За тридцать с лишним лет с момента релиза фильма «Асса» изменились и многослойные интерпретации сюжета, и герои фильма, и восприятие времени, и сами зрители. Теперь детище Сергея Соловьёва снова можно увидеть в кинотеатрах, и тем интереснее, как его воспримут сегодня. Пока же самиздат спросил у своих сотрудников и друзей, с какими яркими воспоминаниями связаны кадры из фильма и что визуальные образы «Ассы» говорят им сейчас.
В первом пресс-релизе фильма в 1987 году «Асса» называется арт-рок-парадом. Это верно: о фильме «Асса» сегодня мало рассуждать как о ярком кинематографическом явлении. Это система культурных образов, которые стали документом эпохи.
Размытие времени, децентрализация пространства и даже деформация тел, характерные для карнавальной культуры, нашли отражение в «Ассе». Карнавалом была пронизана атмосфера в стране, а побочная линия — сцены из книги Н. Эйдельмана «Грань веков» о закате правления Павла I — усиливает неотвратимое предчувствие конца. Это одна из многочисленных линий, которую увидит зритель сегодня.
Про «Ассу» я уже не помню, как узнал, но тогда это было совсем просто: после десятилетий летаргии люди очнулись и ощутили звериный голод. Всё, что выходило — на экраны ли, в эфир, на газетные полосы или на пыльные сцены советских ДК, — сразу попадало на радары.
Я тогда учился в школе в Подмосковье, и это было прекрасное время. Конец урока, перемена, мы сгрудились в рекреации, и кто-то из класса взахлёб рассказывает, как съездил вчера погулять в Москву, а там! Наряд ментов идёт по набережной — с дубинками! (Тогда резиновые дубинки были только в романах из серии «Современный американский детектив» и в кадрах телепередачи «Международная панорама».) Вот это новости!
В этом потрясающем воображение новшестве почти невозможно было разглядеть ростки будущего новой России: из сонного, домашнего, где-то уютного советского космоса нас выдворяли в продуваемое ледяными ветрами постсоветское пространство, и эти дубинки были первыми предвестниками грядущей эмиграции.
Всего несколько лет минуло с того хмурого ноябрьского утра, когда нам сообщили, что Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза, дорогой Леонид Ильич, покинул сей мир и отправился в леса вечной охоты. Мы идём из школы небольшой компанией, и тут моя одноклассница Марина начинает всхлипывать: ребята, ребята, а правда на нас завтра сбросят ядерные бомбы? Это не было истерикой, как не было и риторическим вопросом: когда ты родился и всю жизнь прожил при одном правителе, когда слова «Томагавк» и «Першинг» звучат как имена твоих старых друзей, когда в детской песенке про качели меняют слова и в припеве получается «крылатые ракеты летят, летят, летят» — какие тут могут быть сомнения?
Запомнилась ещё одна деталь тех дней: когда хоронили Брежнева, гроб с его телом уронили в могилу — раздался глухой удар, и в этот момент вся страна у экранов телевизоров вздрогнула. Это был тревожный набат, предупреждавший о чём-то неотвратимом и страшном. Впоследствии это страшное и неотвратимое для кого-то наступило, а для кого-то просто начались новые времена. И это иллюстрируют герои «Ассы».
Для меня это абсолютно канонический кадр. Эта, казалось бы, проходная сцена полностью изменила моё отношение к authority (власти, устоям, скрепам, правилам).
Женщина за рабочим столом, окружённая цветами в горшках и неработающими телевизорами, — мне казалось, что это каждая моя учительница, каждая гардеробщица, библиотекарша, дежурная по этажу. Это весь взрослый мир, в котором всегда нужно кого-то слушать и что-то выполнять. Даже моя бабушка, на тот момент администратор кинотеатра, ходила в точно такой же форме. Мне казалось, что в общении с этим взрослым миром возможны только два варианта: покорно слушать и соответствовать или яростно спорить и бороться.
И тут вдруг приходят два героя, такие не соответствующие всей эстетике кабинета администраторши, вышедшие из абсолютно другого мира: избитые, мятые, один настоящий кореец, второй фальшивый африканец (простим это Соловьёву: он хотел как лучше). Они не соглашаются и не спорят, а просто встают и уходят и делают то, что хотят. В этом молчаливом уходе для меня закодировано больше «перемен», чем в следующей легендарной сцене и песне.
Умение просто встать и уйти, не дослушав ЦУ, просто спасло меня в старших классах, да и до сих пор помогает в жизни.
Мне было восемнадцать лет в 1987 году, я училась на первом курсе УДН им. Патриса Лумумбы. Забавно: поступала в университет как идеологическая карьеристка, а уже через год-два любая карьера казалась мне нелепостью. Времена менялись — и этот процесс я помню очень хорошо, появилось постоянное чувство. Потому и карьера, и идеология — как формы несвободы — стали стыдными для меня.
Этот процесс начался ещё с 1982 года: похороны Брежнева как логическое завершение мёртвого сезона страны. Когда вижу портреты Леонида Ильича, вспоминаю исключительно день его похорон. Мне до сих пор сложно находить в нём человеческое, а не символичное. Даже эти похороны — символ, и так легко было позволять себе шутить над этим.
Всё запрещённое, андеграундное, позорное постепенно становилось нормой, повседневностью. Появилась иллюзия, что теперь можно всё и что это никуда уже не денется. В этом есть даже некоторое везение — увидеть этот переход и полюбить его. Тем печальнее наблюдать то, что происходит сейчас, и чувствовать себя облапошенной.
