Переселение народов, побег от войны, хаоса и смерти в поисках лучшей жизни, который заканчивается хаосом и смертью — это один из самых очевидных признаков наступившего Постапокалипсиса. Кризис с беженцами из Сирии, Пакистана и Афганистана захватил всю Европу, и не похоже, что у этой истории будет хеппи-энд. Люди сотнями тонут у европейских берегов, десятками задыхаются в набитых телами грузовиках, встречают на своём пути пикеты и камни футбольных фанатов, полицию, пограничный контроль и сопротивление. И это — только самое начало. Ваш любимый самиздат «Батенька, да вы трансформер» отправил Владислава Моисеева, директора отдела Мизантропии и Уныния, в Будапешт, главный перевалочный пункт этой долгой дороги в Эдем. Ещё вчера это был почти гарантированный путь спасения от войны, но сегодня стало известно, что Германия восстанавливает паспортный контроль и приостанавливает действие Шенгенского соглашения. Пока что неизвестно, как будет развиваться эта история, но ещё неделю назад было очевидно: ад нарастает и множится. «Талибан» стучит в дверь, человек умирает в чемодане, три дня по лесам без еды и воды, но делая селфи, маленький мёртвый мальчик на берегу Средиземного моря, лагеря, потасовки и кризис мультикультурализма. Путешествие начинается.
I.
Это был обычный день в Кандагаре, он ничем не отличался от других 364-х дней в Кандагаре. За 23 года Аималь уже привык к этой невыносимой жаре под 40 градусов, к тому, что в Афганистане неспокойно, что есть «Талибан», но лично его и его семью это как-то не касалось. Аималь просто устроился в строительную компанию и работал, вёл тихую и незаметную жизнь. А потом в дверь дома, где живёт его семья, постучали. Это были боевики «Талибана». Примерно через две недели Аималь вместе с другими усталыми и небритыми мужчинами из Афганистана делал то, что ему, скромному здоровяку из тонкой прослойки креативного класса, совсем не свойственно. Прыгать, прятаться, ползти, перекатываться по земле со спины на живот и бежать, бежать, бежать. Быстро, тихо, незаметно, и лучше уж тебе быть физически развитым головорезом, прошедшим горячие точки. Можно спортсменом или хотя бы охотником. Но совершенно точно лучше не быть беременной женщиной, маленьким ребёнком, домашним мальчиком, который последний раз бегал в детстве от хулиганов по пути из школы.
Сейчас Аималь сидит на вокзале Келити в центре Будапешта и рассказывает мне о своих приключениях. Он улыбается и смеётся, словно мы с ним старые друзья и выпиваем в каком-нибудь уютном баре. Но мы сидим на туристическом коврике и дрожим от холода. Аималь — один из почти четырёхсот тысяч беженцев и мигрантов, которые покинули свои дома и оказались на территории Европы в 2015 году. Кто-то называет это кризисом, кто-то — нашествием и даже вторжением, более деликатные считают, что это превышение ожидаемого уровня миграции. Но так или иначе, в Европу прямо сейчас, в ту самую секунду, когда вы читаете этот текст, прорываются сотни и тысячи людей, многие из них непременно умрут, так и не найдя лучшей жизни.
Умберто Эко в своём эссе «Миграция, терпимость и нестерпимое» проводил разграничительную линию между миграцией и иммиграцией. Он писал о том, что иммиграция — это такой переезд, политически контролируемый процесс, который можно отследить, предсказать, спровоцировать или предотвратить. А миграция — это нечто сродни стихийному бедствию: «В ходе некоторых миграций представители целого народа постепенно переселяются из одного ареала в другой. И не столько значения имеет, какое их число осталось на исходной территории, сколь важно, в какой мере они переменили культуру на территории прибытия». Эко говорит, что черта между этими двумя понятиями не всегда очевидна, но всё же есть. Но как быть, если стихийное бедствие, от которого бегут люди, тянется не просто годами, а десятилетиями? Как быть, если люди по всему миру постоянно куда-нибудь бегут?Словно Конец Света уже случился, и выжившие перемещаются с одного островка жизни на другой. Это не иммиграция и даже не миграция, это бесконечное апокалиптическое странствие по планете, которая непрерывно пульсирует и создаёт всё новые волны удивительных перемещений тел в природе.
