Человечество не знает, как жить в мире наступившего Постапокалипсиса, и с огромным энтузиазмом возрождает архаичные практики. Люди давно переехали из пещер в бетонные коробки, и наскальным художникам ничего не осталось, кроме как сменить каменные своды на пыльные стены. Но в мире в огне всё меняется слишком быстро, и даже изобразительное искусство обречено на диджитализацию и смерть. Наш модный молодёжный сибирский связной отправился с райтерами на спот рисовать кусок. Йоу!
Недостроенный больничный корпус. Глухие шаги разлетаются по бетонным ступеням и отдаются эхом в пустых галереях. На серых стенах красуются стандартные для таких мест надписи: «Цой жив, он вечен», «Nazie 1488» с розовым сердечком посередине и оптимистичное «Вы все умрёте». На входе в корпус нанесено предупреждение: «Сатанисты на четвёртом этаже собираются глубокой ночью. Так что ночами в это здание лучше не суйся!!!»
— Рисовать в таких местах довольно опасно — мало ли кто здесь шататься может, — рассказывает молодой человек в капюшоне и респираторе, присматриваясь к наброску своего рисунка на стене. — Поэтому я и ношу с собой нож…
— Ой, да выёбывается он просто! — перебивает Данила Вова из другого угла заброшенного зала.
Снаружи раздаются крики: на крыше недостроенного хирургического корпуса расположились роупджамперы, вместе с ними заброшенное здание облюбовали группы школьников.
— Я знаю, где его видел! Это ты был, когда я за бобром челкастым был? — доносится с улицы тонкий подростковый голос.
— Помнишь, тоже на заброшке рисовали? Которая оказалась не заброшкой. Мы, соответственно, не знали, что там нельзя рисовать, — продолжает рассказ Данил. — Это частная собственность — замороженная стройка торгово-развлекательного комплекса. Несмотря на то, что там уже никаких строительных или монтажных работ не ведётся, лазить туда нельзя. Ну и вбегает охранник, видит, что один человек не особо хлипкого телосложения и я с пистолетом за пазухой. Он растерялся, у него одна дубинка всего, и говорит: «Ребят, ну, вы можете уйти, пожалуйста…»
Данил и Вова — райтеры. Это те люди, которые рисуют граффити на стенах, гаражах и бетонных заборах. Они занимаются этим восемь лет. Оба начинали одинаково: сначала фотографии граффити, потом школы «уличной культуры», в одной из которых Вова с Данилом и познакомились, и первые скетчи — эскизы рисунков на стене.
— А потом я открыл для себя интернет: начал рубить все фишки, стал смотреть на Европу, — вспоминает Данил. — К нам культура граффити пришла в конце девяностых, а в той же Америке это появилось ещё в конце семидесятых. В Европе, соответственно, так же. И так пошёл мой рост, скилл прокачиваться стал. Первым более-менее серьёзным рисунком были цветы на дачном домике. Дед попросил нарисовать на веранде: говорит, раз есть краска, давай что-нибудь толковое нарисуешь.
— У меня первый рисунок был в конце обучения в граффити-школе, — подхватывает Вова. — Это был персонаж — Червочлен. Я его нарисовал рядом с офисным зданием, где у нас школа была — в курилке, выбили её под рисование. Там до сих пор рисунки висят, никто не закрасил. Так вот, Червочлен представлял собой переделанный логотип фирмы фингербордов — там был якобы человечек в форме пальцев. Его я превратил в червяка, и все назвали персонажа Червочленом.
По российскому законодательству граффити считается вандализмом. Согласно 214 статье УК РФ, ответственность по которой наступает с 14 лет, попавшемуся уличному художнику грозит штраф либо обязательные или исправительные работы. Другие варианты наказания следуют за поимку нескольких райтеров: ограничение свободы, принудительные работы или лишение свободы. Те же меры применяют в случае если у одного или нескольких вандалов были мотивы политической, идеологической, расовой, национальной или религиозной ненависти. Но уголовное наказание применимо только тогда, когда в суде был доказан факт умышленной порчи имущества. Если же это просто творческий порыв, то в игру вступает административное наказание, которое каждый субъект Российской Федерации регулирует по-своему.
