В новой книге «Откуда берутся деньги, Карл?» экономист и финансист Елена Котова просто и остроумно рассказывает о поисках Россией «особого пути», объясняя их через призму основных экономических теорий от Карла Маркса до Милтона Фридмана. Книга объясняет, откуда берутся деньги и почему в некоторых странах живут хорошо, а у нас — как-то не очень. Самиздат делится с вами главой, в которой Котова расскажет, откуда берутся несостоявшиеся народы, почему Сочи — образец российского двоемыслия и какие ценности мешают нам богатеть.

...В России будто две планеты. На одной, маленькой, — движуха, митинги, споры... На другой, крупнее на порядки, — течение повседневности. Две планеты, две части общества движутся по разным траекториям. Между обитателями этих планет гораздо меньше общего, чем может показаться. Меньшинство тянется к атлантическим ценностям, большинству они непонятны и чужды. Экономика страны тоже будто сложена из двух частей, современный сектор гораздо больше торгует с заграницей, чем с российской глубинкой, капитал в глубинку тоже особо не рвётся. Денег там негусто, зато проблем огребёшь по полной. Ни сбыта, ни транспорта, да еще местная администрация — вообще отдельная тема...

Дуальная экономика — это сосуществование двух разных экономических секторов в пределах одной страны, разделённых разными уровнями развития и технологий и разными стереотипами потребления. Так теории развития формулируют понятие «дуальность». Вот тут мы и подходим к теме азиатских мотивов.

Теории развития возникли, когда колонии стали превращаться в независимые страны, и мир, тут же прозвав их «слаборазвитыми», озаботился их развитием. Самый большой интерес вызывали Азия и Латинская Америка: нищета там жуткая, хотя, вроде бы, в отличие от Чёрной Африки, экономический потенциал как-никак приличный. Словечко «дуальность» гуляло по страницам статей, только оно мало что объясняло — ну есть два сектора, современный и традиционный, с двумя разными матрицами, значит, надо быстрее развивать традиционный, и все дела.

Надо-то надо, только это почти нерешаемая задача, как заявил Гуннар Мюрдаль, шведский ученый, ещё один лауреат Нобелевки. Традиционный сектор стойко воспроизводит отсталость, старые уклады жизни и ценности людей. На материалах Индии, Пакистана и Индонезии Мюрдаль пишет книгу «Азиатская драма. Исследование природы бедности наций». Заявка, однако, — ведь главная книга Адама Смита называлась «Исследование природы богатства наций». Так вот, природа «азиатской драмы» окончательно проясняет нам драму российскую.

В крупных многонаселённых странах Азии современный и традиционный сектора различаются не только по уровню развития — региональные различия есть в любой стране. В дуальных же экономиках два сектора различаются во всём — в укладе хозяйствования и жизни, в нормах и ценностях людей. Современный сектор крупных отсталых стран Южной Азии, Латинской Америки создаёт иллюзию, что эти страны движутся по траектории атлантических, но это кажущееся сходство...

Нам тоже казалось в 1990-е, что мы вот-вот станем, как Запад. Жителей современного сектора России это воодушевляло, их соотечественников из традиционного сектора скорее пугало... Всё на деньги мерить? Никогда такого не было... Один вздумал пасеку завести и теперь мёд продаёт, дом новый строить собрался. Другой заброшенные колхозные земли к рукам прибрал — вон амбаров понастроил, скоро от зерна треснут, никогда такого не было... Не так буквально, но с появлением непонятных новых порядков смута в головах началась изрядная.

«Как все» мы, однако, не стали — пока, по крайней мере. От этого «мыслящие и образованные» разочаровались в реформах, во власти, в народе — ну не хочет он меняться, хоть ты тресни! Живет прежними представлениями, жизнью недоволен, как и сами «мыслящие», но готов мириться с чем угодно. Что за народ?

Разочаровался и Запад. В 1990-е Россия была его любимицей, а к концу нулевых стала жупелом. Именно потому, что стать «как все» у неё не получилось, и в этом виновата её власть. У власти, конечно, грехов не счесть, но даже самая золотая не сотворила бы чуда — чтобы за какие-то тридцать лет Россия стала «как все». Мало кто понимает силу инерции, которая тянет нашу страну назад. Отсюда и враждебность Запада, сменившая любовь, и наши собственные нетерпеливые поиски разных фантазийных «моделей». А дуальная Россия всегда будет двигаться вперёд своим собственным темпом, сообразно готовности её традиционного сектора к переменам. Главное, чтобы она двигалась хотя бы в правильную сторону, не пускаясь от нетерпения в социальные эксперименты.