II.
Бейрут — Москва — Санкт-Петербург — Мурманск — Осло. Кандагар — Кабул — Стамбул — София — сербский пролесок — Будапешт. Из Судана или Ливии в Италию, из Турции в Грецию, из Сирии в Россию. Путей очень много, и далеко не все заканчиваются в Европе. Соседние с Сирией страны приняли уже миллионы беженцев, но об этом вообще никто особо не говорит. Можно назвать это остаточной колониальной дистанцией, можно просто невнимательностью, но только когда сотни тысяч людей начали пересекать границу Сербии и Венгрии, гуманитарная катастрофа в Сирии стала кого-то всерьёз интересовать, появились трогательные репортажи, пронзительные фотографии, тематические группы на Фейсбуке.
Люди бегут давно, но волна, которая захлестнула границы Европы, по разным причинам стала заметна только в последние несколько месяцев. Это и политические изменения в Турции, и измельчание бюджетов организаций, которые помогают беженцам. Наконец, «балканский» путь получил популярность совсем недавно и только сейчас привлёк массовый интерес тех, кто ждал новостей от первопроходцев, у которых успешно получилось бежать и получить статус беженца в Европе.
И сотни тысяч людей отправились в дорогу. Они поплыли на кораблях, поехали на поездах и фурах, пошли пешком. Это немедленно переросло в нелегальный бизнес огромных масштабов. Чем больше производство и нагрузка на него, тем выше процент брака — массовые миграции повлекли за собой массовые (и не очень) смерти.
Тринадцатого апреля у берегов Италии потерпело крушение судно с нелегальными мигрантами из Ливии, погибли 400 человек. Через три дня при похожих обстоятельствах погибли ещё 41 человек. Восемнадцатого апреля у берегов Сицилиизатонуло судно с нелегалами из разных африканских стран. Погибли 800 человек. Девятнадцатого апреля, двадцатого апреля, одинаковые кораблекрушения в Средиземном море случались едва ли не каждый день. По данным ООН, пытаясь доплыть до Европы, в этом году погибли почти 2,5 тысячи человек. В Венгрии беженец, убегая от полиции, разбил голову о рельсы и умер. Ещё один нелегальный мигрант попытался спрятаться в чемодане, чтобы пересечь испанскую границу. Он тоже умер.В кузове рефрижератора в Австрии от удушья погибли 71 человек. На берег фешенебельного турецкого отеля вынесло тело маленького мальчика — он вместе с семьёй на лодке плыл в Европу, но она перевернулась. Его отец потом рассказал, как пытался в воде спасти сыновей, но они умирали по одному у него на руках, а потом умерла его жена. Фото мёртвого мальчика на берегу моря стало символом этой волны миграции, его перепечатали сотни газет. Но лучше всех это получилось у газеты Le Monde: она умудрилась опубликовать фотографию с берега на соседней полосе с рекламой Gucci, на которой на песчаном пляже возлежит утончённая модель. И в этом — почти вся нелепость этой бесконечной истории.
III.
«Прости, это родители. Мы не говорили уже двадцать дней», — Аималь зажимает микрофон своего телефона, шепчет мне извинения и надолго погружается в разговор. Поздно вечером под открытым небом в Будапеште очень холодно, иногда пробрасывает дождь. Трое друзей из Афганистана кутаются в свитера и пледы. У них впереди ещё целая ночь под открытым небом, а потом ещё одна и ещё неизвестно сколько. Они приехали в Будапешт всего пару часов назад и совершенно не представляют, что делать дальше. Из этой афганской тройки по-английски говорит только Аималь, двое других знают, кажется, только одно слово — Germany.
