Оруэлл в семейном кругу и в среде анархистов
Иллюстрация: Bojemoi!
01 сентября 2016

Снова в школу, читатель! Сколько бы лет тебе ни было, время возвращать свою ветреную мысль к недогрызенному в институте граниту науки и следующие восемь холодных месяцев хомячить его самостоятельно. Чтобы поддержать рвение к знаниям, наши товарищи из независимого «самиздательства» Common place решили безвозмездно поделиться со всеми страждущими свей работой и выложили восемь книг на своём сайте в свободном доступе. Вообще-то, это единственно верный способ распространения текстов ― поэтому вы и любите самиздат.

Вот текст итало-английского анархиста и издателя Вернона Ричардса «Оруэлл-гуманист» из книги «Оруэлл в семейном кругу и в среде анархистов»: он рассказывает о том, как формировались взгляды писателя на социализм и что сближало его с анархистами. Этому вопросу посвящена вся книга, содержащая кроме текстов редкие фотографии одного из наших любимых авторов.

Вернон Ричардс: Оруэлл-гуманист
О том, что умер Джордж Оруэлл, я узнал от приятеля: у него была привычка зачитывать вслух заголовки из вечерней газеты. Об Оруэлле он знал только то, что можно было прочесть в местной прессе: писатель, который прославился своей книгой «Скотный двор», а затем написал роман «1984». Приятель не читал ни того, ни другого, но слышал, что это — антикоммунистические и антисоциалистические произведения. В некрологе лейбористской газеты «Daily Herald» написали, что он «умер, не дождавшись отработанных денежек» (23 января 1950 года).

Но для меня, как и для множества его друзей и читателей в анархистских кругах (книги Оруэлла были широко известны в международной анархо-прессе), Оруэлл был в первую очередь гуманистом. Он не разделял наших взглядов, и иные сектанты от анархии, должно быть, приходили в ужас, читая отдельные фрагменты его произведений. Однако на протяжении двенадцати лет (после выхода «Памяти Каталонии») моё уважение и дружеские чувства к нему только росли, несмотря на наши разногласия в таких фундаментальных вопросах, как отношение к прошедшей (и грядущей) войне, воинской повинности и парламентарной политике. Мне сдаётся, что этот парадокс раскрывает Оруэлла-гуманиста, — и я уверен, он переживёт автора «Скотного двора» и «1984».

Что до Оруэлла как писателя, то я препоручаю его более компетентным исследователям, а сам ограничусь ссылкой на ошеломительную работу Джорджа Вудкока, которая была впервые опубликована в американском журнале «Politics», а позднее включена в томик его избранных сочинений «Писатель и политика» (Porcupine Press, 1948).

Мне кажется, Оруэлл не мог быть анархистом хотя бы потому, что называл себя «реалистом» — и говорить о призрачной социальной революции считал бесполезным; нужно было решать более насущные проблемы.

В результате ему пришлось выбирать меньшее из двух зол. Вудкок называет Оруэлла «оппортунистом в широком смысле слова». Это верно, если не брать в расчёт его мотивации. Во время наших разговоров с ним я постоянно чувствовал, что он хочет действия, каждодневной борьбы, а не абстрактных рассуждений. Это желание было частично обусловлено его презрением к левым кабинетным философам средней руки. Многие так ему этого и не простили и частенько припоминали в мемуарах вторую часть «Дороги на Уиган-Пирс». Когда мы с Оруэллом беседовали в последний раз, он с особой горечью осуждал тех французских интеллектуалов, которые поддержали Россию, решив, что русская политическая система лучше, чем демократический капитализм. Он говорил, что поддерживает анархистов, отрицающих оба этих режима, поскольку их позиция последовательна; а для французов, которые ведут буржуазный образ жизни и имеют относительную свободу, поддерживать Россию, понимая, что там ничего подобного не будет, — неприкрытое лицемерие.

Но, думаю, свой вклад в политические взгляды Оруэлла внесла и его ограниченность. Он играл в «простого парня». Вудкок пишет:

«У «простых парней» всегда есть рамки, и самая жёсткая из них — их неспособность проникнуть за поверхность событий и увидеть действительные причины социального зла. Отдельные проявления зла — это лишь симптомы больших нарушений самой структуры общества». К этому он прибавлял: «Я никогда не видел и не слышал, чтобы Оруэлл всерьёз анализировал политическую жизнь Британии. Его суждения в таких важных аспектах, как деньги, собственность, государство, кажется, вообще держались на обычных расплывчатых лозунгах, которыми вдохновлялись многие поколения лейбористов».