Лет пять назад просвещённый мир зачитывался бестселлером Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные» (Why Nations Fail). Если в одной фразе — у них неправильные институты.

Развиваются страны с «интегрирующими институтами», то есть те, где человек включён в развитие. У него есть возможность зарабатывать деньги для себя и тем самым приумножать богатство страны, он её сам развивает, и уж, конечно, ему вовсе не безразлично, куда она идёт: он же причастен к её развитию. Проваливаются же нации с «экстрактивными институтами», которые выкачивают ресурсы — природные, людские. А человек вроде сам по себе, из процесса он исключён. Он — винтик, который не выбирает, где ему руки и мозги прикладывать, за него другие решают. На множестве примеров авторы разбирают развитие ряда стран Африки и Латинской Америки, за ними — застой в СССР. Не забывают и о Китае, где нищета времён Мао сменилась «экономическим чудом»...

Какое-то время страны с экстрактивными институтами могут развиваться, но их народам дела особо нет, идёт ли развитие и куда, и рано или поздно всё кончается провалом. В устройстве общественного автомобиля нет естественного двигателя — сознательного, свободного труда ради денег. Ресурсы выкачивают, а законы, по которым всё крутится, не складываются в самоподдерживаемый механизм развития. Бедны африканские страны с их вечной сменой диктаторов, латиноамериканские страны с их хунтами. Великий строй провалился, а чудо в Китае продлится еще максимум пару десятков лет.

Как всем понравилось это объяснение! Только вопрос: а почему в одних странах — интегрирующие, а в других — экстрактивные институты и что делать нациям, которые проваливаются? И вообще, что такое институт? Короче, всё возвращается к вопросу, как преодолеть отсталость.

В середине XX века сложились понятия «первый мир» — страны Северной Атлантики, «второй мир» — это СССР и его соцлагерь и «третий» — слаборазвитые страны Азии, Латинской Америки и Африки, бывшие колонии. В «третьем мире» жизнь миллиардного населения совсем иная, чем в первых двух. Там отсталость, часто страшная нищета, нехватка еды и воды, чудовищная смертность и детский труд. И откуда в том мире могут взяться деньги — непонятно. Но раз уж эти страны стали равноправными членами мирового сообщества, долг сообщества — их развивать! А как?

Это были золотые годы теорий развития. Появилась концепции стадий роста, «догоняющего развития», «базисных потребностей»... МВФ и Всемирный банк, пытаясь запустить развитие бывших колоний, давали им уйму денег, строили хайвеи, железные дороги, порты. Где-то пробивались ростки развития, рождались островки промышленности... Учёные строили модели, как надо распределять общественный продукт, чтобы и в нижние этажи экономики просачивались деньги, которые генерят современные анклавы (trickle down e ect). Но вокруг... Всё та же традиционная бедность. Как стоячее болото. «Кумулятивные силы нищеты» (выражение Мюрдаля) не отступают. Авторы бестселлера «Почему нации проваливаются?» объяснили это отсталостью «системы общественных институтов», попросту стырив это понятие у Мюрдаля, но постеснялись у него же одолжить объяснение, почему система-то меняться не хочет.

Население стран Азии веками обрабатывало землю самым примитивным и трудоёмким образом. Производительность земледелия крайне низкая, почти всё произведённое потребляется, избыток произведённого над потребляемым так мал, что позволяет лишь подкармливать деревенские «верхи», но на него не купить даже современной рисорушки. Детский труд — естественное явление, а вовсе не результат какой-то эксплуатации, возмущавшей Маркса. Высокая рождаемость — не причина, а следствие такого устройства: чтобы больше производить, нужно больше рабочих рук, а тут еще высокая смертность. Никого не волнует вопрос «откуда берутся деньги?», потому что продавать нечего, а купить не на что.

