История одного кадра: Нигина Бероева

Продолжаем рубрику «История кадра», в которой журналист Маргарита Журавлёва расспрашивает у репортёров, что осталось за кадром самых заметных снимков в их карьере. На этот раз Журавлёва попросила свою коллегу Нигину Бероеву написать рассказ о том, как ей удалось побывать на известной акции художника Петра Павленского, во время которой тот поджёг дверь здания ФСБ на Лубянке. Внутри: светские беседы о борще, Павленский, закованный в наручники в позе собаки мордой вниз, и победа в конкурсе Best of Russia.

— Давай вести светские беседы, — повторила я.

Какие, к чертям, светские беседы, бензина перенюхала, чокнутая ты баба?! Мы в приемной ФСБ и нас посадить пытаются, наверняка подумал журналист Роменский. Но вслух сказал:
— А давай. То есть, например? В смысле, о чём? 

О чем говорить в приемной ФСБ? В месте, где время не существует. Идет по другим законам. Хотя, какие законы, мы в ФСБ… Пять минут, пять лет. О чем говорить между угрозами дознавателей? И тут я зачем-то вспомнила любимую цитату из Довлатова: «О чем мы будем говорить? — спросила Фрида. — О Джойсе? О Гитлере? О Пшебышевском? О черных терьерах? О структурной лингвистике? … А может быть, о Ясперсе или о Кафке?».

Можно было, конечно, и о Кафке. Самое место. Но вслух сказала:
— О борще. Я сегодня, Роменский, приготовила отличный борщ.

Что я несу, чокнутая я баба, перенюхавшая бензина, какой, к чертям, борщ? Следователь же сказал, пойдёте пешком на Колыму вслед за Павленским, и ведь вонять бензином будет до самой Колымы.

В глазах Роменского промелькнуло непонимание, возмущение, сочувствие, и он воскликнул:
— А как ты готовишь борщ? В смысле, со свёклой? Красный?
— Разумеется, — говорю, — иначе это не борщ.
— Полностью с тобой согласен! Но ты вот что мне скажи, — Роменский покосился на людей в форме. — А как ты готовишь окрошку? На квасе или на кефире? Это важно. Люди делятся на тех, кто любит окрошку на квасе, и тех, кто на кефире. Ты какой человек?  

Переодетые в гайцов фээсбэшники посмотрели на нас. В этом открытом взгляде было чувство голода и скука, помноженная на изумление. Поверьте, такое возможно. Несколько часов назад эти хлопцы опрокинули милого Вову Роменского мордой в асфальт. Павленский уже лежал рядом в своей луже. Я была приперта к гранитной стене культурного наследия на Лубянке мужчиной не знаю, в каком звании. Вова лежал. На Вове лежали двое. Под Вовой была камера. «Я представитель СМИ. Вы делаете мне больно», — повторял Вова тоном, которым полиция уговаривает людей на митинге пройти к метро, сообщая, что собрание незаконно.

Всем почему-то интересно, как журналисты узнают об акциях. Ну, узнают, и всё тут, работа такая. Главное, чтобы журналист не знал о сути акции, организаторы должны сказать: мы устраиваем что-то, приходите туда-то, вас там встретят и отведут еще куда-то, потом еще куда-то, и вот таааам! 

И вот мы с Вовой Роменским сидим в кафе в ожидании кого-то, кто отведет нас куда-то, где будет что-то. Пришел сам художник Павленский. Выпив кофе, художник направился к выходу.

Мы шли сквозь промозглую ноябрьскую ночь по Лубянскому проезду, впереди чернела высокая фигура художника. Мы завели разговор о современном искусстве, мало что в нём понимая и нелестно о нём отзываясь. Художник спустился в переход, мы, увлечённые беседой, следовали за ним.
— В общем, Вова, — говорю я Роменскому, выходя на Лубянскую площадь, — искусство по-прежнему в большом долгу…

Времени выяснять, знает ли Вова эту цитату, уже не было. У здания ФСБ происходило что-то. И тут надо представить все в замедленной съемке. Мы с Вовой срываемся с места, на бегу выдергивая камеры из рюкзаков. Уверена, выглядели мы по-голливудски круто. И тут фигура художника неожиданно озарилась пламенем и мы увидели ту самую Дверь.

А дальше темнота. Кромешная. Ни Павленского, ни двери. Темнота и паника. Это был тот неловкий момент, когда каждая секунда дорога, а ты забыл снять крышку с объектива. 

Крышку долой, и вот в моём объективе Пётр Павленский в тёмных одеждах и капюшоне. Стоит он в позе футболиста, который готовится отразить штрафной удар, только в руках у него канистра. Позади него пылает дверь. Он похож на статую. Очень эффектно, завораживающе. И тут в кадр вбегает гаишник и валит Павленского на асфальт. Уже потом, по таймкодам на фотографиях, я поняла, что вся сцена, от первого до последнего кадра, заняла ровно семнадцать секунд.

