Егору Федоричеву 29 лет, он родился в Барнауле, вырос в Омске, учился в Москве — сначала на сценографа в ГИТИСе, теперь — в Школе фотографии и мультимедиа имени Родченко. Недавно у него завершилась выставка на Винзаводе, где он выставлял инсталляции, сделанные из промышленных тканей, выброшенных на помойку рекламных баннеров и прочего мусора. Самиздат решил, что Федоричев — наш человек, и отправил своего автора в мастерскую художника.

О Егоре Федоричеве я знал немного: он художник и свои работы делает из того, что находит на свалках.

На встречу со мной он пришел в дырявой куртке, что, впрочем, нисколько его не смущало. Мы встретились у метро, пожали руки и отправились в его мастерскую, которая находится на территории бывшего Научно-исследовательского института дальней радиосвязи. Вход — по паспортам и через турникеты как в метро.

По дороге заговорили о последнем романе Пелевина и современном искусстве. Я спросил, согласен ли он с пелевинской мыслью о том, что в наш «гипсовый век» ценность искусства определяет эксперт, а остальные просто должны принять его мнение на веру.
— Похоже на правду, — согласился Егор. — Нужно знать язык современного искусства, чтобы понимать его.

Вдруг он резко отделился и быстро пошёл вперёд — к пятиметровой конструкции с натянутым брезентом, которая лежала рядом с одним из зданий. Егор несколько раз оглянулся, потом достал жёлтый канцелярский нож, проткнул брезент и отрезал большой кусок.
— Ты сейчас зачем брезент отрезал? — спросил я. — Для новой работы?
— Может пригодиться. Хороший брезент. Смотри, — Егор показал мне след от опавшего листа на ткани. — Вот зачем мне это нужно.

И пояснил: если поставить кляксу на бумаге — это будет живопись, но рукотворная, а опавший лист, оставивший след на ткани, — это тоже живопись, но нерукотворная. «Живопись природы и времени», — сказал Егор. Оказалось, он собирает не только строительный мусор, а ещё, например, срезает политические рекламки, которые затем тоже использует в своих работах. Егор вообще считает, что всё искусство — политическое.
— Это единственный достоверный документ времени, — рассуждал он по дороге к мастерской. — Учебники по истории пишут в угоду властям, а по искусству мы можем понять, что на самом деле чувствовали люди во время создания произведения. Левитан был еврей, можно считать его пейзажи грусти как отражение трудностей жизни еврея в Российской империи. Левитана ведь даже из Москвы выслали за его происхождение. Или «Чёрный квадрат» — по нему совершенно ясно видно, как людям надоело всё старое. Это абсолютно политическая работа. Так и через тридцать лет будут по нынешним работам судить о том, что было в наши годы.

Мы снова остановились — на этот раз рядом с большим мусорным контейнером. Егор заметил ещё один брезент.
— Смотри, флаг Украины! Я скоро на выставку в Киев, сделаю что-то из этого.

Никакого флага там нет. Но на брезенте в углу две полоски: жёлтая и синяя.

Очень разные люди снимают помещения на территории бывшего Научно-исследовательского института дальней радиосвязи. Например, здесь работают фрезеровщики, которые круглые сутки что-то делают под техно. Ещё тут готовят осетинские пироги. Где-то играет африканская музыка.

Мастерская Егора находится в здании, которое собирались снести в этом году. Нужно подняться на второй этаж по практически вертикальной лестнице из тонких железных прутьев.
— Только не пугайтесь, — Егор открывает дверь в мастерскую. — Здесь много хлама, а ещё холодно, кроме меня в этом здании никто не снимает. Ну а мне в кайф, я одиночка.

