«Оргазм Нострадамуса» — один из примеров того, как аудитория портит музыку. Говнари и обрыганы Улан-Удэ как персонажи мюзикла изящно сокрыли своими ирокезами один из самых мощных и глубоких феноменов оккультного блэк-хардкора 1990-х годов. При жизни солист «Оргазма Нострадамуса», Алексей Фишев, называл 99% своей аудитории нахлобучкой — непроходимыми тупицами, способными только на «прыжки до неба». Сегодня «Аудиошок» попытается развернуть космические смыслы и масштабную мифологию анархо-аморализма — мистического учения для мёртвых панков.

Эта история началась в Улан-Удэ девяностых годов. Впрочем, местные жители тогда называли родной город не иначе как Быдлоградом — и на то были причины. В те времена значительную часть населения составляли те, кого буряты называли головарами, моргарями и диковинным словом «зунтугло» (бурят. — ебанутый). Пропащие люди, они, казалось, навсегда утратили человеческий облик: агрессивные, глупые, старые, пьяные, смертельно больные, жутко злые и вечно орущие матом. Нечисть и демоны. Бывшие и будущие зэки. Все оттенки синего. Выходцы из соседних деревень, они олицетворяли самое тёмное состояние души — её отсутствие. Их называли быдлом. Потому и город — Быдлоград.

В молодецком задоре к головарям присоединялась местная шпана, которая еще помнила боевой клич чанкайшистов семидесятых годов — криминальных группировок Октябрьского района Улан-Удэ, звучавший как «Уги-Няс!» (в переводе — «Смерти нет!»). К ним присоединялись «султанки» — банды приезжих молодых девчонок шестнадцати — девятнадцати лет в широкоплечих пиджаках и брюках. Не отставали и местные бригады: кроме «чанок» (чанкайшистов) в городе орудовали «чуваки», «братки» в телогрейках и с ружейными обрезами, а также «хунхузы» — каждый со своей сферой влияния.

Дети геологов и зэков с малых лет привыкали к чифирю, а лет в четырнадцать впервые пробовали «химку» — концентрированное гашишное масло, выпаренное из дикорастущей конопли с помощью ацетона, смешанное с табаком. Глядя на кайфующее потомство, опытные деды улыбались беззубыми ртами и повторяли: «На химку приморскую не сетую — сам курю и друзьям советую!». Разумеется, пили водку — как говорили в Забайкалье, «до талова», то есть, до рвотно-параличного конца, счастливого и бесславного. К совершеннолетию выжившие садились на иглу и превращались в диких животных, гниющих заживо.

Периферийный город Улан-Удэ был выброшен на самый край России; да и не был он Россией. Втиснутый между Европой и Азией, Быдлоград делил религиозные убеждения обоих «старших братьев». Западные буряты получили крещение от российских христианских миссионеров, пришедших в 1681 году с игуменом Феодосием. Восточные остались тибетскими буддистами (ламаистами). Между Улан-Удэ и Иркутском бережно сохранялись традиции шаманов, траектории путешествий в тонкие миры и слова камланий. В черте города существовала община староверцев, или «семейских», как их звали в Забайкалье. В девяностые годы Быдлограду была впрыснута мощная доза новых религиозных движений: Общество Сознания Кришны, Вера Бахаи, Церковь Иисуса Христа Святых Последних Дней, Свидетели Иеговы, Церковь Объединения, движение Фалуньгун.

Егор Летов, конечно, был далеко. Новосибирск — не Москва. Но Улан-Удэ был ещё дальше. В Новосибирске находился Академгородок, место сосредоточения интеллектуальной элиты СССР, где запрещённые книги были главным предметом разговоров. В Быдлограде из книг выдирали страницы для самокруток с «дустом». В Сибири панкам резали хаера, в Улан-Удэ — животы. Сибирь славилась шаманами, а головары жили в нескольких километрах от Монголии, которая прикрывала широкой спиной Китай и Тибет — точки исхода сакральных знаний. Как писал Леонид Андреев, боги Востока безобразны, а сам он ещё слишком воняет полосатым зверьём, его тьма и огни варварски грубы и слишком ярки… Именно здесь 2 февраля 1973 года родился Алексей Фишев, сверхрадикальный лидер панк-группы «Оргазм Нострадамуса» — священный засранец, идеолог анархо-аморализма. В городе его знали по кличке Угол. К началу предельно сосредоточенной деградации Фишеву было двадцать четыре года. Вот-вот должна была выйти дебютная пластинка группы — «Восхождение к безумию».

Это был 1997 год. Впереди было шесть студийных альбомов.

Жить оставалось тоже шесть лет.