Снимать задержание Павленского было бессмысленно, мы с Вовой побежали. Журналисты вообще должны уметь быстро бегать. Если придумают экзамен на профпригодность для репортёра, бег там должен быть непременно. Но ещё один гаишник уже бежал ко мне навстречу, распахнув объятия. У Роменского был шанс скрыться, но Вова рыцарь, он остался. Ещё через несколько секунд к нему подбежали двое гаишников, которые были не совсем гаишники, в общем, специальные такие гаишники.

Мы начали все объяснять, мол, журналисты мы, у нас и справки есть. Не надо нам выкручивать руки. Руки не выкручивайте, будьте добры! И технику не ломайте, она импортная, дорогая. Вы больно нам делаете, руки!

И вот Вова лежит на асфальте, повторяя как попугай, что мы представители СМИ, Павленский в луже бензина, а я даже через куртку чувствую доспехи гаишника, прижимающего меня к стене. 

Неравный бой Вовы с правоохранителями мне удалось снять на телефон, который, правда, тут же отобрали. Вову и Павленского заковали в наручники и в позе «собака мордой вниз» посадили в микроавтобус, куда ранее отправили меня. Надо было спасать съемку. Одной рукой, и так чтобы никто не обратил внимания, я залезла в рюкзак, достала флешку из фотоаппарата и для начала спрятала ее в пачку сигарет. 

В приемной ФСБ нам было велено все сдать (телефоны, документы) и ждать дознавателей. Мужчины подверглись обыску. Тайник надо было менять. За последующие минут двадцать моя бесценная флешка кочевала по всему телу, прячась то в носках, то в нижнем белье. Хотя моя персона мало кого интересовала. Как прекрасно, что в стране процветает сексизм. Видеокамеру Роменского практически разобрали в поисках флешки, но так и не нашли, а мой фотоаппарат продолжал лежать в рюкзаке.
— Где флешка? — строго спросили Вову.
— Я не знаю, я честно, честно, не знаю, —  ответил Роменский.

В трусы он её спрятал, что ли, подумала я. Но как, ведь он же был в наручниках?! Вот тебе и Гарри Гудини...

В итоге флешку нашли, и не в трусах Роменского, а возле обгоревшей двери ФСБ. Вова тоже пытался вытащить флешку и спрятать её. Но на Вове сидели два гаишника, в результате флешка выпала, была ими же затоптана и потеряла всякую ценность.

Мы ждали очередных дознавателей, которых поднимали с постели в 2 часа ночи и это сильно отражалось на их настроении.

…Шли минуты. Или месяцы. Там неважно. Мы с Вовой обсудили всю поваренную книгу. Наши отобранные телефоны лежали на столе и звонили. Один раз мне разрешили взять трубку и сказать: «У меня всё хорошо, я в ФСБ». Эта фраза была ещё более абсурдна, чем разговор о борще.

Опять приходили дознаватели. Обещали привязать к пулемету по дороге на ту же Колыму. Далась им эта Колыма, думала я, в стране давно имеются места пострашнее и гораздо ближе. 

Один из дознавателей с любопытством разглядывал мой загранпаспорт. Это укороченный выпуск журнала вокруг света: США, Ливан, Египет, Турция, Шенген, Британия, Египет, Туркменистан, Казахстан, Китай, Индия. И тут его глаза округлились. Фулл хаус: Сирия.
— А вы были в Сирии? — начал дознаватель издалека.
— Да, я была в Сирии, вы же смотрите сейчас на мою сирийскую визу. Я журналист, это было задание редакции. Ну, репортаж, фото, видео...

Дознаватель смотрел на мою сирийскую визу и в его глазах, кажется, наше дело перерастало в дело о международном терроризме.   

Он пролистал паспорт дальше, и глаза его снова округлились.
— Да, я была в Сирии дважды. Вернулась меньше месяца назад.
— Хум, хум, — пробурчал следователь. 

Не знаю, как наступает момент, когда ты перестаёшь верить, что ты прав и не виноват. Точнее, понимаешь, что это никого не интересует. Не имеет значения. Но осознание этого наступает, потому что у тебя такой бэкграунд. Потому что совсем недавно ты читал очередную статью в «Новой», а ещё были «болотники», а ещё слышал миллион историй, а кто-то из экспертов тебе недавно говорил, что оправдательные судебные решения в стране — статистическая погрешность. Но главное, ты почему-то знаешь, почему-то уже принял тот факт, что могут посадить неважно за что. Если захотят. Или даже не захотят, а просто потому, что машина уже завертелась. И осознание этого — самое грустное в нашей истории. Этот подлый, пошлый, склизкий и стыдный страх. И почему-то это страшнее, чем когда тебя обещают посадить «на подвал в Луганске». Тебя  парализует. Ты забываешь, что нужно требовать адвокатов, что, чёрт побери, есть пятьдесят первая статья Конституции и ты имеешь право не говорить сейчас ничего.