У моего мужа первая ассоциация с фильмом «Асса» — это лето, «Зелёный театр» и концерт Цоя, который слышно через Москву-реку в его коммуналке на Фрунзенской набережной. И что любопытно, именно на этот концерт «Кино» пришёл Соловьёв и снял финальную сцену фильма. С этим фильмом у меня ушло это стыдное ощущение интеллигентной бедности, в которой мы с мамой жили. Всё самое замечательное происходило в захламленных квартирках, как в кадре с Друбич, Африкой и коммуникативной трубой.
Мы с Цоем жили рядом: он на северном берегу речки Новой, я на южном. Вероятно, мы виделись, но он тогда пил портвейн, а я молочную смесь.
Однажды Цой умер, вслед за ним всё вокруг заболело и стало корчиться. Соседку снизу не видели месяц; из-под двери запахло и потекло. У соседа сверху за литр купили квартиру, он спал потом на чердаке. Газетный ларёк заторговал спиртом и сникерсами. Оттуда всегда играл Цой, и над рядами сигарет висел его портрет готического периода. Мне было восемь, я решил, что это какая-то странная женщина. Не связал этот облик с низким голосом с неба. Голос объявлял мир, как станцию метро: белый снег, серый лёд.
Потом было принято презирать Цоя как попсу. Что он хорош, я понял уже за тридцать. Вернулся в старый свой район. Его подлатали. Парни, как прежде, бухали на речке, махнул им рукой. Через два на ней цветы и трава, через три она снова жива.
В 1987 году я отправился в длительное заграничное путешествие, потому про фильм «Асса» узнавал опосредованно. После выхода «Ассы» наиболее передовые люди, люди художественных группировок приняли мир фильма за свой. Этот фильм судьбоносный для всех нас — всех молодых в то время, сейчас уже пожилых. Хотя я не верю, что мне уже пятьдесят два. Многие люди за это время вообще уже закончили своё существование.
В это время я был очарован подступанием 1990-х, меня всегда интересовала бандитская линия в русском кино с присущими ей подлостью, агрессией, интригами. Героизм всегда благостный, а эти герои — тёмные и неприятные, в «Ассе» они отлично прописаны. Герой Говорухина, представляющий эту линию, оказался самым очаровательным, нежным и сильным персонажем. При этом он, как чёрный демиург, манипулировал людьми и вообще всячески хулиганил. Я считаю, это его мощнейшая роль, особенно в плане физкультуры. Есть момент, где он очень красиво лезет по лестнице, а ведь он снимается в достаточно зрелом возрасте, даёт фору молодым людям. Для меня, конечно, главный герой фильма — это не герой Сергея «Африки» Бугаева, а именно Говорухина.
Фильм «Асса» ознаменовал начало нового мира. Ещё непонятно, хороший этот мир или плохой. В фильме это выражено тем, что непонятно, кто из героев злодей, а кто хороший. Такое переплетение рассказывает, что наступают яркие времена, но они нам ещё непонятны. В фильме великолепно показана эстетизация богемного нищенства и много социалистических аллюзий. Это своеобразное прощание с социалистическим постулатом о том, что бедность украшает человека. На самом деле фильм «Асса» — о нервном и визуально интересном уходе большого стиля.
Новые романтики участвовали в создании картины — Тимур Новиков, Сергей Бугаев, Олег Котельников и другие деятели культуры. Мы видим по кадрам и цветовой гамме, что это стилистика классицизма, доморощенного хиппизма, нью-уэйва и романтизма, естественно. Хорошо с этим бьётся историческая линия про Павла I: герой Говорухина читал книгу про него в фильме, и сюжет из книги вкраплялся в общее повествование. В фильме несколько смертей, по крайней мере четыре, они образуют своеобразный «Чёрный квадрат» Малевича. Немощного фантазёра Павла тоже убили, и этот момент малахольности здесь привязан хорошо к архитипической величественной истории фильма.
Не стоит забывать, что любой художественный продукт живёт своей жизнью, его уже бессмысленно интерпретировать, и фильм «Асса» уже давно этой жизнью живёт.
Я посмотрела «Ассу» первого апреля 1988 года на премьере. Тогда ещё незнакомый мне Сергей Ливнев, сценарист фильма, был одноклассником моих друзей, и он сказал нам какие-то заветные слова, какие-то пароли, которые надо было говорить на входе. Я не помню, удалось ли нам ими воспользоваться: мы пробирались чуть ли не через форточки. Зато помню толпу, штурмующую ДК МЭЛЗ (теперь Дворец на Яузе).
Всё это — фильм, толпа на премьере, музыка — казалось мне конгениальным переменам, которые тогда висели в воздухе. В 1987-м мне, двадцатилетней, было ясно, что по-старому уже не останется. Выходили тексты, за которые не так давно чуть ли не сажали, чуть ли не каждый день где-то был рок-концерт, многие знакомые уже поехали за границу, и я точно знала, что увижу Биг-Бен не только на открытке. Когда Цой пел «Перемен!» — мне казалось, что он поёт про происходящие уже перемены и про перемены, которые точно будут. Эта песня казалась жизнеутверждающей, а не безнадёжной.
Смешно, но тогда я отнеслась к фильму гораздо критичнее, чем отношусь к нему сейчас. Мне не нравились (казались «выпендрежём») вставки про Павла I. И вообще конфликт старого и нового казался слишком выпяченным: ну сколько можно смеяться над тёткой, которая указывает музыкантам, как вести себя на сцене. Всё равно мы будем вести себя как хотим!
Сейчас я понимаю, что Соловьёв показывает конфликт, который в нашей стране вечен. И то, что на месте зачитывающего правила администратора у нас сейчас мальчик Бананан, проявляет эту правду ещё ярче.
