Многие западные интеллектуалы ХХ века были обеспокоены влиянием на умы и нравы людей стремительного развития науки и появления многочисленных областей специализированного знания. Опасаясь, как бы философия не потеряла своей актуальности для будущих поколений, Бертран Рассел написал эссе «Философия для непосвящённых», в котором сетует на присвоение наукой заслуг философии, предостерегает от последствий недостатка философии в жизни и превозносит блага, которые может принести даже пятиминутное ежедневное упражнение в ней.
Со времён появления первых цивилизованных сообществ человечество сталкивается с двумя типами проблем. С одной стороны, существует проблема укрощения сил природы, приобретения знаний и умений, необходимых, чтобы создавать орудия труда и вооружения, разводить полезных животных и выращивать полезные растения. В современном мире этой проблемой занимаются наука и техника, и, как показал опыт, для её решения необходимо наличие большого количества специалистов в узких областях.
Но существует также и вторая проблема, менее конкретная и иногда ошибочно считаемая менее важной — проблема оптимального использования нашего господства над силами природы. Сюда входят такие важные вопросы, как демократия и диктатура, капитализм и социализм, международное правительство и международная анархия, свободомыслие и авторитарная догма. Лабораторные исследования не дадут удовлетворительного ответа на эти вопросы. Наиболее полезные знания для решения таких проблем приобретаются путём изучения жизни людей в прошлом и настоящем, а также распознанием источников радости и горя.
И очень скоро обнаруживается, что умножение знаний само по себе не обеспечило рост человеческого счастья и благополучия.
Когда люди впервые научились обрабатывать землю, они использовали полученные знания для основания жестокого культа человеческих жертвоприношений. Люди, первыми укротившие лошадей, использовали их для грабежей и порабощения мирных поселений. Когда на заре промышленной революции был открыт машинный способ производства изделий из хлопка, последствия были ужасны: возглавляемое Джефферсоном движение за освобождение рабов в Америке, которое находилось в шаге от успеха, сошло на нет; эксплуатация детского труда в Англии дошла до степени крайней жестокости; а безжалостный империализм в Африке усилился благодаря надежде на то, что чернокожие люди начнут одеваться в изделия из хлопка. В наши дни сочетание научного гения и технологических знаний породило атомную бомбу, которая держит в ужасе всё человечество.
Эти случаи из самых разных периодов истории показывают, что требуется нечто большее, чем просто знания — нечто, что можно назвать «мудростью». И если мудрости вообще можно научить, то учить нужно иными способами, чем свойственными науке. Более того, сегодня мудрость нужна более, чем когда-либо, ведь высокие темпы научно-технического развития сделали старые мыслительные привычки совершенно неадекватными времени.
«Философия» означает «любовь к мудрости»; в этом смысле она необходима людям, чтобы новые силы, открытые учёными и вверенные правителям простыми гражданами, не привели человечество к ужасной катастрофе. Но философия, которая должна быть частью общего образования, — не то же самое, что философия специалистов. Не только в философии, но и во всех других отраслях академического образования существует различие между тем, что имеет культурную ценность и тем, что представляет сугубо профессиональный интерес. Историки могут спорить о событиях, произошедших во время неудачной экспедиции Синаххериба в 698 году до нашей эры, но не-историкам нет необходимости знать об отличиях этой экспедиции от удачной тремя годами ранее. Профессиональные эллинисты могут дискутировать о спорных моментах в пьесе Эсхила, но подобные детали не представляют интереса для человека, который хочет просто познакомиться с творениями греков. Точно так же люди, посвятившие свою жизнь философии, должны размышлять о вопросах, которые широкая образованная публика имеет право игнорировать — например, о различии теорий об универсалиях Фомы Аквинского и Дунса Скота. Подобные вопросы — часть специальной стороны философии, и их обсуждение не составляет её вклада в широкую культуру.
С первых дней существования философия имела две цели, которые рассматривались как тесно взаимосвязанные. С одной стороны, она стремилась достичь теоретического понимания мироустройства; с другой — стремилась найти и привить правильный образ жизни. От Гераклита до Гегеля или даже Маркса философия постоянно держала в уме обе цели; она не была ни сугубо теоретической, ни сугубо практической, но искала теорию вселенной, на основании которой можно было бы создать практическую этику.
