Золотые купола, культ не дождавшейся мамы и эстетика набитых крестов. Массмедиа воскрешает контекст тюремного творчества и вместе с ним — героев и лирику. Часто тюремный фольклор в силу своей специфичной метафоры воспринимается категорично или несерьёзно. В худшем случае — как некое опасное для социума явление. Так, в Госдуму недавно внесли законопроект о запрете на пропаганду криминальной субкультуры в СМИ, тем самым подставив под удар, на наш взгляд, богатую и самодостаточную субкультуру со своим откликом и фанбазой — русский шансон. Мы решили исправить сложившуюся ситуацию. О том, почему лжезеки имитируют зеков, где покоится лучший блатняк на все случаи тюрьмы и как звучит криминальный андеграунд, — самиздат «Батенька, да вы трансформер» в рамках исследования «Тюрьма» составил для читателей тематический плейлист и по нему кратко рассказал интересные факты из истории криминальной музиндустрии.

Исследование
«Тюрьма»

Интерес к тюремной субкультуре возник у автора этого текста в подростковом возрасте, когда он застал одноклассника за трепетным прослушиванием Миши Круга. Для справки: человек выставлял на стене картинки с АУЕ-символикой, репостил цитаты про зеков и в целом, так сказать, интересовался мифологией тюрьмы. Даже помню, как на полном серьёзе мне один раз не в тему сказал: «От тюрьмы не зарекайся». Золотые слова, спасибо тебе, Вован.

Тогда же я пытался понять: как так получилось, что, во-первых, ребёнок, во-вторых — о чём тут говорить? — не сидевший попал под влияние беспощадной эстетики блатных русских супергероев? Почему люди, никак не относящиеся к данной культуре, клюют на песни о наколках в виде куполов или каких-то там тузах? В чём романтика для них? Болезненная эмпатия ли это или любовь к экзотическим сюжетам? Честно, не знаю. Но то, что в наше время тюремная музиндустрия возводится в вечность, и я, и вы должны понимать.

Апокалипсис или спасение — не имеет значения. Предлагаю вкратце посмотреть на хронологию развития русской блатной песни и послушать гиперконцептуальный микстейп — от Звездинского и Куста до сибирских каторжан и грубоватого андеграунда. Плейлист обязателен к прослушиванию во время чтения — чтобы легче воспринимать текст и держать воображение за узду.

В 1908 году фольклорист и композитор Вильгельм Гартевельд уехал бороздить суровые сибирские просторы, чтобы впервые задокументировать музыкальную культуру каторжан Сибири. Свой сборник, состоящий из двухсот с лишним песен о тяжёлом быте уголовников, Гертевельд так и назвал: «Песни каторги». Нерчинск, Акатуй, Тобольск, Курган, Томск, Николаевск и Петропавловск — ради музыкально-этнографического исследования Вильгельм Наполеонович изучил каждый уголок тюремной лирики и как настоящий арт-директор переиздал песни каторжан в личном исполнении для дальнейших маркетинговых кампаний. Вместе с дирижёром Антоном Эйхенвальдом публицист организовал турне под впечатляющим названием «Песни каторги и воли». Через доклады, концерты и лекции они инверсируют отношение гражданина законопослушного (и не имеющего представления о каторге) к гражданину приговорённому. «Я буду счастлив, если вы увидите по этим песням, что люди, сочинившие их, такие же люди, как и вы», — так начинал Гертевельд лекции и говорил предельно искренне, потому что, как мы знаем, восприятие тюрьмы обществом в прошлом, к сожалению, недалеко ушло от сегодняшнего.

Прости отчизна, край отрадный!
В изгнанье вечно я решён,
Туда, где россыпи ужасны,
Как башни, где хребты, стоят,

Где нет невинных развлечений,
Равнин, украшенных полей
И где упрёки и презренья
Должно нести душе моей.

Там буду жить с подругой-скукой,
Вдали от милых, сиротой,
С воспоминаньем и разлукой
Страдать в работе вековой!

— «Ночь перед наказанием», из сборника «Песни каторги»

Результаты трудов композитора социум запомнит на долгие годы. Многие из сохранившихся и запечатлённых публицистом песен станут чуть ли не хитами. Через восемнадцать лет Гертевельд умрёт, даже не представляя, как далеко зайдёт этнографическое наследие, оставленное им. Хотя не факт, что в этом именно его заслуга.