В одиночку в такой экономике не выжить, помогает испокон веков сложившаяся иерархия каст и кланов, коммун и общин. Уклад жизни, представления о добре и зле сформированы раз и навсегда, равно как и культурные, религиозные, социальные и демографические нормы. То есть все элементы понятия «институт». Это традиционный сектор. Пока не появились колонизаторы, именно он и был общественным устройством, кроме него, даже в самых крупных странах, — два-три города, возникшие вокруг портов или резиденций правящих династий, и всё.

При колонизаторах появилось ещё по паре-тройке городов в каждой стране, они развивались, в них складывалась первичная переработка кунжута, каучука, чая, риса, отсюда в метрополии уходили корабли, гружённые рудой. Тут водились деньги, люди перенимали уклад жизни и ценности колонизаторов, потому что могли себе это позволить. Развивались те формы капитала, который Маркс назвал «допотопным», — торгового и ростовщического. Он дотягивался до традиционного сектора по цепочке сложившихся институтов — каст, родственных кланов, но эта связь работала в одну сторону. В современный сектор ещё что-то перетекало — причём никаким эквивалентным обменом тут и не пахло, а вот обратно — практически ничего, только выкачивалось.

Когда у людей отбирают ресурсы, которые могли бы им помочь развиваться, когда бедность воспроизводится, она неизбежно консервирует архаичные порядки. Колонизаторы ушли, а традиционные порядки так проросли в ткань общества, что современный сектор не охватывает полностью даже пространство крупнейших городов. В Мумбае, например, 21 миллион жителей, тут и биржи, и банки, и промышленные группы. А посмотришь на трафик в городе — автомобили с трудом прокладывают себе путь через толпы рикш. В самом центре — почти Европа, а чуть отойдёшь — трущобы, в которых один туалет на тридцать семей. Без преувеличения. И те же традиционные уклады жизни.

Различия в организации производства и жизни людей в современном и традиционном секторах не желают сглаживаться. «Первый мир» помогает деньгами, займами, деньги оседают в современном секторе, тот развивается, кое-где — на удивление быстро. А вокруг болото как стояло, так и стоит... Промышленные группы в Азии на первый взгляд — вполне капиталистические монополии, а на самом деле они сначала стали монополиями, застолбив поляны за своими кланами, а потом начали превращаться в капиталистические производства. Внутри них перемешаны самые разные порядки, нормы, практики, тут рыночные правила игры — далеко не главное. Зато избыток дешёвого труда — важнейший фактор: на современных автомобильных южнокорейских концернах соотношение оборудования и живого труда намного ниже, чем на автомобильных заводах Германии, рабочий день в полтора раза длиннее, детский труд — дело обычное.

Индия может быть лидером в каких-то новейших технологиях, в Бразилии пластическая хирургия круче швейцарской, в Южной Корее производится отличная бытовая техника и автомобили. А рядом на плантациях — тьма народу и всё та же бедность. Сегодня, в отличие от времён Мюрдаля, в сельской Индии применяются не только удобрения, есть даже интернет-технологии (правительство крайне гордится тем, что налаживает онлайн-продажи и закупки), однако при этом бездорожье, как и сотню лет назад... Доля сельского хозяйства в ВВП — 27 %, а занято в нем 65 % населения, и эти две трети населения отрезаны от внешнего мира, живут прежними укладами, которые современный сектор переварить не в силах. Это остаётся фактом.

Мюрдаль объяснил, почему в азиатском традиционном секторе невозможен уход выросших детей на работу в город: зарабатывать они там будут копейки, они и грамоты-то не знают. А в деревне останутся родители, сёстры и братья, куча стариков и детей, и каждая пара рабочих рук, способных растить рис или батат, — на вес золота. И никто этих парней в город не отпустит — ни семья, ни деревня, ни каста, а сами уйдут — будут прокляты. Про девушек рассказывать?

В России, конечно, нет давления демографического фактора и переизбытка рабочих рук, да и население пограмотнее будет. Но её экономика и общество тоже дуальны.

Современный сектор — десятка полтора крупнейших городов — живёт по другим законам, чем российская глубинка. Как и в слаборазвитых странах, в России современный сектор не может силой собственного движка втянуть в процесс развития традиционный. Современный сектор рвётся интегрироваться в мировую экономику, и у него для этого есть и людской, и промышленный, и финансовый потенциал. Традиционный же замкнут на себе, с внешним миром, который представляется абстракцией, почти не соприкасается, люди о нём не думают и «как все» быть не рвутся.