— Это был очень, очень трудный путь, — говорит Аималь после получасового общения с семьёй, — я из Афганистана. Ты знаешь о Кандагаре? Это был очень трудный путь. Мы шли через водопады и леса, без еды и сна. Мы реально ничего не ели и спали за три дня два часа, пока скрывались от полиции в лесу. Была только вода и то, что найдём под ногами. — Аималь вспоминает свой путь и словно сам не верит своим словам. Действительно, скромный пухлый парень из хорошей семьи вовсе не похож на Рэмбо, который со связанными руками и закрытыми глазами вырубит взвод венгерских пограничников.
— Я взял джинсы, куртку, немного еды, одежды и воды, никаких книг, ничего лишнего. Из Кандагара в Кабул — столицу Афганистана, оттуда в Иран, из Ирана в Стамбул. Из Стамбула в Софию, оттуда в Сербию, и вот мы в Венгрии. Полиция задержала нас, взяли отпечатки пальцев и отправили сюда, — Аималь водит по блокноту ручкой и рассказывает, как очутился тут.
— У меня четыре брата, мама и отец. Все они в Афганистане. Но там моей жизни угрожала опасность. Ты знаешь, в Кандагаре живут многие люди из «Талибана». Я работал с государством, и они знали об этом. Они пришли ко мне домой, постучали в дверь, спрашивали обо мне. Чего они хотели? Они хотели меня убить. Потому что я сотрудничал с государством. Я работал в строительной компании. Это значит работать с государством. Шесть месяцев я был переводчиком. «Талибан» узнал об этом, они искали меня, спрашивали обо мне у соседей. И мне пришлось уехать. Я добрался сюда и надеюсь остаться, потому что там я долго не проживу. Я хочу мирной жизни без войны, хочу жить спокойно. В Европе очень добрые люди. Мои родственники живут в Германии, они мне рассказывали, что в Европе очень красиво, и здесь можно спокойно работать на государство, и к тебе ночью не придёт «Талибан».
В наш разговор постоянно врываются друзья Аималя — они не особо понимают, кто я и что делаю, но внимательно следят за нами. Тут людно и шумно, на вокзале в этот самый момент несколько сотен беженцев, все ходят друг к другу в гости и шумно говорят по телефону и друг с другом.
— Мой отец сказал, что мне придётся бежать, если я хочу выжить. Это очень тяжело, — продолжает Аималь, — и вот я не видел свою семью двадцать дней, я тут один и сплю на дороге. Мне очень страшно за свою семью, но что я могу сделать? Моя семья не может последовать за мной, мать вот-вот умрёт. Знаешь, это очень тяжело. Но у меня было только два пути — умереть или бросить всё и уйти. После того, как ко мне приходили из «Талибана», я не мог спать, постоянно думал, что вот сейчас снова раздастся стук в дверь, и тогда уже меня точно убьют. Вот ты бы какой вариант выбрал?
Аималь смотрит на меня пристальным взглядом. Что бы я выбрал, если бы какие-то головорезы — оголтелые православные активисты с волынами, например, — пришли ко мне домой? Наверное, я бы первым делом запрыгнул в самолет до Германии. У Аималя примерно такой же план — в Германии есть родственники, эта страна принимает беженцев. «Я бы хотел приехать в Германию и работать. Я пока не знаю, где. Увы, учиться я не могу, мне надо помогать семье — в отеле, клерком, переводчиком — кем угодно. Все едут в Германию, потому что она принимает беженцев. В других странах люди ждут по нескольку лет, там всякие проблемы. А в Германии нет — все, кого я спрашивал, говорили, что хотят в Германию».
Аималь объясняет мне механику этого странного переселения народов: «Столько молодых и одиноких мужчин, потому что у них больше шансов на нормальное будущее. Бежать всей семьёй — это очень дорого, поэтому идут те, у кого больше шансов добраться живым до Европы. Мне пришлось занять девять тысяч долларов, чтобы уехать. Пообещал, что, как обустроюсь, обязательно отдам. Понятно, что все бегут от ИГИЛ или «Талибана», но и за нормальной жизнью тоже. Да и в Афганистане ИГИЛ уже не проблема. Они пытались проникнуть в Афганистан, но «Талибан» был против. Между ними происходили столкновения, и в итоге «Талибан» победил. Так что сейчас всего одно место, кажется, осталось, где ещё стоит флаг Исламского государства».