Тюремная музыкальная индустрия прошлого века (конкретнее — советского периода) имеет консистенцию парадоксального. К аспектам, понятным образом пересекающимся с идейной каторжной экзистенцией (отверженная популяризация и романтизация преступного, маргинального образа жизни), отсылали известные в то время исполнители романсов и блатной песни: Леонид Утёсов («Гоп со смыком», «С одесского кичмана»), Иртлач Стронгилла («На Богатяновской открылася пивная»), Аркадий Северный («Ну, я откинулся, какой базар-вокзал»), Михаил Гулько («Берёзы», «Мурка»). С другой стороны, понятно, что музыканты делали это не из пропагандистских побуждений, а ради стилистики и образа. Никто из них даже не сидел, чтобы целенаправленно контактировать с тюремным контекстом. Разве только Аркадий Северный имел кое-какие связи с преступным миром, но речь не об этом.

Какова проблематика каторжного социума? Всё просто. Музыкальная культура тюрьмы, которая могла репрезентовать общество зеков как единицу независимого голоса, вовсе отсутствовала. Носила ношу безликого и безымянного медиапродукта, не имеющего шансов выйти на рынок только потому, что не было подходящих ресурсов и путей распространения. Отсутствие героев и возможностей популяризировать тренд держало тюремный продюсинг в форме стока лирических приёмов, но никак не полноценной концепции, которую можно двигать в массы.

Костюмчик серенький, колёсики со скрипом
Я на тюремные бушлаты променял.
За восемь лет немало горя мыкал,
И не один на мне волосик полинял.

— Алик Берисон, «Костюмчик серенький»

Связано это предположительно с военным и поствоенным кризисом: с безудержным состоянием судебной системы и отсутствием свободы слова. Интеллектуальные коммуникации властями пресекались, что касалось не только музыкального производства. Советский криминолог и правовед Николай Гернет, изучая психологию тюремного заключения, рассказывал, что журналистско-просветительская деятельность в колониях велась в строгом подполье. «Нам не приходилось видеть нелегальных журналов русских уголовных арестантов. Не приходилось читать их описания и в имеющейся литературе. Это заставляет предполагать, что они довольно редкое явление. Иначе журналы политических арестантов. Нам известно их несколько. Также приходилось не один раз слышать о попытках их издания в различных местах заключения». Аналогичное, как утверждает Гернет, происходит с любыми потребностями заключённых (к этому отнесём и потребность в музыке): «По общему правилу, постоянно подтверждаемому наблюдением над тюремной психологией, ни одна сильная потребность не может остаться в тюрьме без всякого удовлетворения. Как скоро правила тюрьмы не позволяют её удовлетворять или стремятся уничтожить её, сами заключённые изыскивают способы удовлетворить не только требования своей природы, но и привычки, ставшие для них, согласно поговорке, „второй натурой“». Получается, что изоляция людей, проживающих в колониях, от общества и является причиной информационного вакуума, приходящегося на советский период. Вдобавок к этому, не появлялось и второго Гертевельда, способного так дотошно исследовать музыкальную культуру тюрем и вытащить уже самостоятельным продуктом на обозрение внешнему миру.

Новая волна тюремно-интеллектуальной продукции пришлась на 50-е годы, во время массовых освобождений политзаключённых. Несмотря на всё то же отсутствие информационных каналов, с помощью которых мы привыкли сейчас делиться друг с другом культурой, никто не отменял классический формат «из уст в уста». Байки из тюремных реалий разлетались стремительно, а некоторым песням удалось перекочевать в разряд дворовых под гитару («Шёл Столыпин»). Последняя волна протекала в 90-х и резко возросла после развала советского строя, когда стало понятно, что идеи двигать можно, ведь никто не накажет и не воспрепятствует. Так появились Михаил Круг, Александр Дюмин, Михаил Звездинский и прочие селебы нового русского блатняка, который в силу успешной коммерческой составляющей и культурной мимикрии принято теперь называть новым русским шансоном. Или криминальным — кому как.

Революционный прорыв жанра и сопутствующих персонажей субкультуры на радио и телевидение позволили зековской душе словно джинну выбраться на свободу и наконец преподавать миру ценности. В тот период отборный блатняк массово крутили в ротациях музыкальных каналов, поэтому грех было не хайпануть. А в 2000 году появился целый оплот для исполнителей данной масти — радио «Шансон», которое ежедневно слушает миллион людей только в Москве.

Несмотря на популярность (которая, кстати, не проходит до сих пор), интеллектуальные прослойки общества выступают против популяризации шансона, высказываясь о безвкусице и низкосортности жанра. В докладе «Феномен шансона в массмедиа: разрушение культуры или традиция» доктор филологических наук Светлана Глазкова высказывает следующую мысль: «Борцы за чистоту русской культуры отрекаются от шансона, называя эти песни недостойными, противопоставляя их традиционной народной песне. Засилье шансона воспринимают как узурпацию медийного пространства». Но если посмотреть на реальное положение дел, то как бы интеллектуальное общество ни старалось ограничить себя от влияния блатняка, с каждым днём это влияние становится всё назойливее и злее, не обращая внимания на хейтеров и медиапутчи. Один из интереснейших феноменов русского шансона — это отношение к нему людей: негативное со стороны критиков и позитивное со стороны потребителей. Как в кино с Джимом Керри. В этом вся соль.