Корни двух драм схожи: длительная колонизация. Только в России драма была внутренней. Из российской глубинки выкачивали всё что можно: зерно, уголь, чёрные и цветные металлы — всё для нужд метрополии, для витрины Великого строя. Для экспорта, для того, чтобы в метрополии создавалась атрибутика передовой страны. В российском традиционном секторе тоже десятилетиями сохранялось примитивное земледелие — бабы втроём тянули плуг, заменяя собой дорогой трактор, продукты старого урожая кончались к марту. Выжить в одиночку было невозможно, а возможно — только за счёт поддержки микросоциума, где бедность цементировала архаичные нормы жизни.

К тому же был и ещё один институт колоссальной мощности: партийная иерархия. Она позаботилась о том, чтобы выкачать из традиционного сектора и все мало-мальски пригодные людские ресурсы. Пожалуйте после армии на рабфак, в партию — и будет вам счастье. В провинции отправляли самый низкосортный человеческий материал рулить хозяйством и жизнью людей. Там всякого прочно отучали думать. При полном отсутствии информации и потребности в ней люди ориентируются на коллективный разум своего мирка, на разум местных чинов, а теперь ещё и на жвачку, которой заполнены телеящики.

Сочи, роскошный отель Hyatt на море, европейский сервис и европейские цены, бельё меняют каждое утро... А ночью окно даже на четырнадцатом этаже не открыть, чтобы дышать морем, — дискотека под боком, в сооружении типа амбара. Оглушительно живая музыка и пьяные крики до пяти утра.

Какие танцы с бубнами по ночам — есть же закон! Гости отеля жалуются менеджеру, тот обещает — согласно международным отельным практикам — принять меры. Ничего не меняется. Гости — к управляющему, тот отводит глаза. Массажистка недоверчиво спрашивает гостью: «Вы что, наехали на дискотеку „Маяк“? За ней же городская администрация стоит...» Вот и весь сказ: островок современного сектора не в силах переварить традиционные институты у себя под боком.

И это Сочи, город, на который вся страна пахала несколько лет. В него закачали триллионы государственных рублей, построив автобаны, тоннели, новую железную дорогу — практически то же самое, что делал в слаборазвитых странах Всемирный банк. Тут создали инфраструктуру туризма и развлечений. Кроме Hyatt понастроили отелей и Radisson, и Pulman, и Rixos. Тысячи рабочих мест в этих сферах, импульс для развития мелкого бизнеса в виде ресторанчиков, кафешек, лавок... Помимо бюджетных средств, власть ещё и весь частный крупняк оброком обложила, и российские капитаны бизнеса добровольно-принудительно — субботник, ничего не поделаешь! — уже не думая о прибыли, строили тут навороченные жилые дома-башни, по большей части сегодня пустующие...

Никогда у государства не будет ресурсов, чтоб хотя бы каждый десятый город превратить в подобие Сочи. А сам Сочи — пример того, что только деньги, даже сумасшедшие, не могут преобразовать традиционные нормы. Добро б той массажистке было лет пятьдесят и у неё в памяти сидел страх. Нет, ей тридцать, она родилась уже в новой стране, но в голове — врождённая уверенность, что неписаные местечковые порядки — данность. А уж стоит ли это менять — вообще для неё не тема. Ей нужно денег заработать, чтобы матери, живущей в посёлке, помочь, кросселя модные купить, с девчонками в баре посидеть, а в идеале — и мужа найти...

Олимпийская больница в Красной Поляне по оснащённости и качеству лечения не уступит многим зарубежным клиникам. Сюда заманивали лучших врачей со всей страны, обещая суперзарплаты, квартиры... А инерцию традиционности с места не сдвинуть: в больнице уже нехватка медикаментов и материалов, зарплаты падают, квартир врачи всё ждут... Больница-то бюджетная. А что ж её в коммерческую не переделать? В Красной Поляне ведь небедные люди на лыжах катаются! Можно же лечить, скажем, местных по обязательной страховке, а приезжих — за деньги. Да ни в жизнь врачи сами этого пробивать не пойдут, им даже в голову ничего подобного не придёт. Администрации курорта — тем более...