Таким образом, философия граничила с наукой с одной стороны и с религией — с другой.
Рассмотрим сначала связь философии с наукой.
Вплоть до XVIII века наука была частью того, что обычно называли философией, но с тех пор значение слова «философия» сузилось и стало ограничено наиболее общими и спекулятивными местами в сферах, с которыми имеет дело наука. Философию часто называют непрогрессивной, но это, по большей части, вопрос выбора слов: как только становится возможным достичь точного знания в каком-то древнем вопросе, новоприобретённое знание начинает считаться принадлежащим «науке», а заслуги «философии» отбрасываются. Со времён древних греков и до Ньютона знания о планетах были частью «философии», потому как они были неопределёнными и спекулятивными. Однако Ньютон изъял эту тему из области гипотетического и поместил в область научного. В VI веке до нашей эры Анаксимандр разработал теорию эволюции, утверждавшую, что люди произошли от рыб. Она относилась к философии, поскольку была спекуляцией, не подкреплённой доказательствами. Теория эволюции Дарвина, с другой стороны, была научной, потому что основывалась на последовательности форм жизни (чьи окаменелые останки были найдены) и на распределении животных и растений в разных частях мира. Можно в шутку сказать: «Наука — это то, что мы знаем, а философия — чего не знаем». Но необходимо также добавить, что философские рассуждения о том, чего мы ещё не знаем, доказали свою пользу как ценной ступени к точному научному знанию. Догадки пифагорейцев в астрономии, Анаксимандра и Эмпедокла об эволюции и Демокрита в отношении атомной структуры материи предоставили учёным более поздних времён гипотезы, которые никогда не пришли бы в голову самим философам. Можно сказать, что в своём теоретическом аспекте философия отвечает за формирование общих гипотез, которые наука ещё не в состоянии проверить; но когда проверка гипотез становится возможной, они становятся (если подтверждаются) частью науки и прекращают считаться «философией».
Польза философии в её теоретическом аспекте не ограничивается догадками, которые наука может в скором времени подтвердить или опровергнуть. Некоторые люди настолько впечатлены тем, что известно науке, что забывают о том, что ей неизвестно; другие намного больше интересуются тем, что науке неведомо и в итоге приуменьшают её достижения. Те, кто считает, что наука — это всё, становятся самоуверенными и самодовольными и осуждают интерес к проблемам, которым не свойственна определённость, требуемая научным подходом. Они склонны считать, что в практических вопросах мастерство может заменить мудрость, а убивать друг друга при помощи последнего слова техники — более прогрессивно и, следовательно, лучше, чем поддерживать жизнь старым способом. С другой стороны, те, кто пренебрежительно относится к науке, как правило, обращаются к каким-то пагубным отжившим суевериям и отказываются признать существенное увеличение человеческого счастья, которому наука, при мудром её применении, может способствовать. Оба этих подхода одинаково предосудительны, и именно философия указывает правильный путь, демонстрируя одновременно размах и ограниченность научного знания.
Помимо вопросов, связанных с этикой и ценностями, есть и множество исключительно теоретических вопросов, представляющих извечный интерес, на которые наука не способна дать ответ — по крайней мере, в настоящий момент.
Продолжаем ли мы в каком-нибудь смысле жить после смерти, и если да, продолжаем ли мы жить только какое-то время или вечно? Может ли разум властвовать над материей, или же материя полностью властна над разумом? Или, возможно, и разум, и материя независимы в определённой степени? Есть ли у вселенной цель? Или ей движет слепая необходимость? А возможно, она не более чем хаос, где видимые нами законы природы — просто фантазия, порождённая нашей склонностью к упорядочиванию? Существует ли вселенский замысел? Имеет ли жизнь большую ценность, чем ей придаёт астрономия, или же наш акцент на значимости жизни — просто проявление ограниченности и чувства собственной важности?
Я не знаю ответов на эти вопросы, и я сомневаюсь, что их знает кто-либо другой; но я убеждён, что человеческая жизнь стала бы беднее, если бы эти вопросы были забыты или однозначные ответы были приняты без надлежащих доказательств. Поддерживать интерес к подобным вопросам и исследовать предлагаемые ответы — одна из функций философии.
