Олдос Хаксли: Язык и картина мира

Как писал Гитлер, «любая эффективная пропаганда должна сводиться к нескольким ключевым утверждениям, которые нужно выразить формулами-стереотипами».

В посланиях апостола Павла можно найти немало замечаний о языке в контексте религии — замечаний тем более любопытных, если учесть, что язык посланий Павла преобладал в христианском мире на протяжении следующих 1 900 лет. В частности, он говорит: 

«Буква убивает, а дух животворит»
(2-е Коринфянам 3:6). 

А также: 

«Служить Богу в обновлении духа, а не по ветхой букве»
(Римлянам 7:6).

И наконец, есть ещё занимательный отрывок из трудов Джона Локка о языке в контексте философии. Несмотря на то, что эти слова были написаны почти триста лет назад, они по-прежнему очень актуальны: «Пустые и бессмысленные формы выражения и злоупотребление языком так долго сходили за таинства науки и трудные или неуместные слова, мало или вообще ничего не значащие, за давностью употребления имеют ошибочно столько права считаться глубокой учёностью или вершиной мышления, что нелегко будет убедить говорящих эти слова или слушающих их, что они только прикрывают невежество и являются помехой истинному знанию».

Эти отрывки красноречиво выражают то двойственное отношение, которое всегда было у нас к языку. Слова, с которых начинается Евангелие от Иоанна: «В начале было Слово», — полностью соответствуют реалиям человеческой жизни. Нет сомнений, что человек в полном смысле этого слова возник тогда, когда у него появилась способность говорить. Именно язык делает нас людьми. К сожалению, он также приносит нам слишком человеческое. С одной стороны, он порождает науку и философию, а с другой — провоцирует предубеждения, суеверия и бессмыслицу. Он помогает и вредит нам; он делает возможной цивилизацию и порождает ужасные катаклизмы, которые ставят существование цивилизации под угрозу.

Поведение человека отличается от поведения животных именно потому, что люди могут говорить, а животные — нет.

И даже самые разумные животные, поскольку они не умеют говорить, не могут делать вещей, которые кажутся нам крайне простыми и которые под силу даже маленьким детям.

Немецкий гештальт-психолог Вольфганг Кёлер, многие годы проработавший с шимпанзе, провёл очень интересный эксперимент. Кёлер обнаружил, что шимпанзе могут использовать палку, чтобы сбивать висящие слишком высоко бананы. Они достаточно разумны, чтобы понять, что это орудие можно использовать, чтобы удлинить руку и достать банан. Но Кёлер также обнаружил, что шимпанзе могут это сделать только тогда, когда и палка, и бананы одновременно находятся в их поле зрения. Если банан находится перед ними, а палка — за ними, ничего не получится. Дело в том, что шимпанзе не могут сохранять банан в уме достаточно долго, чтобы найти палку и вернуться с ней за бананом.

Причина вполне очевидна: у нас есть слова для обозначения банана и палки, которые позволяют нам думать об этих предметах даже тогда, когда они не находятся у нас перед глазами. Даже маленький ребёнок, зная слова «банан» и «палка», имеет в уме понятие об их связи и, как следствие, может подумать о них в сочетании — и помнить это достаточно долго, чтобы поднять палку и применить её к бананам.

Тот факт, что животные не могут долгое время сохранять в уме информацию о вещах и в результате теряют к ним интерес, объясняет их глупое (для нас) поведение во многих ситуациях. Они постоянно прерывают одно действие и начинают другое. Люди же благодаря языку могут преследовать одну цель или один идеал на протяжении долгого времени.

Можно сказать, что язык позволяет людям хладнокровно делать зло, которое животные способны делать только под влиянием эмоций.

Эта тенденция проявляется не только в жизни отдельных людей, но и в жизни целых сообществ, где язык служит средством связи настоящего с прошлым и будущим. И хотя очевидно, что теория Ламарка о наследовании приобретённых признаков совершенно ложна с биологической точки зрения, на социальном, психологическом и языковом уровне она имеет смысл — ведь язык предоставляет нам возможность извлекать выгоду из плодов прошлого опыта. Есть такая вещь, как общественная наследственность: достижения наших предков передаются нам посредством языка в устной и письменной форме. Таким образом мы получаем возможность унаследовать приобретённые признаки, но не через зародышевую плазму, а через традицию.

К сожалению, традиция передаёт как хорошие, так и дурные свойства. Она может увековечивать как научные достижения и нравственные предписания, так и суеверия с предрассудками. Здесь мы снова сталкиваемся со странной двойственностью этого невероятного дара. Это напоминает сказку про добрую фею и злую фею, только в этом случае подарок доброй феи одновременно оказывается подарком и злой феи. Нельзя не усмотреть иронию в том, что замечательная вещь, которую Хелен Келлер называет творцом жизни, одновременно является одной из самых опасных и разрушительных вещей в мире.