Принято считать, что русский блатняк — музыка одного человека. Вечность сольного проекта можно связать как с символическим одиночеством, часто всплывающим в творчестве шансонье и шансоньеток, так и особенностью личности современных «каторжан». Есть, разумеется, и исключения из правил: немногочисленные объединения блатных сенсеев: «Бутырка», «Воровайки», «Зона», «Пятилетка», «Беломорканал» и другие.

Меня ещё отцом никто не называл,
Как мужем до сих пор не называли.
Быть может, в одиночестве вся жизнь пройдёт —
Уют семьи увижу я едва ли. 

— Михаил Звездинский, «Картина прошлого»

Отчасти происходит так из-за того, что жанр здесь выступает как некое русское продолжение DIY-культуры. Так было в 90-х точно, когда многие музыканты выходили на рынок самостоятельно, даже без помощи продюсеров, записывая альбомы у себя дома или у друзей на студии, если были связи. Сейчас шансон уже спонсируется и хорошо оплачивается, если судить по многочисленности звукозаписывающих лейблов, расплодившихся на волне новой популярности жанра.

Невозможно прийти к единому выводу насчёт того, что же на самом деле популяризирует криминальный шансонье и каких идей обычно он придерживается. Однако есть и закономерности. В «Вестнике» Казанского юридического института МВД России в 2017 году вышел доклад Антона Шалагина и Ольги Хрусталёвой на тему «Тюремный фольклор в контексте криминальной субкультуры». В нём авторы предприняли попытку классифицировать идейный облик криминального героя сегодняшних дней. В перечень характеристик вошли: целенаправленное совершение финансовых преступлений, продвижение идеи демонстративного уберпотребительства, укрепление криминальных связей и аморальное поведение, что включает пренебрежение устоявшимися традициями.

Темы, присущие эстетике тюремных песен, остаются теми же, что и век назад. Из чаще эксплуатируемого и специфичного выделим:

Мама. Откройте списки известных блатных песен девяностых и нулевых — и сами увидите. «Здравствуй, мама» Круга, «Мать» Александра Дюмина, «Мама» Петлюры Вити. У каждого уважающего себя шансонье есть песня про маму. Семантика текстов всегда сводится к одному: «ты прости меня, мама», «наливай, мамаша, больше водки». Мама у шансонье возведена в идеологический культ (в принципе, как и остальное в этом списке). Интересно то, что отец фигурирует в песнях намного меньше. Возможно, таков зековский символизм. Но это не точно.

Вера. Почти в каждой песне можно услышать что-то связанное с Церковью. У каждого уважающего себя шансонье должна быть песня о затухающих свечах, куполах (настоящих или набитых, неважно), каких-то молитвах об отпущении грехов. «Кольщик спину мне поправит — монастырь, весь в куполах» (Александр Дюмин «Благовещенский централ»), «золотые купола душу мою радуют» (Михаил Круг «Золотые купола»), «не дай нам бог в судилище попасть (Андрей Заря «Диалог с совестью»).

Рашн криминал тату и прочая зековская мода. У каждого уважающего себя шансонье есть песня про наколочку или партачок. Такова душа криминалитета. Тату в тюремной религии — как учебник по истории. Для каждого — личный ангел-хранитель. Песня «Наколочка» есть аж у двух исполнителей (возможно, больше): Шуфутинского Михаила и Александра Удачи.

К прочей зековской моде можно отнести остальное из мира русской тюрьмы: песни о нарах, ворах в законе, потерянных на зоне друзьях, бродяжничестве, криминальных делишках, группировках, колониях и по накатанной.

Природа. Да, блатной народ тоже способен чувствовать окружение, в том числе испытывать эстетическое и духовное удовольствие от наблюдения за внешней красотой. Очень много в песнях о природе зиждется на любви к родным краям. Александр Дюмин, как мне кажется, в песне «Белая берёза» удачно подчёркивает:

— Александр Дюмин, «Белая берёза»

Любовь. А как без неё? Конечно, в тюремной лирике она несколько странная, да и вообще по сути своей сексистская (чего стоит известная цитата Михаила Круга: «Я не люблю женщин, которые имеют своё мнение. Когда женщина начинает думать, что она умная, что у неё ум наравне с мужчиной, она перестаёт быть женщиной. Зачем тогда пропускать её в трамвае, зачем подавать ей руку, зачем дарить ей цветы?»), но всё-таки она есть. Воспоминания, романтические оды, вот это всё.

