Вы все уже слышали об этом фильме и наверняка читали рецензии. Но самиздат «Батенька, да вы трансформер» и кинокритик Саша Щипин отправились на премьеру фильма «Матильда» не для того, чтобы увидеть самый обсуждаемый фильм года, а для того, чтобы увидеть в почти диснеевской сказке жуткий облик России, которую мы потеряли, и понять: да, этот фильм нужно было запретить.
Главное чувство, которое испытываешь после просмотра «Матильды», — недоумение. Кажется, это не совсем входило в планы режиссёра, снявшего эффектный, пусть и несколько пафосный финал со слезами, кровью и шутихами, однако от вопроса: «Позвольте, а где же обещанное святотатство?» — удержаться сложно. Такое ощущение, что существует две «Матильды»: одна настоящая, с попранием, поруганием и порноактёром в роли императора, скачущего козлоногим сатиром вокруг гологрудой танцовщицы, и вторая — подменная, как половина наших царей, — которую, вырезав пару сцен, можно показывать на детских утренниках.
«Матильда» вообще выглядит сказочным и отчасти даже карнавальным представлением. Неслучайно герои так часто появляются в масках, порой причудливых: персонаж Данилы Козловского, скачущий сквозь огонь; инфернальный доктор с будущей императрицей, уезжающие на мотоцикле колдовать; сама Кшесинская, выбегающая на сцену в белой полумаске. В фильме собраны, кажется, все возможные мифы о царской семье: Александр III, как последний русский богатырь, держит крышу опрокинувшегося вагона; несчастная Аликс, ещё не знакомая с Распутиным, занимается столоверчением с неприятным соотечественником; Николай едет на Ходынку, откуда ещё не вывезли все трупы, чтобы встать на колени и попросить прощения, — сцена, которая, к сожалению, так и не произошла в действительности.
Это на самом деле сказка, что-то вроде диснеевской «Анастасии», и оттого персонажи выглядят несколько карикатурно — в первую очередь, обезумевший от любви к балерине Воронцов, которого играет бородатый Козловский: плавая в аквариуме, он вообще напоминает Аквамена в исполнении Джейсона Момоа. А несколько стимпанковский антураж со всей этой техникой конца девятнадцатого века вызывает ассоциации с «Шерлоком Холмсом» Гая Ричи, при этом не сильно греша против исторической правды, — хочется разве что поинтересоваться, как в то время можно было сделать платье с горящими лампочками. Фосфор? Светлячки? Болотные гнилушки?
То есть вопросов, конечно, значительно больше: «Матильда» должна выйти ещё и как сериал, и некоторых сцен, которые, видимо, будут в телеверсии, явно не хватает на большом экране. Например, одиозного Победоносцева, сыгранного Константином Желдиным, кажется, ни разу не назвали по имени, отчего он выглядит просто пожилым дядькой цесаревича, Фирсом, которого вот-вот где-нибудь забудут. Может быть, ещё в паре мест не помешали бы связки между сценами, но это, на самом деле, мелочи, тем более что в наш век трёхчасовых масштабных полотен способность режиссёра смонтировать картину продолжительностью в час пятьдесят минут уже заслуживает бюста на родине. В конце концов, сказка действительно удалась — причём сказка монархическая, патриотическая и, в сущности, высокоморальная (если, конечно, вас не шокирует нежная грудь Михалины Ольшанской). Потому что наследник преодолевает искушение и, хотя объект его несколько животной страсти едет к нему в Москву, словно другая польская красавица, Барбара Брыльска, к Андрею Мягкову, остаётся верен своему долгу, принимая корону и беря в жёны блёклую гессенскую принцессу.
И тем не менее все эти попытки запретить «Матильду», предав режиссёра Алексея Учителя анафеме, логичны, понятны и абсолютно естественны. Потому что в действительности это очень страшный фильм. Дело, разумеется, не в какой-то аморальности царя — в конце концов, его юношеский роман только по нынешним временам можно квалифицировать как харассмент, да и к лику святых его причислили совсем не за праведную жизнь. В «Матильде» много говорят о божьем промысле — о том, что Николаю было суждено богом и царствовать, и жениться на Александре Фёдоровне, так что он всего лишь исполнял свой долг перед небом и народом. Однако, зная, чем закончилось это царствование, задаёшься вопросом: а верно ли он расслышал этот глас божий? Может быть, бог всё это время был не в книжке Победоносцева, не в папках начальника сыскной полиции, а там — на сцене Мариинки, в корзине воздушного шара над Петергофом, во дворце на понтоне? В танце, смехе и белом платье на ветру? В «Матильде» очень много огня и воды: Воронцов то горит, то сидит в пыточном аквариуме, Кшесинская плывёт по озеру на объятом пламенем пароме, Николай II плачет на фоне ходынского фейерверка, — и всё это, конечно, тоже не просто так. Что, если бог — не кровь и не долг, а именно стихия? Стихия огня, стихия воды, стихия танца. Что, если история была бы другой, сумей наследник узнать голос судьбы и уступить трон брату? И тогда, возможно, не было бы ни молящей о глотке воздуха толпы на Ходынке, ни огня и крови революций, ни выстрелов в подвале Ипатьевского дома.
Нетрудно представить себе чувства человека, который думает, будто слышит голос бога, который уверен в правильности всего, что делает, и который вдруг понимает, что всё это может быть чудовищной ошибкой. Что слышится ему чёрт знает что, а судьба на самом деле шепчет на ухо, щекоча выбившимся из причёски локоном, совсем другое — например, просто позволить себе любить. А ты уже такого наворотил, что даже вспоминать не хочется. Страшно. Тут не то что потребуешь фильм запретить — бог знает что с собой можно сделать в таком состоянии.
Удивительно, конечно, что вся история с попытками запрета «Матильды» некоторым образом предсказана в самом фильме, когда Николай устраивает премьеру «кинематографа крутящимся способом», а посреди сеанса, разрывая экран, в зрительный зал вываливается медведь. Зверь, правда, оказывается ненастоящим: в действительности это великий князь Владимир Александрович, и его появление было частью представления, — но тут уже, хочется надеяться, нет никакого намёка.