В начале человеческой жизни было Слово. Но что происходит, когда языка не существует? Что происходит в умах маленьких детей и животных? Что представляет из себя жизнь непосредственного опыта? Здесь будет уместно немного отклониться от темы и познакомиться с некоторыми идеями индийской философии. Согласно ей, за создание нашего человеческого мира отвечает нама-рупа — «имя-и-форма». Имя можно определить как интроекцию формы, а форму — как проекцию имени во внешний мир. Просветлённый человек идёт дальше грамматики и видит проявление одного во множестве. Но он развивается после возникновения языка. А каков мир до возникновения языка? Каков мир непосредственного невербального опыта?

Уильям Джеймс описал мир непосредственного опыта очень характерной фразой «цветущая, кишащая неразбериха», имея в виду, что животные и маленькие дети живут в хаосе ощущений. Но последние исследования поведения животных и восприятия маленьких детей показали, что непосредственный опыт вовсе не такой цветущий и кишащий, как полагал Джеймс. Опыты демонстрируют, что восприятие — это не пассивное потребление окружающих материальных форм, а активный процесс отбора и создания структур. Нервная система человека и животных устроена таким образом, чтобы автоматически выбирать из цветущего, кишащего хаоса те элементы, которые могут быть полезными с биологической точки зрения. В случае с животными она выбирает те элементы, которые способствуют выживанию; животное видит только два вида объектов — съедобные и опасные.

Исследования выявили, что мир животных, как правило, очень странный и ограниченный. Немецкий биолог Якоб фон Икскюль много писал о том, что он называл Umwelt животных — о различных мирах, в которых живут разные виды. Эти данные позволяют понять, насколько произвольна наша картина мира, несмотря на то, что наше представление о реальности несравнимо богаче, чем даже у высших животных. Одному богу известно, в каком мире жило бы существо с более развитыми, чем у нас, умом и чувствами.

В качестве иллюстрации причудливости этих животных миров я хотел бы привести пример лягушки, о котором мне поведал Патрик Д. Уолл из Массачусетского технологического института. Исследования показали, что хотя у лягушки очень хорошо развиты глаза, её зрение сильно ограничено. Цветущая, кишащая неразбериха определённо доходит до её глаз, но нервная система выбирает из безграничного количества информации только то, что движется. Таким образом, мир лягушки наверняка очень странен: постоянное возникновение и исчезновение объектов.

Кто знает, возможно, у лягушек есть свои Платоны, которые разрабатывают невероятные теории, чтобы объяснить эту фантастическую реальность.

Животные, стоящие на более низких ступенях развития, чем лягушка, живут в ещё намного более ограниченных мирах. Даже такие животные, как собака или обезьяна, живут в мирах, очень отличающихся от нашего, ведь они не замечают некоторых вещей, которые кажутся нам важными. Собаки, например, не обращают внимания на закаты или цветы, которые мы считаем очень красивыми.

Человеческая нервная система фильтрует цветущую, кишащую неразбериху точно так же, как нервная система животных, но гораздо менее тщательно. До человеческого сознания доходит намного больше, чем до животного. Обилие информации настолько велико, что несмотря на весь отбор, обилие превращается в хаос. И здесь на сцену вступает язык. Благодаря языку мы переходим на более высокий уровень абстракции и можем выбирать биологически ценную для нас информацию; а поскольку мы не полностью находимся во власти наших биологических потребностей, мы также выбираем то, что ценно для нас с социальной или эстетической точки зрения.

Информация, полученная при помощи этой абстракции, мгновенно переводится в понятные нам символы. Очевидно, мы обладаем врождённой способностью преобразовывать любой опыт в более-менее адекватные символы, а также склонностью к упорядоченности и смыслу. Символы могут быть самыми разнообразными и даже невербальными, но самая организованная система символов — это язык. Именно посредством языка мы привносим символический порядок в то обилие, которое — если мы воспринимаем его непосредственно — кажется нам чрезвычайно запутанным.

Этот процесс абстрагирования и отбора очень полезен для нас с биологической точки зрения. Он помогает учёным и техникам в установлении контроля над окружающей средой. Но он также полезен для нас как социальных существ. Здесь мы снова возвращаемся к двойственности систем символов. Привнося порядок и смысл в непосредственный опыт, мы можем навязать ему как хороший порядок, так и плохой. Мы получаем удовольствие от самого процесса преобразования в символы. Но нередко обнаруживаем, что в своём стремлении при помощи символов навязать порядок и смысл непосредственному опыту, мы портим сам опыт и создаём такую систему символов, которая ведёт к беде.

Не лишним будет привести несколько примеров того, как это стремление к порядку и смыслу может стать причиной нежелательных последствий. Одна из областей, в которой такое стремление проявилось очень рано — астрономия. Человек с ранних времён начал разглядывать небесные тела и был озадачен тайной их существования. Он попытался навязать этой тайне свои слишком человеческие порядок и смысл; и как нам известно из истории, наделал больших ошибок, которые дорого ему обошлись.

