Примерно 9% населения Израиля относят себя к харедимному сообществу — ультраортодоксальной религиозной еврейской общине. Израильские СМИ утверждают, что ежегодно харедимные общины покидает каждый десятый. В большинстве случаев эти люди оказываются в дивном новом мире без близких людей, светского образования и средств к существованию. Организация «Гилель», основанная в 1991 году, помогает молодым людям, ушедшим из ультраортодоксальных общин, адаптироваться в израильском социуме — помогает с трудоустройством, готовит к поступлению в вузы или призыву в армию. Самиздат «Батенька, да вы трансформер» поговорил с двумя выходцами из харедима, сегодня свою историю исхода из закрытой иудейской общины рассказывает двадцативосьмилетний Шай, волонтёр «Гилель» и бармен из Тель-Авива.
Я родился и вырос в Иерусалиме, в ультрарелигиозной семье, где кроме меня было ещё девять детей. Мой дедушка по маминой линии приехал в Израиль из Турции, когда он был маленьким, а бабушкины предки разбросаны по всей Восточной Европе. Родители папы — марокканские евреи, у них нет понятия «ультраортодоксальный», просто все соблюдают традиции, но, оказавшись в Израиле, часть из них решила примкнуть к харедимной общине.
Я учился в школе литваков, где царило ужасное пренебрежение к выходцам из восточных общин: считалось, что они познали ультраортодоксальный мир только в Израиле, в отличие от ашкеназов, открывших первую такую иешиву ещё в Европе. Ко мне относились хорошо, потому что мой папа — ученик известного раввина, а моя семья жила по ашкеназским устоям.
Как только мальчик идёт в
школу, его детство заканчивается: уже в начальных классах ты учишься до 16:00,
в восьмом классе мы уже занимались с восьми утра до восьми вечера, в последние
три года часто учатся с семи утра до двенадцати ночи. Учась в университете, я
смеюсь, когда меня предупреждают, что будет долгий день. Все школьные годы тебя
готовят к твоей дальнейшей учебе в иешиве. После окончания ультрарелигиозной школы
ты не получаешь нормального аттестата: математика — максимум до уровня расчёта
процентов; английского нет вообще — я не знал, как произносятся латинские буквы;
география ограничивается Иерусалимом и частью других районов Израиля, а на уроках
истории рассказывают только о событиях, связанных с еврейским народом. С точки зрения
руководства таких школ, история заканчивается на Холокосте — о войнах в Израиле
ничего не говорят. Слово «сионизм» под запретом, понятие «государство Израиль»
не упоминается вовсе. Отношение к стране и людям крайне поверхностное, отстранённое.
Если ты мусульманин, христианин или просто нерелигиозный человек — тебя не
существует. Их не волнует ни прошлое государства Израиль, ни настоящее, ни
будущее, хотя некоторые ходят голосовать, чтобы укрепить позиции
ультраортодоксальных партий в парламенте.
В детстве я считал всех нерелигиозных несчастными, к соблюдающим, но не харедимным евреям я относился как к слабым людям. Примерно так же, как большинство относится, например, к дворникам: с одной стороны, это его работа, он обеспечивает семью, с другой — он всё-таки дворник, вам до него нет дела, вы не будете друзьями. Есть некий рейтинг: на верхней позиции твоя община; затем ультраортодоксальный хасид; потом тот, кем был я, — не литвак, он немного ошибается; затем евреи, соблюдающие только традиции, они ошибаются ещё больше; и, наконец, все нерелигиозные — они совершенно не правы. Так мне промывали мозги.
Разговаривая с женщиной, ты можешь смотреть на неё, только если она твоя мама, сестра, бабушка, в крайнем случае — тётя, с остальными ты не должен говорить, а если приходится, нужно отвести взгляд в сторону.