В современном секторе — в анклавах дюжины городов и пары столиц — концентрируется более 90 % финансовых потоков страны. Тут не только крутятся деньги — тут постоянная движуха, идёт модернизация, пусть фрагментарная, процесс накопления и инвестирования капитала. Тут — банки, действуют фондовые рынки, есть крупный частный капитал и средний класс.

Служащих и сотрудников бюджетных сфер здесь существенно меньше, чем в остальной России, если не считать, конечно, московско-питерских правительственных орд. Человек либо собственник, либо наёмный рабочий, продаёт или товар, или труд и в любом случае вступает в конкуренцию. Тут надо внедрять новое, учить языки, знать модные слова «аудитор» и «рекрутинг». Расстояния не преграда, ты ездишь по миру, отдыхая по средствам в Куршевеле или Черногории. И всё лучше понимаешь, что ты — индивид, человек в большом мире, который умеет себя в нём позиционировать и даже сам может «включить» себя в создание общественного богатства, а то и — страшно сказать! — даже побороться за свои права. Тут театры и «Википедия», «Гугл» и «Яндекс». Тут идёт процесс обновления ценностей или хотя бы брожение умов.

Провинциальные небольшие города, райцентры, посёлки, деревни — традиционный сектор. Из современных атрибутов здесь только пара ресторанов да торгово-развлекательный центр в соседнем городе побольше, где и тусуется в безделье школота. Тут уже есть мобильные телефоны, иномарки, кока-кола и импортный ширпотреб, но, по сути, тут бедность. Это видно и по домам, и по подъездам, и по дешёвой одежде.

Произведённое потребляется в основном на месте, объём производства определяется ёмкостью рынка в радиусе от полей до областного центра. Дорог мало, хранилищ тоже, транспорт дорогой, кругом перекупщики и поборы. Исчезает смысл инвестиций в производство. У денег здесь иное измерение, рубль более весóм, чем в Питере и Москве. Тут работают ровно столько, сколько нужно для удовлетворения базовых потребностей (в теориях развития они так и назывались — basic needs), понимая, что нет смысла в дополнительных усилиях. Выше головы не прыгнешь.

Основной работодатель — государство, бюджетные деньги. Работы катастрофически не хватает. Хорошо хоть земля есть. С неё можно кормиться и гнать самогон — у большинства своё хозяйство, огороды, приработки от мелких ремёсел. И вроде рынок тут никто не отменял, но его «естественные законы», равно как и писаные правила, значат куда меньше решений верхов и просто коллективного разума.

Капитал современного сектора сюда идёт неохотно, разве что местный — нет рынка, то есть сбыта, то есть денег. Нет пригодного человеческого материала для работы на современном производстве. Учить людей нужно долго, а те — хоть работы и не хватает — особо не цепляются за новые возможности. Мол, понаехали тут пришлые и свои порядки устанавливают, думают, мы под их дудку плясать будем... По той же причине отток людей в современный сектор незначительный, разве что в областной центр. А в столицах и крупнейших городах — что могут предложить выходцы из традиционного сектора? Среди них нет готовых инженеров или бухгалтеров с английским хотя бы среднего уровня. Как и в Азии, молодёжь традиционного сектора, помечтав о крупном городе, понимает, что там она едва-едва на еду сможет заработать, а ещё жильё... И дальше областного центра, за редким исключением, не едет.

У человека в традиционном секторе нет и не может быть личной ответственности за свою судьбу. Живёт как все, он всего лишь часть понятного ему сообщества. Интернет? Да, есть, но больше для того, чтобы сидеть в «Одноклассниках» или скачивать блокбастеры и сериалы. На информацию спрос мизерный — какая практическая польза от знания о том, что происходит в мире, который человека не касается? Зато есть поверья, приметы, есть церковь, наконец! Она совершенно не напрягает ум проповедями, запрещая лишь роптать. Несмолкающее эхо традиционного крестьянского мира раскатывается сегодня и по городам, мутируя в современный язык, но жизнь современного мира не отражая.