— Вообще, куски (так райтеры сами называют свои работы — прим. ред.) долго не живут. Особенно в городе: могут «перекрыть» рисунок на следующий день или в этот же вечер. Поэтому в граффити очень важна фотография, — поясняет Данил.
— Райтер должен понимать, что жизнь рисунка коротка, с этим ничего не сделаешь. Вот я знаю, что всегда следующий кусок, готовый рисунок, надо сделать лучше, так что закрасили и закрасили, — отмахивается Вова. — Изначально мирюсь с тем, что всё, что я делаю, в скором времени умрёт. Фотография есть — этого достаточно, не гонюсь за тем, чтобы это кто-то увидел. Мне, например, очень приятен сам процесс нанесения краски на стену, получение каких-то линий, форм. Будет висеть — ну круто, не будет — не расстроюсь. Глупо привязываться к этому каждый раз, оно ведь всё равно когда-нибудь исчезнет.
— Бывают случаи, когда куски долго остаются нетронутыми, — рассказывает Данил. — Я как-то по дурости пошёл рисовать зимой. Спот, то есть место покраски, был почти в центре города, у торгового центра — там есть длинный строительный забор. Ну и, значит, сделал фон, сделал заливку и тут начинаю понимать, что не вывожу — очень холодно. В итоге ушёл оттуда, оставив недоделанный кусок. Я прождал зиму, весну — и на следующее лето доделал его. То есть никто не почиркал даже.
Чаще всего куски кроют не другие граффитисты, а пьяная молодёжь или школьники, которым каким-то образом попал баллончик в руки. Если другой райтер и закрашивает чужой рисунок, то чаще всего тегами — подписью.
— На самом деле, граффити — достаточно агрессивная культура, — поясняет Данил. — В том плане, что прохожим не нужно это. Это культура очень эгоистична, я бы сказал, потому что обычный человек не поймёт, что здесь написано, для него это просто каша какая-то из линий. Это рассчитано на внутреннюю кухню. В граффити очень важно общение. Я ездил по Европе, и в каждом городе находился человек, рисующий граффити. Конечно, мешает языковой барьер, но мы всё равно на одной волне. И очень круто, что ты можешь приехать почти в любую точку мира и найти собрата, ведь граффити распространено везде. Ну, где-то побольше, где-то поменьше. На Кавказе люди очень мало рисуют, например, потому что там очень строго с законами в этом плане. Вот у меня во дворе все гаражи разрисованы. Это мне повезло — соседи добрые: да, пожалуйста, говорят, неважно, что ты там нарисуешь. На заброшках относительно приятно рисовать, потому что тебе никто не мешает. Очень часто на том же споте у торгового центра подходят зеваки, начинают выяснять, зачем, есть ли разрешение и так далее. А я сам по себе людей вообще не люблю, и общение с ними особого удовольствия не доставляет. Не хочу я кому-то что-то объяснять, когда погружен в творческий процесс. И чаще всего подходят те, кто настроен изначально отрицательно.
Есть ещё такая парадоксальная штука, что, по сути дела, людям, которые ходят каждый день по одному и тому же маршруту, неважно, нарисовано что-то там на стене или нет. Но если они видят сам процесс создания рисунка, это почему-то вызывает у них агрессию.
Я не понимаю, с чем это связано. Это уже вопрос человеческого эго.
— Человеческого уебанства это вопрос, — перебивает Вова, отвлекаясь от рисунка. — Проблема именно в человеческом или даже в российском менталитете. У нас очень много недалёких людей.