Те, кто жаждет быстрых дивидендов и чёткого баланса усилий и вознаграждений, будут нетерпеливы по отношению к дисциплине, которая на данном этапе развития наших знаний неспособна дать точные ответы и поощряет то, что может показаться пустой тратой времени и безрезультатными размышлениями над неразрешимыми вопросами. Лично я ни в коей мере не могу согласиться с этим взглядом. Подобие философии необходимо всем, кроме разве что самых бездумных, а при отсутствии знаний философия неизбежно бывает глупой.
В результате человечество оказывается разделённым на враждующие группы фанатиков, каждая из которых твёрдо убеждена в том, что их собственная разновидность бессмыслицы — это священная правда, а чужая — отвратительная ересь.
Арианцы и католики, крестоносцы и мусульмане, протестанты и приверженцы Папы, коммунисты и фашисты заполнили существенную часть последних 1 600 лет бесцельной враждой, хотя самой малости философии было бы достаточно, чтобы продемонстрировать обеим сторонам, что у них нет никаких веских причин верить в собственную правоту. Догматизм — враг мира и непреодолимое препятствие на пути к демократии. В наше время, как и в былые времена, это величайшая из мыслительных преград к человеческому счастью.
Потребность в определённости естественна для человека, и тем не менее это интеллектуальная ошибка. Если вы соберётесь с детьми на пикник в переменчивую погоду, они потребуют догматического ответа о том, будет ли день солнечным или дождливым — и будут разочарованы, когда вы не сможете ответить наверняка. Те же самые гарантии требуются и от тех, кто берётся вести народы к Земле Обетованной. «Ликвидируйте капиталистов, и оставшиеся в живых будут наслаждаться вечным блаженством». «Истребите евреев, и все люди будут благодетельными». «Убейте хорватов, и пусть сербы правят». «Убейте сербов, и пусть хорваты правят». Всё это — примеры лозунгов, которые завоевали широкую популярность в недалёком прошлом. Даже самая малость философии сделала бы невозможным принятие подобного кровожадного бреда. Но до тех пор, пока люди не обучены воздерживаться от суждений в условиях отсутствия доказательств, их легко будут сбивать с пути самопровозглашённые пророки, а их лидеры наверняка будут либо невежественными фанатиками, либо бесчестными шарлатанами. Вынести неопределённость трудно — но большинство добродетелей трудны. Обучение каждой добродетели требует соответствующей дисциплины, а лучшая дисциплина, чтобы научиться воздерживаться от вынесения суждений — философия.
Но для того чтобы служить положительной цели, философия должна учить не просто скептицизму: если догматик опасен, то скептик — попросту бесполезен.
В определённом смысле догматизм и скептицизм — абсолютные философии; одна убеждена в знании, другая — в незнании. Философия как раз и должна развеивать убеждённость, будь то убеждённость в знании или в незнании. Знание — не настолько определённое понятие, как принято считать. Вместо того чтобы говорить: «Я знаю это», — нам следовало бы говорить: «Я более-менее знаю что-то вроде этого». Правда, что в такой оговорке нет необходимости применительно к таблице умножения, но в практических вопросах знание не имеет той же точности и определённости, что в арифметике.
Предположим, я говорю: «Демократия — это хорошо»; я должен признать, что, во-первых, я менее уверен в этом, чем в том, что дважды два — четыре; во-вторых, что «демократия» — это достаточно размытое понятие, которое я не могу чётко определить. Следовательно, мне следует сказать: «Я более-менее уверен, что хорошо, когда государственное устройство обладает некоторыми чертами, присущими британской и американской конституциям», — или что-то в этом роде. И одна из задач образования — сделать так, чтобы подобное утверждение, звучащее с трибуны, пользовалось большим доверием, чем привычные политические лозунги.