От 30 % до 80 % экономики Северного Кавказа, Астраханской и Ростовской областей — это полунатуральное хозяйство и так называемая «этноэкономика». В её основе — люди, занятые сельским хозяйством и переработкой природных продуктов, а на верхушке — производители и торговцы, продвигающие произведённое в региональные города, в редких случаях — дальше. Производство покоится на отношениях клановой иерархии, большая часть хозяйственных отношений — «в тени»: «свои» проверяющие и есть «свои», а чужие не доберутся.

В Бурятии же, к примеру, другая картина: меньше пьянства, больше порядка, люди на удивление осмысленные. Это иной тип простого воспроизводства, всё берётся от природы. Тут рыба, тайга, охота. Тут туризм, развивающийся в окрестностях Байкала, а это дело требует смекалки. Потребности пошире, чем базовые, но личное накопление и инвестиции ограничены новым домом и японским автомобилем. Автомобили нещадно бьются на бездорожье, отчего все ездят на поразительно новых машинах, где непременно есть дешёвый видик с фанерной попсой. Создаётся иллюзия чего-то современного, но, по сути, этот мир так же замкнут на себе.

Определяющим признаком современного сектора является даже не размер города, а степень мобильности факторов производства — капитала и труда. Для нефти и газа есть транспортная инфраструктура. «Труба» втягивает этот сегмент в современное воспроизводство, трансформирует и жизнь людей. Индустрия становится интернациональной — Западная Сибирь снабжает нефтью и газом пол-Европы, люди ездят по миру, заключают контракты, покупают технологии... Отдых за границей, машины импортные, квартиры — в собственном городе, а еще и в Москве, а в придачу и домик на Средиземном море. Вот это современный сектор, потому что нефть и газ сделали мобильными и капитал, и рабочую силу.

Сибирский лес — совсем другая история, он немобилен. Поэтому современных предприятий ЛПК кот наплакал, «зелёное море тайги» — оно больше для охоты и собирательства. Сколько из этих сосен можно было бы сделать домов, стройматериалов, мебели... Увы, до мирового рынка при такой транспортной составляющей не дотянуться, а ближе платежеспособного спроса нет.

Ханты-Мансийск (с трубой) более современен, чем Красноярск (с лесом). Хабаровск — невероятно открытый город, заграница рядом, из внешнего мира сюда перетекают новые практики, управленческие подходы, образ мышления. Хабаровск намного более интегрирован в современный мировой сектор, чем почти равная ему по размеру населения Тула, с её промышленностью, в основном оборонкой, у которой всего один покупатель — государство. Так тут и воспроизводятся отношения и практики Совдепии.

Анклавы современного сектора вкраплены в Красноярский край в виде производств алюминия, никеля и электроэнергии, в Пермский — в виде нефтепереработки и научно-технических центров, ориентированных на добычу и переработку нефти Западной Сибири. Даже в небольших городах Центральной России есть крупные современные анклавы — Komatsu в Ярославле и Volkswagen в Калуге формируют современных менеджеров и рабочих, создают налоговую основу для социальной защиты из городского бюджета, а не с приусадебного огорода.

Совокупное население городов России, в каждом из которых проживает более 500 000 человек, составляет всего 44 миллиона, при этом не всё это население целиком входит в современный сектор. Можно считать разными способами — по размеру городов, по профилю индустрии, по размерам предприятий. По-любому выходит, что современный сектор России — это 30–35 миллионов человек, а традиционный — 100–110 миллионов, около 75 % населения.

Так что вполне объяснимо, почему Россия так медленно развивается и кажется, что ничего не меняется. Меняется, только медленно и мучительно. А живучесть традиционных порядков и «старых идей» (выражение Кейнса) всё продолжает отравлять мозги совсем молодых, уже родившихся как бы в другой стране, — вроде сочинской массажистки. И это тоже консервирует традиционность. Государство одной рукой пытается что-то развивать, а другой — создаёт опять-таки экстрактивные институты. Откуда возьмётся рост рынка, совокупного спроса и как следствие — вовлечение человека в производство денег, если нет минимума дохода, не облагаемого налогом, и даже с зарплаты 10 000 рублей нужно отстегнуть государству? Вспомните рассуждения о налогах в очерке о Маргарет Тэтчер!