Проходим в тёмную комнату, где нет лампочки. По углам стоят деревянные и железные палки, у стен разбросан какой-то хлам. Идём дальше — в коридор. Затем ещё одна комната — это и есть мастерская. Здесь уже светлее: в большие окна пробивается серебряный осенний свет. Посреди комнаты — барабанная установка, у окна — стол, заваленный хламом. Среди прочего на столе можно разглядеть маленькую газовую горелку и грецкие орехи. Стены голые, без обоев, тут и там стоит много разных штук: палки, фонари, прожектора, тумбочки, столики.
— Вот как вынуждены жить художники, вот где им приходится создавать новое искусство, — говорит Егор. — В доме, предназначенном под снос. А ещё у нас крыша протекает. Это ведь потому, что искусство никак не поддерживается государством, если ты не Сарик Андреасян и не Никита Михалков. Они вряд ли создают свои работы в таких условиях. Поэтому искусство — политика.

Начинается дождь. Мастерская как будто приобретает простор; сквозь форточку комната наполняется свежим воздухом. Егор ставит кофе в одесской глиняной турке на горелку. Рассказывает, что недавно нашел старый шкаф, разобрал его и сделал второй этаж. Пристройка была как раз над моей головой — к ней вела милая железная лесенка.

Егор живет по мастерским — у него их несколько. Правда, в этой спать нельзя — директор сразу же расторгнет договор. Часто остаётся и у своей девушки.

Спрашиваю, на что живёт.
— Сейчас помогаю Володе Логутову с выставкой, — отвечает Егор, — получаю какие-то деньги. До этого был гонорар за мою выставку на Винзаводе. Ещё раньше я расписал бар. Одна моя работа недавно продалась на аукционе. Так перебиваюсь от случая к случаю. Постоянного заработка нет и быть не может.

Художник объясняет, что с современным искусством в России плохо, да и вообще с современностью — «очень сложно здесь пробиться чему-то новому». «Россия не выздоровела от Советского Союза», — говорит Егор. И снова возвращается к своей мысли о том, что всё искусство — политическое: «Политика — это не люди в пиджаках на трибунах. Это набор общественных и личных правил, которым следует человек. Это его мироощущение. Политика — это о том, почему так сложилось.

Поэтому я хожу искать материалы на помойке, а мои работы рассказывают о сегодняшнем дне в России».

Какое-то время он развивал своё рассуждение о распаде Союза, говорил, что это самое большое событие в жизни современного русского человека и рефлексии на Союз не избежать. Потом привёл в пример дело Серебренникова и рассказал занимательную историю:
— В 2012–2013 году я делал в молодёжном театре Барнаула детский спектакль по немецкой сказке. История про трёх братьев. Один из них не умел бояться, а два других всячески пытались его напугать. Старая смешная история для детей. А в Барнауле через два часа после премьеры мы с режиссёром и директором театра сидели в прокуратуре и давали подписку о невыезде, потому что местная чиновница пришла на спектакль вместе со своей дочкой, которой было около трёх лет, хотя у спектакля было ограничение по возрасту 6+, и эта женщина посчитала, что спектакль слишком страшный для её дочки. У нас было обвинение: пропаганда сатанизма для лиц дошкольного возраста. Усатый дядька в пиджачке отчитывал нас: он сказал, что вы тут со своими московскими штучками лезете в Барнаул — единственный город, в котором на сцене театра поставили три тома Брежнева.

Мы посмеялись. Кофе кончился. Егор снова поставил турку и продолжил:
— Я не представляю себя человеком, работающим в Москве. Приезжаешь в Самару или Омск и думаешь: «Как было бы приятно стать здесь городским архитектором. Работать по времени, вечером идти домой». Там атмосфера располагает к стабильности. Москва — мегаполис. Он отличается от города. Он создан для работы, и человек здесь существует только для работы. Я не чувствую себя частью этой игры, это не для меня. Как-то я работал в театре бутафором. Сидел за столом и совсем не понимал, зачем всё это нужно — вот это развлечение людей. Потом я попал в аварию на скутере и сломал плечо. Тогда решил, что зачем всё это нужно — не наше дело. Мне даны Богом, природой руки, и надо ими что-то делать. В голове рождаются мысли — надо их воплощать. Есть ноги — надо кататься на скейте.

После кофе мы пошли прогуляться по зданию бывшего института радиосвязи, который больше походил на заброшенный завод.

Под ногами скрежещут проволоки, я запинаюсь о большой старый замок — похож на амбарный; кругом куски металла, металлические квадратики и полосочки; справа от меня — каска, обёрнутая белыми проводами.