О сексе мы не знали ничего. В Талмуде есть моменты, связанные со свадьбой, разводами, есть религиозные законы, касающиеся, например, месячных, но догадаться о чём-то гораздо тяжелее, когда ты живёшь в закрытом обществе, отгороженный от женщин, телевидения и интернета. Даже физиологическое развитие происходит немного позже: обычно мальчики в десять-одиннадцать лет уже могут заметить какие-то изменения в своём теле, в харедимном обществе это происходит в четырнадцать-шестнадцать. Тебе неловко об этом говорить, большинство этого даже не пытаются обсуждать. Однажды я зашёл в класс и увидел своего друга, мастурбировавшего за школьной скамейкой. Нам было лет пятнадцать, но я не понял, что он делает, и спросил: «Яков, всё хорошо?». Он ответил, что это помогает ему сосредоточиться на учёбе. Ни он, ни я не знали, что это, и не понимали, что этим не занимаются в классе. В восемнадцать-девятнадцать лет потихоньку ты узнаёшь что-то — кто-то где-то услышит, пересказывает другому. Один мой друг рассказал мне, что на протяжении двух лет после свадьбы он не знал, как заниматься сексом. Они с женой ходили к раввинам узнавать, почему не могут забеременеть, но те не смогли им нормально объяснить, в чём дело. Время шло, а по религиозным законам отсутствие детей — причина для развода. В итоге один из раввинов догадался отправить их к врачу. Тот оказался достаточно умён, чтобы напрямую спросить, знают ли они, как заниматься сексом. Так, на таблицах и картинках доктор объяснил им, что все эти два года у них не было шанса забеременеть.
В нерелигиозных семьях редко встретишь родителей, которые бьют своих детей. В том обществе, где я вырос, подзатыльник от отца или раввина — это нормально.
Я был толстым, счастливым и вечно улыбающимся ребёнком. Возвращался домой в пять вечера, ужинал, потом шёл на дополнительные занятия по изучению священных текстов и канонов — там всегда раздавали сладости. После школы я продолжил учёбу в иешиве, где достиг больших успехов — мне давал уроки самый уважаемый раввин. Это были серьёзные занятия: неделю ты изучаешь тему, приходишь в иешиву, и через сорок минут у тебя взрывается мозг — ты не успеваешь не только что-либо понимать, но даже записывать. Из тысячи учеников на такой урок попадают тридцать, из них пятнадцать убегают через час. Как правило, на занятиях разбирают темы, никак не связанные с жизнью, но умение держать так много информации в голове и выстраивать логические связи — очень полезный навык. В университете у тебя есть семестр, ты сдаёшь экзамены и всё — до свидания. В иешиве ты всё время стремишься выйти на новый уровень, тебе всё время задирают планку. Попадая на такие уроки, ты автоматически становишься отличником.
Однажды я понял, что не знаю, чем заниматься дальше, и решил посвятить два года абсолютно новым вещам, узнать других людей. Полгода я учился в иешиве Махон Меир в Иерусалиме, где в основном собираются те, кто готовятся стать ближе к религии — я же постепенно отходил от неё. Было безумно интересно!
Вдруг все те люди, которых я считал плохими, оказались хорошими, государство Израиль — разрешённым, армия — пожалуйста, работать — разумеется.
Один из тамошних раввинов сказал мне фразу, которую я никогда не забуду: «Ты должен стать совершенно нерелигиозным, чтобы понять, нужно ли тебе это вообще. Узнай мир, вернёшься — хорошо, не вернёшься — значит, так надо». Тогда я начал оглядываться вокруг. Например, одевался я уже не как религиозный, но выглядел просто ужасно: как-то я увидел парня на улице, одетого в голубой спортивный костюм с полосками по бокам, и решил, что все так одеваются, поэтому подбирал одноцветную одежду. Бежевые ботинки, брюки, рубашка, кофта — потом то же самое было с синим. Не понимаю, почему никто не отвёл меня в угол и не сказал: «Слушай, мужик, это не дело!». Всё тогда было для меня новым: вроде бы люди вокруг говорили на иврите, но казалось, что на каком-то другом языке.
Впервые о том, что в моей общине что-то не так, я задумался в четырнадцать лет, когда у меня обнаружили сахарный диабет, вызванный ожирением. До семнадцати с половиной лет я весил больше ста тридцати килограммов и своим здоровьем не занимался. Потом я сел на жёсткую диету и в течение полугода сбросил семьдесят килограммов. Я начал ходить к диетологу и общаться с медсёстрами, то есть с девушками. В харедимном обществе нельзя говорить о сахарном диабете, потому что это что-то, что отличает тебя от других. Ты не можешь выйти посреди урока сделать укол или, наоборот, съесть сладкое, потому что все поймут, что ты какой-то другой. Мне кажется, именно тогда со мной произошло то, чего они боялись: я вёл себя, как все, но при этом увидел общину со стороны, у меня появился свой секрет. Впервые я послушал раввина и мысленно не согласился с ним, хотя в итоге поступил так, как сказали он и отец. После этого я начал обращать внимание на другие вещи — на то, как устроена наша семья, ведь даже в Танахе папа работает, а мама отвечает за дом. Я тогда не думал, что покину общину, но точно знал, что буду работать. Врач — единственная профессия, которую признают харедимные евреи. Я не имел ни малейшего представления о биологии, химии, о том, что мне нужен аттестат. Думал, до двадцати лет проучусь в иешиве, а потом стану врачом.