Европа — хорошая страна, — задумчиво заключает Аималь. Он — без малого канонический беженец. Его жизни угрожает совершенно конкретная опасность, за ним охотится «Талибан», у него даже есть доказательства — например, письмо о розыске, свидетельства очевидцев. И главная интрига этого колоссального перемещения народов — каков процент тех, кто, как и Аималь, находились в реальной смертельной опасности, которая вынудила их сбежать.
IV.
В маленькой забегаловке с завтраками на скорую руку и дешёвым кофе сидит грузный американец. У него колоссальный подбородок, эти незабываемые белые штаны, в которых спокойно умещается Техас, маленькие острые глаза. Этакий папаша О’Дэниел с кожей цвета псориаза на ранних стадиях. Он с первой секунды вгрызается мне в голову, узнаёт, кто я и зачем здесь. А потом советует «написать статью о том, насколько уменьшился поток русских туристов в Турции» и «как счастливо теперь живут люди в Крыму». Он говорит, что Путин — отличный президент, сильный и дерзкий, не то, что их — и тут звучат пикантные и едва уловимые нотки расизма. А про беженцев писать не надо, потому что не заслужили. Припёрлись и загадили всё, что можно, сидят на вокзале и стонут: «Ой мы бедные-несчастные, спасите-помогите». В этом эпизоде папаша О’Дэниел изображает человека, закутанного в плед и дрожащего от холода. Я молча жую пластмассовый сэндвич и слушаю. В конце концов интересуюсь, что должны делать люди, когда к ним в дом стучится «Талибан» или на них падает бомба. «Они должны пойти в армию и сражаться за свою свободу», — говорит американец. И ему плевать, что кто-то не хочет убивать других людей или физически не поднимет автомат. Он смеётся всем своим грузным телом, и хозяйка забегаловки нервно смеётся ему в ответ, хоть и едва понимает по-английски.
На выходе из кафе я встречаю нескольких измотанных и грязных людей, завёрнутых в восточные тряпки и нагруженных пыльными рюкзаками. Их только что высадили из микроавтобуса в нескольких кварталах от вокзала. Они сбиваются в кучу, берут маленьких детей покрепче за руки и идут. Я следую за ними. Это только что прибывшие беженцы, они делают свои первые шаги в Будапеште — нервные, робкие, мелкие. Эти люди словно пытаются слиться со стенами, быть как можно незаметнее. Позади слышится сирена скорой помощи, и беженцы нервно оборачиваются и прижимаются к стенам, дети теряют игрушки и плачут. К этой процессии вскоре присоединяется ещё небольшая кучка беженцев. Пожилые венгры с большими советскими лицами что-то грозно кричат им и машут руками, строгие женщины показывают направление до лагеря, и невозможно понять, это жест доброй воли или просьба скрыться в этом маленьком гетто и не высовываться, чтобы недвижимость этого района не теряла в цене. За угол дома заглядывает мужчина, он показывает, что можно идти. Наша группа продолжает свой унизительный путь. Мы видим вокзал, но не можем найти правильный способ перейти дорогу, кто-то рвётся под колёса, но его оттаскивают за руку. Мы идём по кругу и, кажется, никогда не дойдём до него.
Встречу беженцев в Венгрии сложно назвать тёплой и радостной. Местные футбольные фанаты забрасывали палаточный лагерь дымовыми шашками и петардами, полицейские применяли слезоточивый газ и дубинки, журналистка ставила подножки и пинала людей, бегущих от полиции. Премьер-министр Венгрии Виктор Орбан прямым текстом сообщил, что лучше не надо: «С моральной точки зрения стоит уточнить: не приезжайте! Зачем вам уезжать из Турции в Европу? Турция — безопасная страна. Оставайтесь там. Мы не можем гарантировать, что вас здесь примут». Ультраправые уже, кажется, не в силах брызгать слюной и метать зигу — рты пересохли, руки устали, слишком много политических очков уже сделано на этой истории.