Мы встали под изображением российского флага на стене.
— Этот завод — это капсула времени, — сказал Егор. — Здесь всё было опечатано с развалом Союза. Бывает, что долго шляешься, а потом светишь фонариком на потолок, а под потолком вывеска: «Без костюма не входить». Тут стоит гигантское количество шкафов, которые закрыты уже почти тридцать лет. И вот ты открываешь этот шкаф, а там кофточка и штаны бывшего рабочего. И блокнот с планами, что делать завтра. Это удивительная связь времён. Ещё есть интересное место, которое сейчас закрыли. Там было много всяких журналов и рабочих календарей. Все они кончаются августом 91-го. Что меня больше всего поразило: там была комнатка какого-то электрика, треугольная, без окна. И на столе лежал его комсомольский билет. В хорошем состоянии. Вот мой студенческий — в отвратительном состоянии, а комсомольский билет спустя двадцать шесть лет — в хорошем. Этот электрик тридцать какого-то года рождения, всю жизнь жил ради Союза, а потом, когда тот рухнул, этот мужчина просто встал и ушёл. И оставил свой партбилет. О чём он тогда думал?
— У тебя почти все истории про то, как ты где-то лазил и видел Советский Союз, — заметил я.
— Ну… Последняя книга, которая произвела на меня впечатление, — «Это было навсегда, пока не закончилось». С одной стороны, сколько уже можно плясать на трупе СССР. Но с другой — этого не избежать. Ведь советское мышление никуда не делось. Оно только приобрело другие черты — в чём-то даже, наверное, куда более уродливые. С самого начала человеческой истории всё должно было быть иначе. Мы всегда болели. И Советский Союз — тоже болезнь. Болезнь, которую не долечили. Самое красочное описание СССР — строки из «Русского поля экспериментов» Летова:

География подлости,
Орфография ненависти,
Апология невежества,
Мифология оптимизма.

Во время экскурсии по заводу мы нашли стол.
— Ты сюда, как в «Икею», ходишь, — сказал я.
— Абсолютно. Только такой столик в «Икее» тысяч пять стоил бы, — ответил Егор. — Пойдём наверх, я должен ещё кое-что показать.

Мы поднялись по очень крутой лестнице и зашли в очень тёмную комнату. Перед нами расплывались силуэты каких-то обломков.
— Эта комната прямиком из фильма «Сталкер», — сказал Егор.

Он полез вглубь, а я включил фонарик на телефоне. На стене — плакат отечественной «лады» с немного оголённой шатенкой. Что-то упало, я посветил в сторону Егора.
— Я как-то делал шкафчик для миниатюрных книг дочери своего друга, — откликнулся он. — Мне нужен был кусок стекла. Сначала я вставил обычное, но потом подумал, что девочка может его разбить, поэтому решил найти прозрачное пластмассовое. Мне нужен был маленький кусочек, а покупать полтора метра на полтора за миллион денег не хотелось. Искал — ничего нет нигде. Нашел только обрезки, они все исцарапаны. Как-то утром, как только встал, первая мысль, которая пришла мне в голову: нужно сегодня доделать шкафчик. Я накинул толстовку и целенаправленно пошёл в эту комнату на каком-то автопилоте. Включил фонарик, начал копаться, и — раз! — почти сразу достал лист советского пластикового стекла в защитной упаковке именно того размера, который мне нужен.

При свете моего фонарика стали видны шкафы. Егор продолжал:
— Через какое-то время я делал ремонт, и мне нужно было купить много полиэтилена. Поискал в нескольких строительных магазинах, но именно того, что мне требовался, не нашёл. И вот опять я одним утром на автопилоте спустился в эту комнатку — и вдруг наступил на что-то мягкое. Под ногой оказались три рулона советского полиэтилена в упаковке. Вот он — «Сталкер». Самое интересное в том, что если ты не использовал весь материал, то комната ничего нового не даёт. Данное тебе этой комнатой не должно лежать без дела.

Художник замолк и пролез куда-то вглубь.