Уже после окончания учёбы в «либеральной» иешиве мне позвонила подруга и предложила переехать с ней в Тель-Авив. Я согласился, хотя денег у меня не было вообще: после того, как отец увидел меня не в чёрном пиджаке и брюках, он перестал давать мне деньги, чтобы я не мог купить себе неподобающей одежды. Я устроился работать официантом, мой начальник оказался добрым и буквально подарил мне нормальные вещи. Часами я бродил по Тель-Авиву, чтобы понять ритм города, увидеть людей. В Иерусалиме есть автобус, который забирает тебя от дома и отвозит на религиозный пляж в Тель-Авиве — в детстве это и был мой образ города. Спустя четыре месяца у меня появились друзья, но в Тель-Авиве ничего не держало, и мы с моей соседкой переехали на север страны. Всё, о чём я думал в те времена, — как найти деньги на жильё и еду. В детстве я не понимал, откуда мои родители берут деньги: мама немного работала, папа получал 1000 шекелей за преподавание, часто были пожертвования, посылки с едой. Квартиру в харедимном обществе покупают сразу после свадьбы — нужную сумму собирают по-разному, всё зависит от общины. Сами свадьбы очень дешёвые, и их оплачивают родители. Принято дарить кухонную утварь, некоторые приносят деньги, которые потом тоже идут на квартиру. Если денег всё же не хватает, берут кредит на двадцать лет и выплачивают по 500 шекелей в месяц. В харедимных магазинах всё стоит в полтора-два раза дешевле, чем в обычных, в супермаркетах покупают только по акции. Интернета нет, в рестораны не ходят, не путешествуют. Костюм и шляпа, обычная одежда литваков, стоят, как правило, дорого, но и покупают их раз в год. Я не помню, чтобы мы вызывали домой мастера. Если что-то ломалось, или папа чинил сам, или кто-то из его учеников.
Тем не менее, недавно мы купили папе подарок за 300 шекелей. Мой брат взял калькулятор, разделил сумму на семь, согласно количеству взрослых детей, каждый должен был по 33.50. Я дал 100 и сказал, что оставшуюся сумму они могут поделить между собой. Брат был в шоке, ему пришлось всё пересчитать и вернуть по несколько шекелей остальным. В том мире считают каждую копейку, постоянно обсуждают, где купить выгоднее.
Первое время я не распознавал намёков со стороны девушек. Иногда они говорили мне: «Почему ты такой сноб? Откуда такое высокомерие?». Я ничего не понимал, пока в какой-то момент не осознал, что, если девушка проводит с тобой девяносто процентов своего свободного времени, видимо, она чего-то от тебя хочет. После окончания договора на съём своей первой комнаты, я собрал вещи и думал, куда идти дальше. Тогда одна из соседок начала плакать. Я не понимал, чем она так расстроена, пока девушка не объяснила, что, с её точки зрения, мы вообще-то встречались, а сейчас я её бросаю. В итоге мы переехали в дом её отца недалеко от Хайфы.
Потом я поступил в колледж на психолога, снимал квартиру с парнями, которые научили меня, как общаться с девушками. Я решил стать психологом, потому что люблю разговаривать и сидеть на диване. Кроме того, я верю, что это единственная профессия, которая способна не только решать проблему, но и делать человека счастливым. В колледже я узнал латинские буквы и то, что они бывают печатными и прописными. На первом занятии преподаватель начертила на доске параболу и написала «a» и «b». Я знал только прописные «А» и «В» и два часа просидел, ничего не понимая. После лекции я подошёл к ней и попросил объяснить, где какая буква на доске. Мне тут же выделили помощника, который потом стал моим другом. Через полгода я сам уже стал помогать студентам. На вступительном экзамене по английскому я получил пятнадцать баллов из ста возможных. Эти пятнадцать я угадал. Преподаватель объяснила мне, что, если через год я получу по английскому меньше шестидесяти, мой средний балл будет ниже нормы, и я не смогу продолжить учиться на психолога. Через год я пришёл к ней с результатом девяносто семь баллов.