Тем не менее, сотни тысяч беженцев продолжают свой путь в Венгрию — ведь отсюда можно добраться до сказочной Germany.
V.
Впервые приехав в Будапешт, легко спутать сирийских беженцев с венгерскими бомжами. Их телами, завёрнутыми в спальные мешки, выложены почти все станции метро. Это действительно впечатляет — сложно найти где-то ещё в Европе такую высокую концентрацию бездомных, которые нуждаются в помощи не меньше, чем люди, бегущие от войны. Здесь на каждом шагу просят мелочи, пристают к посетителям летних кафе, это всё выглядит очень дико даже по меркам площади трёх вокзалов в Москве. Только приглядевшись, я разобрался, что «беженцы» из метро слишком бегло говорят на венгерском и сваливают с ног перегаром. Настоящим беженцам нечего делать в метро, их интересуют более крупные транспортные узлы.
Вокзал Келити — это настоящая интерзона, город в городе, государство в государстве, транзитная территория из одного мира в другой. Это смесь гонконгского революционного лагеря, восточного базара и капельки европейских ценностей. Вокзал живёт: то наполняется людьми, кишит, расширяется, то истощается и сворачивается в ничтожный клубок вещей и тел. Прибывает новая партия беженцев, и начинается жизнь: молодые парни играют в футбол, волейбол и ещё чёрт-знает-что-бол, волонтёры усаживаются с детьми рисовать динозавров, бетономешалки и кошку Hello Kitty! Начинается галдёж и роение. Это отвлекает от грустных мыслей и лишней рефлексии — почти никто из беженцев до конца не понимает, что их ждёт в ближайшие несколько часов. Дети с разбега бросаются в горы принесённых вещей и играют в шоппинг, они просто ныряют в развалы пуховиков, сорочек, штанов и с азартом хищников уносят добычу к тому месту, где они остановились с родителями. В лучшем случае, это просторная палатка, но, скорее всего, просто туристический коврик и пара одеял. Это довольно неплохие условия, относительно тех, в которых они находились в течение последних месяцев на пути в Европу.
— Путин и Орбан похожи. Это не одно и то же, но они похожи способом подачи информации. Это короткие чёткие фразы, они понятны и приятны широким массам, но не несут в себе никакого смысла. Это демагогия, — говорит Саболч Бодьор, бизнесмен из Будапешта. Он помогает беженцам вещами, деньгами, едой. У него на левой ноге татуировка из переплетения всех возможных религиозных символов, и его очень задевает то, как развивается политический дискурс Венгрии, — в чем более трудном финансовом положении оказывается страна, тем сильнее становится правое консервативное политическое крыло и примитивнее риторика — людям нужно верить во что-то простое, рассказанное несложным языком из уст харизматичного лидера. Может, ты слышал, недавно наш бывший премьер открыл свой дом для беженцев, они там у него живут, он им готовить помогает. Хороший был премьер, только говорил сложными словами и не самые глупые вещи. Поэтому, наверное, больше и не премьер, — вздыхает Саболч.
Мы идём по улице. В нескольких кварталах отсюда шотландский паб. Там собирают гуманитарную помощь и деньги для беженцев. А вот обменник валюты — им руководит сириец, уехавший на поиски лучшей жизни двадцать два года назад. Саболч говорит, что это большая волонтёрская сеть, соединённая Фейсбуком и личными знакомствами. Тут нет ярко выраженного политического подтекста, но очевидно, что сторонники правых и ультраправых идеологий не идут рисовать с сирийскими детьми динозавров и не дают им денег на мороженое, а скорее кричат что-нибудь неприятное с верхних ярусов вокзала.