В попытках выделить основные ключевые слова в смысловом содержании криминальной музыки Глазкова в упомянутом докладе рассуждает, что в новом русском шансоне объединились три чувства, имеющие отношение к «русской душе»: обида, тоска и жалость. Не удивительно. Почти в каждой песне прослеживается разочарование в жизни. Даже если песня о партаках. Даже если песня о красивых девочках.

Розы белые цветут, красные завяли,
То ли я пропил мечту, то ль её украли.

— Иван Кучин, «Судьба-злодейка»

Ещё один душераздирающий феномен в российском шансоне — схожий с ситуацией в рэпе вопрос «трушности», настоящести. Если там полемика касалась идеи метафорического гетто и улиц, то в данном случае вопрос прозвучит так: может ли человек зваться криминальным шансонье, если не был на зоне? И король жанра Михаил Круг, и Сергей Наговицын, и вообще почти все блатные шансонье никогда не сидели в тюрьме. А Шуфутинскому вообще пришлось сидеть только на ступеньках в Платове. У Круга даже саморазоблачающее высказывание есть на этот счёт: «Ну почему всем хочется провести такую параллель: раз поёт блатные песни — значит, сидел. Я не сидел!»

Тогда следующий вопрос: как к этому относятся, скажем, тру-шансонье? Звездинский, Кучин, Заря, Росписной, в конце-то концов, — имеют ли они что-то против феномена лжеблатных личностей? С одной стороны, конечно, среди артистов есть негодование. Когда-то Александр Новиков, известный автор-исполнитель блатных песен, так отозвался о хите женского шансон-бэнда «Воровайки» — «Хоп-мусорок»: «Эту песню написал человек, который никогда не сидел в тюрьме! Ботаник! Блатующий! Эта песня настолько убогая и бездарная, что опустила исполнительницу! Ставить за эту песню „туза“' я не имею морального права!» Хотя это единичный случай, который можно вспомнить. В остальном любых шансонье почитают и уважают дажи воры в законе (как, например, Михаила Круга или Сергея Наговицына).

Был такой интересный случай с исполнительницей Катей Огонёк, которая при жизни (Огонёк умерла в 2007 году в возрасте 30 лет) утверждала, что сидела два года. Впоследствии продюсер Владимир Черняков опроверг легенду. Зачем? Непонятно, где резон? Почему люди мимикрируют под криминальных авторитетов? Во имя шоу-бизнеса или из сочувствия субкультуре? Феномен трушности недостаточно изучен в социокультурном плане.

Возвращаясь к криминальной лирике как концепции, в потоке тюремного академизма выделяется и андеграунд — в буквальном смысле то, что не выходит за пределы решёток, не коммерциализируясь: радикальный DIY, тюремные певцы-любители и разносортные маргиналы. Если вбить в ютубе «тюремная музыка» или «блатняк», то поиск выдаст кучу ноунеймов, видео, снятые на старенькие мобильники, в которых разворачиваются повседневные сцены из жизни зеков.

Существует целый цикл Миши Цыгана под названием «Паёт Миша Цыган», в которых он красиво (действительно красиво) поёт, подыгрывая на синтезаторе. У Цыгана на ютуб-канале нулевой SMM, односторонняя душевность и 38 подписчиков. Александр Воронцов со 120 подписчиками в маленькой комнатушке с одного и того же ракурса записывает проникновенные песни про разные периоды своей жизни (по утверждению автора, он сидел). Молодой человек Мирзоев Джватхан под псевдонимом Каримчик исполняет на гитаре треки о косяках на нарах и пацанах с улиц. Множество любительских записей всплывает из колоний, где зеки по-семейному сидят в кругу и слушают, как кто-то из братвы голосит проникновенные тюремные романсы.

Тюрьме уже не нужен Гертевельд. Благодаря интернету люди получили возможность беспрепятственно и самостоятельно постоять за идеи и ценности. Так произошло и с криминальным фольклором: XXI век, на который пришёлся подъём диджитал-технологий, стал золотым как минимум для людей, живущих тяжёлой жизнью в колониях строгого режима и толком не имеющих возможностей для самовыражения. Наблюдая за экраном безликость тех, кто поёт о нелёгкой ноше зековской натуры, и задумываясь о смысле глобальной блатной лирики, чувствуешь растерянность и неуверенность: как правильно сопереживать им? Что касается экзистенции конкретно русского шансона, то будет ли жить шансон? На вопрос может ответить только эмпирический опыт. Простыми словами — век поживём и увидим. Вечер в хату.