Я понимала, что мы с Роменским ничего не нарушили, что выполняли свою работу, что если уж и выбирать жанр, то это скорее фарс. Но вот и у Вовки опустились уголки губ, и весь он как-то подобмяк. А прошлый дознаватель с улыбкой показывал мой паспорт дознавателю только что пришедшему.
— Господа, — обратилась я к присутствующим, — я прошу прощения, но мне бы в дамскую комнату…
— Не получится, — сказал один из гаишников, — тут нет туалета, он в самом здании, а туда нам не попасть.

И вот у Вовки опустились уголки губ, да и весь он как-то подобмяк. А прошлый дознаватель с улыбкой показывал мой паспорт дознавателю только что пришедшему. Я посмотрела в окно через две крепкие рамы. От борщевой эйфории не осталось даже послевкусия. Спрятанная флешка колола грудь. Роменский потирал красные следы от наручников на запястьях. За окном был мир. С медиасрачами, бургерами и красным борщом. С жалобами на погоду, низкую зарплату и дорогую аренду. С разговорами о судьбах родины, о несправедливых арестах и жестоких приговорах, с походами на митинги и привезенной друзьями запрещёнкой.

Там была жизнь, с которой, по словам дознавателей нам следовало прощаться лет на 20. Почти уверена, что Роменский думал о том же.

Павленский по-прежнему сидел в углу в парах бензина. После того, как он заявил дознавателям, что акция его называется «Угроза» и пояснил, что угрожает не он, а все это здание вместе со всеми его обитателями, он замолчал. О чем думал этот человек, науке не известно. Но мы мысленно готовились разделить его судьбу.

И тут нам сообщили, что за нами приехали. Кто и зачем, было неясно. Вскоре зашел человек в форме и сказал следовать за ним. 

На улице было студено. Сизело. Утро все-таки наступило. От свежего воздуха голова закружилась. В полицейской машине нас доставили в ОВД.

Странно, но в компании полицейских было спокойнее. В ОВД была своя жизнь. До нас доносились неразборчивые крики пьяного, которого задержали ночью. Хотелось ясности и спать. Нас еще раз заставили записать показания.
— Вы пока можете быть свободными, будете свидетелями по делу. Пока. А, вы, Павленский, останьтесь, — подвел итог полицейский.

Мы с Вовкой вышли и вздохнули. Обнялись. Я достала флешку из «сейфа». Посмотрела фотографии. Все было на месте. Но видео с телефона все-таки удалили.
— Роменский, — говорю я ему. — А пойдем водочки выпьем, мы ведь домой идем!

Хоть это была очередная цитата, мы все равно решили пойти и выпить. Свидетель — очень ненадежный статус, об этом мы тоже знали. И вот тогда я позвонила блогеру Илье Варламову, который тут же согласился с нами встретиться.

Пока мы с Вовой заказывали водку, Варламов с восторгом скачивал фотографии и загружал их в свой блог. Сообщения о горящей двери в ФСБ в сети уже были.

Так рано в баре мы были единственными посетителями, но сразу за нами в него зашёл человек в кепке, уселся за соседний столик и начал читать газету. Кажется, она была перевёрнута.

Телефоны разрывались. Газеты, агентства, радиостанции уже знали, что мы вышли, и жаждали подробностей. Звонили правозащитники, предлагали юридическую помощь. Пока мы комментировали и закусывали, фотография расходилась по соцсетям и СМИ. Илья Варламов продал ее агентствам. И понеслось. Я только тогда толком поняла, что была единственным фотографом, который снимал эту акцию. Просто больше никто не пришёл.

Жить в качестве свидетеля некомфортно. Потенциальные обыски, слежка, прослушка, смена статуса со всеми вытекающими последствиями. Фотография жила своей жизнью. Её показали даже в программе Дмитрия Киселёва с соответствующими комментариями. Какой-то депутат вышел с инициативой привлекать журналистов в подобных случаях, ну, то есть, наказать нас с Роменским. В соцсетях стали делать гифки с Траволтой и горящей дверью ФСБ (тогда это было дико модно).

Фотография была продана на аукционе, выставлялась на благотворительной выставке в Мюнхене. Снимок победил в конкурсе Best of Russia. А мы с Вовкой жили, работали, при этом ожидая повесток и суда. Меня иногда спрашивают, пошла бы я в тот вечер на Лубянку, если бы знала, что будет. Пошла бы, конечно. И Роменский бы точно не отказался. Но о пятьдесят первой статье Конституции мы теперь стараемся не забывать.