Мы поднимаемся на второй — кажется, самодельный — этаж обменника валюты. Маленькая шаткая лестница, воздух прокурен кальяном, на стенах строки из Корана — это офис Асфора Мамуна. Он покинул Сирию двадцать два года назад и отправился в путешествие. Жил в США, но остановился в Европе, решил обосноваться в Будапеште. Асфор говорит, что во многом им двигало именно желание лучшей жизни, когда он переезжал из Сирии. То есть речь была не о безопасности, а об интересной авантюре. И сейчас он хорошо понимает тех, кто бежит из Сирии — недавно Асфор передал беженцам тысячу пицц.
— Понимаешь, эти люди не хотят воевать ни за правительство, ни за Исламское государство, они вообще не хотят воевать. И, если ты решаешь бросить свой дом, наверняка ты захочешь жить в богатой процветающей стране. Поэтому все едут в Германию. Поставь себя на их место: ты бы поехал туда, где высокие зарплаты и дружелюбная атмосфера, или туда, где зарплаты не хватает, а существенная часть общества тебя не принимает? Но не все в Венгрии против беженцев. В основном, это примитивные простые люди из деревень и с окраин. Сирийцы цивилизованные, они не хотят жить по стандартам тысячелетней давности и впадать в радикализм. Я уверен, что все эти люди будут работать, — смущённо улыбается Асфор, указывая на то, что он — лучшее тому доказательство, — сирийцы, которые покидают страну, — это образованные люди, они любят работать. Вообще-то беженцы — это инвестиция для государства. Своими налогами они покроют расходы, которые допустило государство. И потом, это новая кровь Европы. У большинства европейских семей один ребёнок или вообще нет детей, Европа стареет, а сирийские семьи, как правило, большие, — многозначительно говорит Асфор.
— А ты знал, что Стив Джобс — сын сирийского беженца? — выпаливает Саболч. Видно, что он давно выжидал секунду, чтобы это сказать, — интересно, каково всем этим правым и неонацистам набирать на айфонах сообщения о том, что сирийские беженцы — это мусор и грязь?
— Мне что-то не кажется, что это самая большая проблема, — отвечает Саболч, — ты видел фотографии венгерского парламента после заседания? Там все проходы завалены мусором, коробками от еды из Макдоналдса. Это ничем принципиально не отличается от того, что оставляют после себя беженцы, — Саболч в качестве доказательства показывает мне фото после сессии венгерских парламентариев. Выглядит и правда ужасно.
VI.
На вокзале Келити безумное столпотворение. В одном небольшом лестничном проходе теснятся сотни беженцев из Сирии. У них есть билеты, и они хотят скорее уехать в Австрию, Норвегию и Германию. Они толпятся и галдят, волонтёры пытаются раздавать им шоколадки и воду, но беженцам это неинтересно. Они хотят скорее в поезд. В Интернете полно роликов, на которых нелегалы практически захватывают разнообразный транспорт, раскачивают вагоны и требуют везти их в Германию. Глупо утверждать, что все эти беженцы — совершенно мирные и невинные люди: они прорывают полицейские оцепления, громят лагеря своего временного содержания, сбегают от полиции, вступают в стычки с футбольными фанатами. Пока что это разовые ситуации, но всё потому, что европейские государства шли на поводу у беженцев, предоставляли им дополнительные автобусы, поезда, не препятствовали при пересечении границы, хотя иногда это и противоречило Дублинскому соглашению, по которому беженец должен просить убежища в стране первого въезда. Но отказывать тысячам нуждающихся как-то не по-европейски, да и страшно. Они ведь уже у границ.
Я протискиваюсь среди рвущихся к поезду мужчин. У них боевой настрой, они улыбаются и делают селфи. Момент абсолютного успеха, уже через пару часов они станут европейцами. Ну, почти. Мотаз фотографируется со своими друзьями на фоне интерьеров вокзала. Он говорит, что хочет в Норвегию.