Среди трёхтысячной комунны панков Улан-Удэ самым авторитетным был Угол. В подвале детского садика, где собирались члены «Гидроклуба» (от слова «гидроцефал»), Угол был своим в доску. Прозвище «Угол» Фишев получил из криминалистики: «подольским углом» называют обрезок металлического проката в виде угла, прикрепляемый к предплечью изолентой. В итоге получалось нечто похожее на заточенные в районе кулаков наручи Шреддера из «Черепашек-ниндзя». Угол приучился орудовать такими с раннего детства.

Однако за пределами панк-общины, у себя дома, Угол становился едва ли не главным интеллектуалом города: его книжные полки украшали книги греческих философов и суфиев, Гурджиева и Блаватской, сборники буддийских мантр и трактаты французского оккультиста Папюса о чёрной и белой магии. Рядом стояли зачитанные до дыр собрания Гегеля, Ницше и Шопенгауэра. Из художественной литературы — Мамлеев, Роберт Льюис Стивенсон, Достоевский. В письмах своим друзьям — бурятским алкоголикам — он советовал «Антологию французского сюрреализма» и Григория Климова — в частности, «Имя моё Легион» и «Князь мира сего». Но ближе других был Набоков. Угол вспоминал, что в «Приглашении на казнь» (а может, в Blind Sinister или «Пнине» — он так и не вспомнил) его поразила идея тела как скафандра души, бороздящего просторы жизни.

Образ тела-скафандра, тела-оболочки — вторичного, хрупкого и ненужного тела — надолго поселился в текстах Угла. В песне «Быдло» Угол бубнит: «С глюкоманским задором войди в свою роль, твоё тело скафандр, ты — космический странник». В треке «Кладбищенская» — инструктирует: «Выкопай в планете яму, в ней скафандр закопай; холмик-ромбик методично, аккуратно огребай». Угол сердится на концепцию физического тела не столько из-за хрупкости «скафандра», сколько за искажения перспективы реальности. В одной из самых личных песен Угла «Танго ничтожеств» души в виде уродливых существ (о которых — чуть ниже) кривляются на некоей условной Танцплощадке жизни. Чудища и слепыши в «костно-кожаных скафандрах» танцуют вслепую, ведь «сквозь скафандров светофильтры им не видно ничего». Красоте их танцев мешает груз ненужных знаний на плечах — символические рюкзаки, которые доверху набиты цифрами, буквами, именами, временем и прочим барахлом. Со временем их скафандры разрушаются. В последний момент «смерти скафандра» чудовища покидают Танцплощадку навсегда. Не думавшие о смерти, они оказываются потеряны в великом Нигде. Единственное, что они могут, — кричать в пустоте лимба между жизнью и смертью: «Блядь, куда я попал, где мои вещи?!».

Спасение от такой участи Угол видел в осознанном разрушении скафандра через деградацию. Рюкзак со знаниями нужно сбросить. При осознанности этого процесса разрушение скафандра перестаёт быть трагической неудачей и становится волевым прерыванием связи с миром живых — нечто вроде отстыковки шасси от самолёта камикадзе. Рюкзак тянет вниз, не даёт разогнаться и настигнуть дикий идеал, которому «…дарят звёзды свою зверзость». Обрести зверзость можно одной ценой — сойти с ума для профанного мира. Три ключевых образа в поэзии Угла — ребёнок, дурак, пьяница — символизируют такую смерть ума. Погружение на этот уровень является не спуском вниз, а подъёмом на недосягаемые и закрытые вершины, лавкрафтианские «Хребты Безумия»:

«Восхождение к безумию —
Ох, как труден этот путь.
Мы идём тропою узкой,
И с него нам не свернуть.
И мерцают миллиарды
Ослепительных огней:
Восхождение к безумию —
Это право королей!
С каждым шагом больше света,
С каждым вздохом тише боль,
В каждом слове больше смысла,
В каждом жесте ты король;
На устах наших улыбка,
Глаза рвутся из орбит!
Ну, ещё одна попытка,
И душа воспламенит!
И, карабкаясь по скалам,
Познав истину, дошли
До блаженного безумства
Альпинисты-короли!»

Достижение этого состояния Угол видел в максимально аморальном поведении. Себя и своих приближённых Угол называл анархо-аморалистами. Практики достижения: трансгрессия, провокация словом и действием, немотивированная агрессия, лишённые смысла поступки (романтический «Угон трамвая») и отрицание всякой этики и идеологии как чисто интеллектуального, рюкзачного конструкта. Когда «Оргазм Нострадамуса» пригласили на фестиваль «Антифашизм», Угол приветствовал толпу словами:

«Мы представляем здесь рупор антиэлиты.
Нам похую как на левых, так и на правых.
Наша идеология перпендикулярна всем вашим потугам, демагогиям и отмазкам!»