Есть и недовольство, и бездонная апатия, и откровенное людское горе. Но для большинства какое-то другое, более дружелюбное к человеку общественное устройство — совсем не мечта и не ценность. В отличие от огорода, модных кросселей или зомби-ящика в импортной тачке. Это пусть в столицах насчёт власти и устройства страны языки чешут... Население России не складывается в единую нацию, люди не пытаются договориться о том, куда хотят идти и где их общий путь к деньгам... Да больше того: все уверены, кого ни спроси из обывателей, даже соображающих, что общего пути к деньгам в России просто быть не может. У тех, наверху, свои расклады, а мы тут сидим и место своё знаем, и чужого нам не надо, и всех денег не заработаешь... В какой ещё стране есть такие присловья?

Ценности — это то, что делает любую теорию приложимой или неприложимой к конкретной стране в конкретный период. Ведь «что русскому хорошо, то немцу — смерть», и наоборот. В любой теории «исходные суждения о ценностях должны вводиться открыто. Они не могут быть ни apriori самоочевидными, ни универсальными». На этом настаивал Гуннар Мюрдаль, когда объяснял, почему теория развития, приложимая к современному сектору, не работает в традиционном.

Не только Британия, другие страны Атлантики тоже переживали духовный раздрай, вступая в общество потребления после скудной послевоенной жизни. В итоге «старые ценности и обычаи покрывались патиной времени, традиционная мораль отправлялась в лавку старьёвщика», на смену им приходили новые, которые постепенно начинала разделять вся нация.

В слаборазвитых, по выражению Мюрдаля, обществах иначе. При диктаторских режимах население не разделяет ценности свободы, в нищете деньги не ценность, в границах традиционного сектора понятие «накопление» — абстракция. Что-то скопить? Разве что приданое для дочери и денег на свадьбу, ведь традиции и обряды — это святое. Человеческая жизнь как таковая тоже не ценность — при такой-то смертности. Личная ответственность — понятие умозрительное, люди привычно полагаются на помощь своего микросоциума — деревни, коммуны, общины идут за защитой к администрации и безропотно признают её неписаное право на произвол. «Мы ж так всегда жили...»

Как цеплялось наше сознание за веру в Великий строй! А как с наступлением «оттепели» скорбели многие, что «народ распустили». Как сегодня — в глубинке повсеместно, а в крупных городах местами — немало людей верит, что Сталин превратил отсталую аграрную страну в передовую. Или в то, что мы и сейчас способны победить Запад в новой войне, если придётся...

Уже двадцать семь лет мы живём вроде бы совсем по-другому — так или иначе кругом уже сплошной рынок. А включиться в процесс зарабатывания денег, ломая попутно стереотипы прошлого и расшатывая традиционные институты, пытается только ничтожное меньшинство. Да, мало социальных лифтов — это факт, но как мешают старые привычки и ценности!

Еще один житейский пример, столь же простой, как и сочинская дискотека. Брат и сестра, обоим за полтинник. Брат давно выучился в Москве, они с женой — преуспевающие люди: квартира, дом, две машины и поездки по миру. Сестра живет где родилась — в райцентре под Орлом. Муж умер от пьянства, она ушла на пенсию, живет скудно. Брат помогает деньгами, сестра берёт охотно и благодарно, она вообще очень хороший и добрый человек.

Время от времени брат с женой перетряхивают гардероб... И говорят сестре: «Мы тут два чемодана набрали. Вещи — все как на подбор. Крепкие, качественные, сплошь брендовые. Многие почти неношеные — дети из них выросли. У вас же на рынках продают китайские кроссовки за пару тысяч рублей, а они за одно лето разваливаются. Возьми эти два чемодана и продай всё барахло на рынке...» Как вы думаете, что они слышат в ответ? Сестра отказывается. Она не может стоять на рынке, торгуя тряпками «прям как спекулянтка или торгашка какая». Ей стыдно перед людьми, ей противно это делать. По вечерам она идёт мыть унитазы в районном суде за четыре тысячи рублей в месяц. Это не стыдно и не противно. Вполне вписывается в каноны её социума.

Об эти традиционные стереотипы и спотыкается развитие. Жители современного сектора и население глубинки кажутся друг другу обитателями разных планет. Это и есть подлинная российская драма. Не менее глубокая, чем азиатская.