Баллончик со звоном опускается на пол. Райтер отходит от стены и издалека смотрит на почти готовый кусок. В руках появляется телефон.
— Хочу потом гифку сделать из фотографий, как делалось всё, — комментирует Вова, делая несколько одинаковых снимков ромба с чёрной надписью на красном фоне.
Новый рисунок закрыл бледно-синюю «Metallica», от которой осталось четыре буквы.
— Когда только начинал, очень часто преследовало ощущение, что получившиеся куски не удались. Года два-три назад это ощущение начало исчезать. Сейчас даже пришёл к какому-то единому стилю, то есть по чему меня можно узнать. Возможно, это я так думаю, но мне говорят, что что-то есть, — Вова задумчиво оглядывает чёрно-красный ромб. — Но я не могу сказать, что я художник: я рисовать не умею ни хера. Кто-то говорит обратное, ну, на самом деле… Ну, нет. Я знаю какие-то основы композиции, светотень, но чтобы что-то там рисовать, что-то из пейзажей…
Первоначально Вова хотел поступать в архитектурную академию, но после походов на подготовительные курсы понял, что научить рисовать, может, его и смогли бы; вопрос был в том, смог бы он рисовать очень хорошо. Сейчас Вова учится на совершенно другой специальности.
— Просто надо было для себя отсортировать: граффити — это образ жизни или хобби? Для некоторых это образ жизни, они зарабатывают тем, что рисуют. Я иногда рисую логотипы, афишки на заказ — вот этим стараюсь зарабатывать сейчас, просто как дополнительный доход. Граффити — хобби, а какой-то дизайн, иллюстрации — вот оно, потому что дизайнеру не обязательно уметь рисовать. И я понимаю, что не хочу зарабатывать на жизнь граффити. Когда зарабатываешь именно этим, во-первых, очень часто нужно рисовать то, что не хочешь рисовать. Во-вторых, если в России у тебя спросят, кем ты работаешь, и ты скажешь: «Художником», то люди посмеются и скажут: «А правда, ты где работаешь?» У нас это считается баловством, мол, ну это же типа рисунки, чего такого-то, как за это можно деньги платить. Недавно смотрел интервью двух московских граффити-художников, и один из них рассказывал, что в Европе, если ты художник, тебе 20-25 лет и у тебя нет контракта с галереей, то ты либо неудачник, либо не умеешь рисовать. Там это реально профессия. Те ребята из Москвы через свою компанию и пытаются продвигать художников не просто как людей, которые умеют рисовать, а как авторов, потому что в России тебе скорее позвонят и скажут: «А можете нам коня нарисовать?»
Вова начинает отрывать куски скотча, защищающие готовую часть рисунка от краски.
— Момент истины: говно или… — райтер, прищуриваясь, наклоняет голову набок. — Не, ну неплохо вышло! Я доволен. Брат, ты как?
— Я тоже заканчиваю, — отвечает ему Данил, ставящий подпись на граффити с противоположной стены.
Неиспользованные баллончики с краской погружаются в сумки. Контрольные снимки кусков — и рисунки навсегда остаются в цифровом формате. Бряцающие рюкзаками райтеры покидают полотна, перешагивая через многочисленные дырки в полу. Вова подходит к шахте лифта и скидывает пустые банки. Снизу ударяет по ушам жестяной перезвон.
— Всё-таки я не хочу делать из этого профессию, — говорит Вова, вжимаясь шеей в воротник спортивной куртки, — но буду рад что-нибудь порисовать на выходных после работы.
— Точно, — поддерживает Данил, — очень надеюсь, что у меня будет получаться. Вообще, хочу, чтоб мне хватило мотивации долбить это до 30 лет. Если так продержусь, то потом точно не брошу, мне кажется. Ответственность заставляет красить дальше. Я уже начал что-то делать, и оно приобретает какой-то вес, поздняк останавливаться. Как бы мы ни делали это для себя, всё равно хочется оставить след в культуре.