Другой концерт Угол начал с речи:

«Мы ничего никому не хотим доказать. Ясно ведь, что пути-то нет никакого.
Хуй вам, духовно продвинутые — и политически продвинутые тоже.
Мы занимаемся запредельностью и экзистенциализмом».

В 1998 году выходит второй альбом «Лихорадка неясного генеза». Группу покидает Резан — лучший друг Угла, двухметровый великан в маскхалате. Резан отвечал за бэк-вокал и сценическое шоу — имитировал суицид (однажды на самом деле вскрыл вены, не рассчитав удар бритвой), он же втыкал огромный нож в бутафорский горб Угла. Резан покинул группу не по своей воле: в пьяной драке он получил в горло кухонным тесаком «Zepter» и потерял голос на два года. Примерно в это же время в психушке оказывается один из активистов «Гидроклуба» по кличке Киса. Именно он нарисовал логотип группы, гидрокрест (перекрещенный квадрат), который узрел в сновидении. Никто из коллектива так и не выдал смысл гидрокреста; кто-то называл его замурованной прорехой, кто-то — заколоченным окном в рай. Желанные смерть и безумие оказались совсем рядом.

«Там, где кончается ослепительный глюк,
Там начинается тусклый свет.
Если меня вдруг по пьяни убьют,
мне снова будет ноль лет…»

Со смертью нужно смириться. В тантрическом буддизме (Ваджраяне), который всегда привлекал Угла, есть понятие «Пхова» — то есть йогическая медитация на свою смерть. Только прорабатывая процесс своей смерти, можно отработать правильный выход души из тела при реальном умирании. Иначе можно переродиться в мире демонов — а кто этого хочет? Угол был начисто лишён иллюзий о том, каким образом смерть настигает человека в конкретной среде Быдлограда девяностых — драка или поножовщина, алкогольное отравление, передозировка — все прикладные варианты умирания были проработаны Углом в его песнях-медитациях самым тщательным и неприглядным образом. Одна из самых откровенных песен на эту тему называется «Смерть Аморала»: там, в луже всех возможных выделений умирающего тела, Аморал отходил в мир иной, а зловещие люди всем миром, всем народом, от мала до велика, помогают ему мучительно сдохнуть.

В некоторых песнях («Званый ужин», «Регламент хронического счастья») возникает мотив Алмазного трона. Этот трон прекрасен и нерушим, подобно алмазу; оседлавшего трон настигает просветление, сравнимое с мгновенным ударом грома или вспышкой молнии. Алмазный трон — это заслуженное место «безумца-короля», который символически накормил своих гостей (то есть внутренние страхи и страсти) кашей-малашей из собственных мозгов. Алмазный трон почти недостижим, но отнюдь не неподвижен, поскольку является не объектом, а путём. Его следует расценивать скорее как синоним алмазной колесницы — одного из буквальных названий того же тантрического буддизма. Верхом на алмазном троне безумец-садхака буквально «катапультируется» из этого мира:

«Кому суждено гореть —
Тот, стало быть, не утонет.
Сработает катапульта —
Взлечу на алмазном троне!»

Вырваться из земного плена навстречу зверзости помогают звери. Стихи Угла вмещают огромное количество звериных образов. Тут и там по песням «Оргазма Нострадамуса» скачут вши, ползают черви, скребутся поскрёбыши, прыгают красные лягушата, светят светлячки… Заморыши крутят руки титанам, попугай мчится «со скоростью тьмы», рёвы хнычут и ползают по потолкам, слепышки колют дровишки, «к глазишкам приделав горящие угли», а попрыгунчики скачут и превращаются в пули. В космосе ползёт черепаха, в небе летает жуткая Птица-гном, а в земле копошится тотемное животное Угла — Крот-слепыш и его антагонист — Антикрот. Слепой и глухой, Крот роет бесконечные туннели, прошивая Землю насквозь. Как иголка с ниткой, он сшивает поверхность и то, что находится под ней. Крот-слепыш путешествует «выше кладбища, ниже солнышка» и соединяет два мира — живых и мёртвых. В песне-манифесте «Раздражение Аморала» — диалоге Угла с образом бога — Угол отвергает предложенную «путёвку в рай». Стаи прекрасных птиц перечёркиваются криком героя: «Свет я ненавижу! Не люблю цветы! Мои звери это — слепыши-кроты!». Все эти звери — призраки другого мира. Мира зазвездия.

«Проникновение в зазвездие
На невозможных парусах.
На мёртвых и забытых песнях,
На погребённых городах.
На сломанных собачьих лапах,
На крыльях раненой совы
На бормотаньях вурдалаков,
На всаднике без головы».

