привязанные к кроватям больные на улице. Из-за того, что солнце в Нидерландах редкость, больным с психозом принудительно прописывали такую терапию для получения витамина Д.

Клинику не обошла вниманием и волна антипсихиатрического движения в 60-х: здесь на некоторое время отказались от любых медикаментов.

С Руди неизменно была его подруга Талия, цыганка итальянского происхождения. Назвали её в честь авиакомпании «Алиталия». То ли родители зачали её в самолете этой авиакомпании, то ли родили, то ли просто так сложилось. Понять было тяжело, так как она всегда была накурена и при этом всё равно очень напряжена. Каждый день она накручивала на голове какую-нибудь сногсшибательную буклю и была при полном макияже. У неё была диагностирована шизофрения.

У Талии с Руди были непонятные отношения. Они вроде как встречались, а вроде как и нет. Иногда держались за руки, а порой сообщали, что они просто друзья. Как-то Руди показывал нам свою комнату, а Талию в это отделение не пустили. Руди сокрушался, а она невозмутимо покуривала косяк на улице. С нами она первые дни и вовсе не разговаривала, а во время наших общих встреч демонстративно сидела в углу.

Помимо клиентов и профессиональных работников в клинике очень много так называемых peers, или волонтёров. Это бывшие пациенты, которые уже прошли весь путь реабилитации и помогают другим больным. Иерархия работников для клиентов очевидна: бэк-офис — далёкий рабочий люд, который вряд ли связан с их ежедневной рутиной; фронт-офис — врачи, медсёстры и санитары — хотят им помочь, но совсем их не понимают и относятся со снисхождением; а peers, или волонтёры, — те самые люди-проводники, которые прошли всё то же самое, что и пациенты.

Но здесь была закономерность. Чем ближе волонтёры приближались к оплачиваемому труду, тем меньше им доверяли «клиенты». Руди и Талия отказывались от помощи волонтёров. Они верили в какой-то заговор: им казалось, что волонтёры — лицемерные и заботятся только о своей карьере в клинике, а не помогают клиентам. Кстати, в первый день нашего исследования умер от сердечного приступа один из таких бывших клиентов, который дослужился до бэк-офиса и проработал в общей сложности двадцать лет.

Истории с волонтёрами были разными. Например, один из них супервайзил клиента с аутизмом. Последний очень любил романтические фильмы и в какой-то момент выказал желание завести себе девушку. Волонтёр спросил его, готов ли он к тому, что девушка будет трогать его, когда сама захочет, передвигать его вещи и приносить свои. Клиент к этому готов не был, он хотел трогать девушку, когда сам посчитает нужным, и ни при каких условиях не допускал, чтобы его личное пространство менялось. Тогда волонтёр придумал решение — предложил ему завести для начала кошку. А уже после полугода успешного котоводства пригласил ему проститутку. Клиент остался доволен. Эта история случилась уже после его выхода из клиники, волонтёр супервайзил его «на свободе». Это часто бывает с недавними пациентами — за ними долго присматривают. В клинике Руди и Талия дружили с ним и над этой историей беззлобно смеялись.

В какой-то момент у Руди с Талией произошёл небольшой разлад, и он позвал меня на свидание. Ну... как позвал: предложил выпить с ним кока-колу в кафетерии больницы. И вот я отшучиваюсь, что у нас все «хайли профешнл», а сама думаю: «Почему я отказываюсь? Потому что он болен? Но разве не с таким мышлением борется наша арт-резиденция? Ведь Руди не хочет выходить из клиники в том числе и потому, что во внешнем мире у него никого нет. Не это ли и есть стигматизация?» Я не знала, как отвечать на этот вопрос. Боролась со своими чувствами, но не знала.

На «свидание» я не пошла и несколько дней походов в клинику пропустила, найдя себе неотложные дела в музее. Тем временем мне докладывали, что Руди постоянно справляется, где я, и говорит о том, какие красивые у меня глаза. Талия, к счастью, ни о чём не узнала — и дело замялось.

Как-то раз эта парочка решила показать нам лес вокруг клиники, интригуя каким-то «местом силы». Художники вдохновились, так как финальным событием нашей работы должен был стать «марш-перформанс» через территорию клиники, вдохновлённый историями пациентов. Но выяснилось, что клиенты просто хотели покурить без свидетелей и послушать музыку с моего айфона. Они предложили, чтобы каждый включил песню, которая напоминает детство. Говорили, так их учат на музыкальной терапии: назначают тему — и ты выбираешь музыку. Я включила «Любочку» «Маши и медведей». Талия попросила Майкла Джексона, а Руди — какой-то кюрасаовский фольклор. А потом — Боба Марли. Кстати, во время прослушивания я впервые увидела Талию улыбающейся. Тот факт, что я включила её любимую музыку, нас немного сблизил.

Однажды Руди спросил меня, не хочу ли я остаться в Нидерландах. В ответ я рассказала про своё российское гражданство и гуманитарную специальность, с которой в европейской стране просто так не оставляют. Руди отшутился, что я должна за него выйти замуж, так как у него есть гражданство. А я отшутилась, что могла бы просто не ехать обратно домой и остаться беженцем. Тут кюрасаовец серьёзно ответил, чтобы я и думать не смела о таком. После долгой паузы я спросила его, как бы он мог назвать эту клинику. Он приобнял Талию и, хитро улыбнувшись, сказал: «Отель „Калифорния“». Ведь «You can check out any time you like, but you can never leave».