Ведь недостаточно признавать, что любое знание в большей или меньшей мере неопределённо; необходимо одновременно учиться действовать, руководствуясь лучшей из гипотез, без догматической убежденности в её истинности. Снова обращаясь к примеру с пикником: вы всё же выходите из дому, если считаете, что солнечная погода более вероятна, но в то же время учитываете возможность дождя, и поэтому берёте с собой плащи. Если бы вы были догматиком, вы бы оставили плащи дома. Те же самые принципы применимы и к более важным вопросам. В целом, можно сказать: всё, что считается знанием, можно оформить в иерархию согласно степеням определённости, с арифметикой и осязаемыми фактами вверху. То, что дважды два — четыре, и что я сижу в своей комнате и пишу — это утверждения, относительно которых любое серьёзное сомнение с моей стороны граничило бы с патологией. Я почти так же уверен, что вчера был хороший день, но всё же не полностью, ведь память иногда изменяет нам. Воспоминания о более отдалённых событиях более сомнительны, особенно если есть некая веская причина помнить неправильно. Научные законы же могут быть весьма определёнными, а могут быть и маловероятными — в зависимости от весомости доказательств.
Если вы действуете на основании гипотезы, сомнительность которой вам известна, то ваши действия должны быть такими, чтобы не иметь пагубных последствий в случае если гипотеза всё же окажется ошибочной. В случае с пикником вы можете пойти на риск промокнуть, если все в вашей компании здоровы, но не в случае если один человек настолько слаб здоровьем, что рискует заработать воспаление лёгких. Или, допустим, если вы встречаете магглтонца, вы вполне оправданно можете вступить с ним в спор, ведь не будет особого вреда, если вдруг окажется, что мистер Магглтон действительно был таким великим человеком, как считают его последователи; но вы не можете оправданно сжечь его на костре, ведь вред, причинённый человеку, сожжённому заживо, более несомненный, чем любое теологическое утверждение. Разумеется, если бы магглтонцы были настолько многочисленны и фанатичны, что либо вы, либо они должны были быть убиты, вопрос стал бы более сложным; но общий принцип остаётся неизменным: сомнительная гипотеза не может оправдать бесспорное зло, если только равное зло, основанное на противоположной гипотезе, не представляется настолько же бесспорным.
Как было сказано ранее, философия имеет как теоретическую, так и практическую цель. Пришло время обратиться к последней.
Для большинства античных философов существовала тесная взаимосвязь между представлением об устройстве вселенной и доктриной о правильном образе жизни. Некоторые из них основали братства, имевшие сходство с монашескими орденами более позднего времени. Сократ и Платон осуждали софистов, поскольку те не преследовали никаких религиозных целей. Для того чтобы играть серьёзную роль в жизни не-специалистов, философия должна отстаивать определённый образ жизни. Делая это, она отчасти встаёт на стезю религии, но с некоторыми отличиями.
Есть одно существенное отличие между этическими учениями античных философов и учениями нашего времени. Античные философы обращались к праздным особам, которые могли жить так, как считали правильным, а при желании могли даже основать независимый город с законами, основанными на доктрине учителя. Подавляющее большинство современных образованных людей не имеет такой свободы; они вынуждены зарабатывать на жизнь в пределах существующего устройства общества и не могут вносить существенные изменения в собственный образ жизни, не обеспечив прежде значительных перемен в политическом и экономическом устройстве. Как следствие, этические принципы человека должны в большей степени, чем в античности, находить выражение в политических предпочтениях, а не в собственном поведении. Поэтому понятие о правильном образе жизни должно быть скорее общественным, а не индивидуальным. Платон также размышлял подобным образом в своей «Республике», но многие другие античные философы имели более индивидуалистичное представление о цели жизни.
Держа в уме эту оговорку, посмотрим теперь, что философия может сказать на тему этики.
Начнём с мыслительных добродетелей: занятие философией основано на вере в то, что знание — это благо, даже если предмет знания доставляет страдания.
Человек, впитавший дух философии, независимо от того, профессиональный он философ или нет, будет стремиться к тому, чтобы его убеждения были настолько верны, насколько это возможно, и будет в равной степени любить знание и презирать невежество.