Я никогда не забуду, как впервые нарушил шаббат. Это было в ту же ночь, когда я лишился девственности. Более того, это произошло одновременно. Мне кажется, это самая идиотская вещь, которую я делал в своей жизни.
Мы с моей бывшей девушкой занялись сексом. Рядом с кроватью был выключатель, и я в процессе случайно его задел, обалдел от того, что включил свет в шаббат, и продолжил нажимать на выключатель до тех пор, пока она не спросила: «Что ты делаешь?».
Сегодня я не соблюдаю ни одной заповеди. Я из тех, кто ест чизбургер со свининой в Йом-Киппур и не понимает, почему все дороги в этот день пустые. Девяносто процентов населения постятся в этот день, значит, остальные десять могут нормально праздновать. Представьте себе, пустые пляжи в Тель-Авиве! На севере страны кибуцники устраивают праздники для детей, с шашлыками и музыкой. Меня бесит присутствие религии во всём, что касается свадьбы, развода, шаббата. Я дал себе два года, чтобы узнать мир. В итоге это заняло три. Я разобрался с девушками, учёбой и жильём и понял, что вера — это когнитивное, у меня есть вопросы к богу, как и, например, к Дарвину. Если я опоздаю на автобус, упаду или выиграю машину, я не стану связывать эти события с богом. Мои родители могут выиграть или потерять 3 000 000 шекелей и пойти спокойно спать, потому что не чувствуют ответственности за это и сваливают всё на бога. Так же, как и всё моё детство они не чувствовали ответственности за меня: вернулся ли я домой в восемь вечера или в два часа ночи, они шли спать в десять. Я же понимаю, что нёс ответственность за каждый свой шаг.
Моя нынешняя девушка из
абсолютно нерелигиозной семьи, её родители даже не хотят знакомиться с моими.
Она потрясающая, однажды мы поженимся, и не дай бог у нас будут дети — мне и так хватает братьев и сестёр. В этом
мире достаточно детей, в том числе и тех, у кого нет родителей.
Я бы мог встречаться с христианкой, мусульманкой, буддисткой, если только она не религиозна. Я против религиозных свадеб, а это единственный формат в Израиле. Это государство — говно. Если бы у меня были силы, я бы уехал в другую страну. Но однажды я уже как будто эмигрировал, выучил новый язык и не смогу пройти через это снова. Я бы не хотел, чтобы ради меня девушка принимала иудаизм, и скорее женюсь на нерелигиозной мусульманке, чем хоть чуточку религиозной еврейке. У меня есть друзья, которые, выйдя из харедимных общин, сохранили традиции, примкнули к «вязаным кипам», например. В большинстве случаев это зависит от их партнёрш: если жене важна религиозная составляющая, отдают детей в школу с углубленным изучением традиций, она покрывает голову, он надевает кипу.
Мои родители, с одной стороны, очень по мне скучают, ведь я был очень весёлым членом семьи, с другой — они против того, что я сейчас делаю. Они хотят, чтобы я приехал в гости, но как харедимный, хотят поболтать со мной, но не о том, что может вызвать споры. По сути, при встрече я ничего не говорю и слышу только упрёки: девушки в вашем мире одеваются не так, ты бармен, а значит, все твои друзья алкоголики и сумасшедшие. Всё это привело к тому, что я навещаю их раз в три-четыре месяца по несколько часов. Они снова говорят то же самое, и я уезжаю. Если я еду к ним в гости, я должен быть в кипе, на семейных торжествах обязан выглядеть, как все.
Раньше бывали моменты, когда мне было одиноко. Наверное, то же самое испытывают иммигранты. Я сменил семь или восемь мест проживания: только находишь друзей — и сразу переезжаешь, приходится искать новых. Были праздники, шаббаты, которые я встречал совершенно один в квартире. Однажды сломал руку посреди отпуска, и не было никого, кто бы мог приготовить мне яичницу утром или принести чашку чая. Я очень ответственный из-за и благодаря своим родителям. Моя девушка говорит, что у меня есть она. Я признаю её правоту, но не могу объяснить, каково это, когда ты сидишь один в праздник, даже без компьютера или телевизора.
Я часто занимаюсь волонтёрством. Когда-то организация Гилель помогла мне, сейчас я прихожу к ним, общаюсь с теми, кто только что вышел из закрытых религиозных общин. Часто такие ребята совершенно не ладят с алкоголем, поэтому я как бармен провожу для них обучающую лекцию о том, как правильно пить.