— Какая у меня была раньше профессия? — смеётся Мотаз. — Прятаться от бомбёжек, вот какая профессия, — и продолжает толкаться со своими приятелями. Сейчас вся эта толпа радуется и излучает доброжелательность — у них есть повод. Но всего неделю назад огромная толпа беженцев, не дождавшись возможности уехать в Австрию и Германию, ломанулась пешком. И дошли бы, если бы им не предложили доехать до границы на автобусах.
У палатки с вайфаем «Refugees Internet» стоит пожилой мужчина в очках и о чём-то шумно спорит с волонтёркой.
— Это билет, — говорит девушка.
— Да, билет, — сердито соглашается мужчина.
— Он для вас, — как ребёнку, объясняет волонтёрка.
— Тридцать пять евро! — вскрикивает мужчина.
— Нет! Вам! Бесплатно, — этот диалог прокручивается несколько раз, и только потом мужчина понимает, что ему только что подарили билет. Просто так, туда, куда нужно. Он стоит и качает головой. Совершенно непонятно, что происходит у него внутри — или мешает гордость, или срабатывают культурные различия, но он, как старый компьютер, долго грузится, а потом тихонько говорит «Спасибо» и потом ещё долго качает головой.
Рядом с вайфай-палаткой сидит мой старый знакомый Аималь. Он вместе с другом что-то делает в телефоне. Они зовут меня к себе и показывают селфи из леса.
— Это был самый опасный участок нашего пути в Болгарии. Мы три дня провели на ногах в лесу, я думал, что умру, — говорит Аималь.
На самом деле, у него было ещё много отличных шансов умереть. Например, в автобусе из Кандагара в Кабул. Они ходят ночью, рейс длится восемь часов. Аималь говорит, что поймать беглеца на автобусе не так просто. Но это случается, когда кто-то сообщает об этом в «Талибан». Аималя не поймали.
И в доказательство у него есть селфи из леса, где он чуть не скончался.
VII.
На следующий день я уже не нахожу Амаля и его друзей. Ещё вчера они сидели здесь, на туристических ковриках. Мы листали фотографии в телефоне одного из них, и тот ещё очень смутился, когда среди снимков из леса оказалась карточка очаровательной девушки, обнажённой по ключицы. Вчера какая-то старушка пыталась накормить моих знакомых афганцев пирожками, но они не хотели, денег ни у кого не брали — ждали каких-то друзей, которые должны принести билеты. И вот их нет. Уехали, но на их туристических ковриках лежат уже другие люди, сирийцы, приехали этим утром. Возможно, завтра они уедут, и на их место придёт уже кто-нибудь другой. Это бесконечная циркуляция, табор уходит в небо, на поиски своего собственного Эдема. Но он точно не в Венгрии. Тут праворадикальная партия Йоббик (которая отказалась общаться с самиздатом «Батенька, да вы трансформер») ежедневно раздувает межэтнические проблемы с цыганами и прочими мигрантами, которых и так якобы чересчур много.
Бизнесмен Саболч говорит, что на деле Йоббик поддерживает едва ли не половина венгерского общества. И это удивительный феномен, который относится не только и не столько к венгерскому обществу, сколько к человечеству в целом. Везде до сих пор есть свои деликатно зигующие правые со своими партиями и тусовками. Когда тысячи людей умирают, пытаясь пробраться через европейские границы. Под градом камней и петард от футбольных фанатов. Задыхаясь в трюмах. Сворачиваясь буквой зю в чемоданах. У нас находится время и желание, чтобы кого-то осуждать, подозревать в том, что он агент ИГИЛ, исследовать его дерьмо, нечаянно забытое в поезде. А кто-то даже всерьёз опасается за будущий облик европейского лица — слегка вытянутого и желательно белокурого, голубоглазого и с круглыми интеллигентскими очками на не слишком вытянутом носу. Но селфи Европы непременно будет выглядеть по-другому, потому что война, от которой бегут люди, никогда не закончится. Ведь война — это новое перманентное состояние мира Постапокалипсиса.
И когда-нибудь, когда ИГИЛ, «Талибан» и все прочие наконец прикончат друг друга, и на месте Сирии останется только огромная зияющая дыра, Европа будет уже совершенно другой.