Данный принцип простирается дальше, чем может показаться на первый взгляд. В основе наших убеждений лежат самые разнообразные факторы: что нам в молодости говорили родители и учителя, что нам говорят влиятельные организации с целью заставить нас действовать согласно их целям, что усиливает или ослабляет наши страхи, что льстит нашему самомнению, и так далее. Любой из этих факторов может привести нас к верным убеждениям, но скорее уведёт в обратном направлении. Трезвость разума, таким образом, подтолкнёт нас к тщательному исследованию наших убеждений с целью определить, есть ли причины считать какие-то из них верными. Если мы мудры, мы будем особенно критичны к тем убеждениям, сомневаться в которых для нас наиболее болезненно и которые с наибольшей вероятностью приведут нас к агрессивному конфликту с людьми, придерживающимися противоположных и одинаково безосновательных убеждений. Если бы такой подход стал повсеместным, вклад в снижение градуса споров был бы неоценимым.
Есть и ещё одна мыслительная добродетель — нейтральность и беспристрастность. Рекомендую следующее упражнение: когда в выражающем политические взгляды предложении встречаются слова, которые вызывают сильные, но противоположные эмоции у разных читателей, попробуйте заменить их на символы A, B, C и так далее, забыв о значении каждого символа. Предположим, что A — это Англия, B — это Германия, а C — Россия. До тех пор, пока вы помните, что означают эти буквы, то, во что вы поверите, будет зависеть от того, англичанин вы, немец или русский — что с точки зрения логики не имеет отношения к делу. Когда вы решаете алгебраические задачи о походе A, B и C в горы, вы не испытываете никаких эмоций к упомянутым личностям и изо всех сил стараетесь найти объективно верное решение. Но если бы вы представили, что A — это вы, B — ваш заклятый враг, а C — учитель, задавший задачу, ваши расчёты бы пострадали, и вы бы наверняка обнаружили, что A пришёл первым, а C последним. В размышлении о политических вопросах подобные эмоциональные предубеждения неизбежно присутствуют, и лишь внимательность и постоянная практика позволят вам рассуждать так же объективно, как вы это делаете, решая алгебраическую задачу.
Оперирование абстрактными понятиями, конечно же, не единственный способ достичь этической нейтральности; её, возможно, даже легче достичь умением испытывать нейтральные эмоции. Но большинство людей находят это трудным. Если вы голодны, то приложите максимум усилий, чтобы раздобыть еду; если ваши дети голодны, вы, вероятно, будете стараться ещё сильнее. Если ваш друг голодает, то вы сделаете что угодно, чтобы облегчить его страдания. Но когда вы слышите о том, что миллионы индусов или китайцев рискуют умереть голодной смертью, проблема кажется настолько обширной и отдалённой, что вы, скорее всего, быстро забываете о ней. Однако если вы способны остро ощущать далёкие страдания, вы можете достичь этической нейтральности посредством чувств. Если же вы не наделены этим редким даром, привычка рассматривать практические проблемы как абстрактно, так и конкретно, будет лучшей доступной заменой.
Соотношение логической и эмоциональной нейтральности в этике — интересный вопрос. Заповедь «возлюби ближнего твоего, как самого себя» имеет целью привить эмоциональную нейтральность; правило «этические утверждения не должны содержать имён собственных» имеет целью привить логическую нейтральность.
Два этих предписания звучат очень по-разному, но при более детальном изучении становится очевидно, что на практике они едва различимы. Добродетельные люди отдадут предпочтение первому, традиционному варианту; люди с логическим складом ума скорее выберут второй. Лично я затрудняюсь сказать, какой из этих типов людей встречается реже. Тем не менее если любое из этих правил будет принято правителями и народными массами, которые они представляют, это мгновенно приведёт к тысячелетнему миру.
Не стоит ожидать, что молодые люди, занятые приобретением ценных специализированных знаний, смогут позволить себе уделять много времени изучению философии; но даже за время, которое можно легко выделить без ущерба для учебного процесса, философия может дать нечто, что значительно увеличит ценность изучающего её как человека и гражданина. Она может привить привычку мыслить точно не только в математике и в целом в науке, но и в общих, практических вопросах. Она может объективно расширить понятие о целях в жизни. Она может показать положение отдельного человека относительно общества, современного человека относительно человека прошлого и будущего, а также всей истории человечества относительно вселенной. Расширяя круг мыслей, философия предоставляет лекарство от тревог и мучений настоящего, открывая путь к ближайшему подобию безмятежности, доступной чувствительному уму в нашем беспокойном и нестабильном мире.
Оригинальный текст можно найти здесь.