Взять, к примеру, отношение человека к затмениям. С незапамятных времён затмения считались предвестниками бедствий. 27 августа 413 года до нашей эры произошло лунное затмение, имевшее огромное историческое значение, так как его наблюдали Никий и афиняне, которые в это время осаждали Сиракузы. Они испытывали значительные затруднения, и было ясно, что им следует вернуться домой. Но так как афиняне считали затмение крайне несчастливым знамением, они решили, что ни в коем случае нельзя отправляться в путешествие в этот день, и Никий решил отложить возвращение в Афины как минимум на месяц. В итоге весь его флот был уничтожен, а армия попала в плен.

Ещё одним примером опасности навязывания вселенной ложной системы символов служат ацтеки. Они также стремились найти порядок и смысл в небесных явлениях и сконцентрировались для этого на солнце. К сожалению, они считали, что для поддержания жизни солнца его необходимо постоянно кормить. Для этого, как им казалось, необходимы были кровавые жертвоприношения. Как известно, ацтеки имели обычай вырывать сердце жертвы и подносить его солнцу. Необходимость регулярно поставлять солнцу человеческую кровь заставила ацтеков совершать набеги на соседние поселения. Они захватывали своих врагов живыми, а затем привозили их в Мехико и приносили в жертву по двадцать тысяч в год. Не стоит и говорить, что это сделало их крайне непопулярными среди соседей. В результате, когда прибыли испанцы, многие из соседей ацтеков перешли на сторону Кортеса, чем и объясняется его быстрый успех в уничтожении Ацтекской империи.

Эти два примера показывают, насколько опасно пытаться навязать миру символический порядок и смысл, прежде чем понять, каков этот мир на самом деле. Тем не менее мы всегда будем продолжать это делать, ведь человеку трудно вынести таинственность; она настолько ужасна и непостижима, что человек вынужден создавать между ней и собой завесу из символов.

Можно сказать, что одна из функций языка — лишать тайну её таинственности.

Эту склонность поспешно навязывать вселенной порядок и смысл также можно наблюдать в культуре Средневековья. Французский историк искусства Эмиль Маль отмечает, что в Средние Века идея вещи была более реальной, чем сама вещь. Изучение вещей ради них самих не представляло никакой ценности для учёных людей. Задачей изучающего природу было обнаружить вечную истину, вложенную в каждую вещь Богом. Этими истинами были вовсе не обобщения, основанные на простом наблюдении фактов; средневековые учёные были совершенно в этом не заинтересованы. Их единственным стремлением было обнаружить в окружающем мире то, о чём они читали либо в Писаниях, либо у греческих философов, которых считали авторитетами.

Можно сказать, что в Средневековье отношения между словами и вещами были перевёрнуты с ног на голову. Логично допустить, что правильным было бы считать слова произвольными символами для обозначения вещей. Но в Средние Века люди считали наоборот. Они полагали, что вещи — это иллюстрации некого абстрактного принципа, изложенного у Аристотеля или в Священном Писании. Читая средневековую литературу, поначалу приходишь в восторг от аллегорий в книгах по ботанике, притч в текстах по естественной истории и предсказаний в астрономических трактатах. Но очень скоро начинаешь чувствовать ограниченность этого чудовищного очеловечивания природы. Возникает ощущение замкнутости в мире, где всё пронизано удушающим духом человечности. Лишь когда отношения между словами и вещами были восстановлены в результате возникшего интереса к науке, мы получили глоток свежего воздуха в виде различения природы и мира слишком человеческого.

Некоторые из самых ужасных аспектов современной истории имеют тот же источник. Все тоталитарные системы ХХ века были основаны на неправильном отношении между вещами и словами: они не считали слова произвольными символами вещей; наоборот, вещи считались иллюстрациями слов.

Взять, к примеру, расовую доктрину нацистов. Она была бы невозможной, если бы отдельные евреи и цыгане рассматривались как личности. Но вместо этого все эти люди были низведены до не более чем иллюстрации унизительного ярлыка. Слова «еврей» или «цыган» считались категориями, в которые входили отдельные реальные люди. Эти категории могли быть истреблены без каких-либо угрызений совести, ведь истреблялись не сами люди, а всего лишь иллюстрации идеи.

Ту же самую закономерность можно наблюдать и в коммунистических режимах, где отдельные люди категоризируются как представители капитализма, империализма, буржуазии — и так далее. Как таковые они считаются недолюдьми, которых позволительно уничтожать. Эта склонность, без сомнения, — одна из главных опасностей, с которыми нам приходится сталкиваться. Это дорогая цена, которую мы вынуждены платить за бесценный дар языка. Поскольку мы принимаем грамматику и синтаксис нашего языка, мы также вынуждены принимать тот факт, что целые классы реальных отдельных вещей — всего лишь выражения какого-то дьявольского принципа.

В конце концов, можно сказать, что война возможна только в том случае, если отдельные вовлечённые в неё люди игнорируются, а противоположная сторона приравнивается к конкретному проявлению какой-то отрицательной абстракции.

Именно в этом заключается задача военной пропаганды — заставить людей на нашей стороне поверить, что люди на другой стороне — не более чем конкретные проявления отрицательной абстракции.