Зазвездие, космос — открытый и внешний, а заодно тождественный ему внутренний микрокосмос — другой важный мотив песен Угла. Космос — это транзит, переходная точка из обывательского плавания в скафандре к достижению своей личной зверзости. По мифологии Угла, космос раскинулся на теле жалкой собачонки на хромых лапах — той самой, которую маленький Леша Фишев увидел однажды на улице Улан-Удэ; той самой, которая мгновенно дала ему силы и пробудила ото сна: «Посмотри — её лапа на Солнце, экскременты её на Луне; весь ночной небосвод — её морда, и слюна на Полярной звезде». В космос улетает алмазный трон тантрика-практика; в космосе, как в пространстве тотальной смерти, опустошается рюкзак со знаниями. Там же отстыковываются последние ступени физического тела. К 2001 году «гидроцефалы» Быдлограда стали покорять космос.

«В течение 24 часов мне предписано покинуть этот прекрасный мир.
Что ж… Опять прыгать с трамплина… Опять прыгать с трамплина!»

К моменту выхода пятого студийного альбома «Эстетический терроризм» (2001) художник Кот вышел из психушки и устроился работать монтажником на ТЭЦ. Горло Резана зажило, но к тому моменту он уже осел в Москве и забросил музыку. Зато гитариста Архипа ждала незавидная судьба. С жесткого похмелья он вышел на улицу и трагически осознал, что не сможет дойти до магазина. В ближайшем гараже он попросил мужиков опохмелиться. Те решили «подшутить» над незнакомым алкоголиком, налив ему в стакан щёлочь — а по другим данным, аккумуляторную кислоту. Так или иначе, в электричке до вокзала Архип начал выплёвывать свой пищевод. В склифе у него началась пневмония, от которой он и скончался. Сегодня прах Архипа покоится на родовом шаманском кладбище. Следом в страну Вечной охоты отправился художник Леонид Банзаракцаев по прозвищу Банзай. В том же 2001 году он умер, едва закончив обложку для «Эстетического терроризма».

После смерти Архипа Угол собрал новый состав группы и начал репетировать свежие песни, но 22 ноября 2003 года смерть настигала и его. В тот вечер Угол со своей девушкой пришёл в Санкт-Петербургский клуб «Dead Fish», крепко выпил и отключился в душной каморке под трубами. Проснуться ему уже не довелось. Через четыре дня его тело забрали из Екатерининского морга и отвезли в цинковом гробу на самолёт в Пулково. Позже судмедэкспертиза обнаружила в крови Алексея Фишева больше семи промилле алкоголя, при смертельной дозе в пять промилле. Смерть Угла поставила точку в истории группы «Оргазм Нострадамуса». Музыканты разбрелись: следы басиста Зомби теряются; барабанщик Егорик два года гастролировал с группой Стаса Михайлова (!), а потом забросил музыку.

«Мы лишние с тобою на карнавале жизни.
На карнавале смерти мы очень даже кстати».

Но в истории анархо-аморализма осталась последняя священная скрижаль: репетиционная демо-запись последнего, невышедшего альбома «Анти-Всё» (2003). В ней — много спокойного осознания скорейшей смерти («До наступления смерти»), мрачные признания своих ошибок и заблуждений на пути практика Варджаяны («Пробуждение»), нежнейшая наркотическая версия «Лесного Царя» Гёте («Гоха»), манифест массовых беспорядков («Анти-Всё»), хохот космического протеста («Вселенский Андеграунд»). После буквальных вёдер пива, после водки с тареном, после тридцати лет в Быдлограде Угол навсегда прощается со своим разумом, деградирует в бессловесное чудовище, речь которого всё чаще заменяют звукоподражания. Его глаза заполнены землёй, а оптика, с помощью которой он наблюдал земное копошение людей и мистических зверей, пришла в негодность:

«Телескоп разбился вдребезги;
Стёкла везде, стёкла;
Стёкла, стёкла, стёкла!
Снова дыбом встал асфальт…
Снова стало ярко всё,
А потом поблёкло».

После смерти Угла не осталось ничего. Лишь немой Чудо-плотник в чернеющем Нигде продолжил усердно мастерить горбы и гробы для будущих анархо-аморалистов. Горбы и гробы — самые частые образы из песен Угла. Они были и остаются символами смерти и уродства как божьего благословения: «…горбы на том лишь свете раскрываются, в пару сильных, стройных крыльев расправляются; горбуны туда затем и отправляются». Страшная игра слов, она звучит необыкновенно и никак не втискивается в узкое ухо, не разодрав его вместе с мозгами. Быть может, всё дело в том, что необыкновенное на языке нашего ворчания невыразимо, а прекрасное по-прежнему принадлежит немногим?