Оруэлл нарочито сравнивал себя с «настоящим рабочим», которому никогда не понять глубинного смысла социализма.

«Рабочие, — писал он в «Дороге на Уиган-Пирс», — зачастую становятся лучшими социалистами, чем ортодоксальные марксисты, ведь они помнят то, о чём так часто забывают другие: социализм — это справедливость и всеобщая порядочность».

Это желание делать хоть что-то независимо от ограничений среды было и сильной, и слабой стороной Оруэлла. Меня не покидало чувство, что, случись в этой стране революция, Оруэлл с чистым сердцем примкнул бы к анархистам, ведь в этой ситуации ему удалось бы реализовать и свой этический анархизм, и свой «реализм».

Оруэлл не боялся революции, скорее наоборот. У него не было времени слушать тех, кто всегда предрекает революцию в ближайшем будущем, а пропагандистов, которые сводили Испанскую революцию 1936 года к борьбе демократии и фашизма, он презирал: «То, что произошло в Испании, было не просто вспышкой гражданской войны, а началом революции. Именно этот факт антифашистская печать за пределами Испании старалась затушевать любой ценой. Положение в Испании изображалось как борьба «фашизма против демократии», революционный характер испанских событий тщательно скрывался».

С позволения читателей, я целиком приведу фрагмент из «Памяти Каталонии», где революционные взгляды Джорджа Оруэлла отражены гораздо точнее, чем в любых исследовательских спекуляциях:

«Более или менее случайно я попал в единственный во всей Западной Европе массовый коллектив, в котором политическая сознательность и неверие в капитализм воспринимались как нечто нормальное. На Арагонском фронте я находился среди десятков тысяч людей, в большинстве своём — хотя не исключительно — рабочих, живших в одинаковых условиях, на основах равенства. В принципе, это было абсолютное равенство, почти таким же было оно и на деле. В определённом смысле это было неким предвкушением социализма, вернее, мы жили в атмосфере социализма.

Многие из общепринятых побуждений — снобизм, жажда наживы, страх перед начальством и так далее — просто-напросто исчезли из нашей жизни.

В пропитанном запахом денег воздухе Англии нельзя себе даже представить, до какой степени исчезли на фронте обычные классовые различия. Здесь были только крестьяне и мы — все остальные. Все были равны. Конечно, такое положение не могло сохраняться долго. Это был лишь непродолжительный и местный эпизод гигантской игры, ареной которой служит вся земля. Но этот эпизод продолжался достаточно долго, чтобы наложить свой отпечаток на всех, кто в нём участвовал. Как бы мы в то время ни проклинали всех и вся, позднее мы поняли, что соприкоснулись с чем-то необычным и в высшей степени ценным. Мы жили в обществе, в котором надежда, а не апатия или цинизм, была нормальным состоянием духа, где слово «товарищ» действительно означало товарищество и не применялось, как в большинстве стран, для отвода глаз. Мы дышали воздухом равенства. Я хорошо знаю, что теперь принято отрицать, будто социализм имеет что-либо общее с равенством. Во всех странах мира многочисленное племя партийных аппаратчиков и вкрадчивых профессоришек трудится, «доказывая», что социализм — это всего-навсего плановый государственный капитализм, оставляющий в полной сохранности жажду наживы как движущую силу. К счастью, существует и совершенно иное представление о социализме.

Идея равенства — вот, что привлекает рядовых людей в социализме, именно за неё они готовы рисковать своей шкурой. Вот в чём «мистика» социализма.

Для подавляющего большинства людей социализм означает бесклассовое общество. Без него нет социализма. Вот почему так ценны были для меня те несколько месяцев, что я прослужил в рядах ополчения. Испанское ополчение, пока оно существовало, было ячейкой бесклассового общества. В этом коллективе, где никто не стремился занять место получше, где всего всегда не хватало, но не было ни привилегированных, ни лизоблюдов, — возможно, было предвкушение того, чем могли бы стать первые этапы социалистического общества. И в результате вместо того, чтобы разочаровать, социализм по-настоящему привлёк меня. Теперь, гораздо сильнее, чем раньше, мне хочется увидеть торжество социализма. Возможно, это частично объясняется тем, что я имел счастье оказаться среди испанцев, чья врождённая честность и никогда не исчезающий налёт анархизма могут сделать приемлемыми даже начальные стадии социализма».

Несмотря на то, что рост тоталитарных тенденций во всём мире и перспектива атомной войны произвели на Оруэлла глубокое впечатление и выдвинули «реалиста» в нём на первый план (хотя в последнюю нашу встречу он не был так пессимистичен по поводу возможности войны), он до последнего (пока не помешала болезнь) принимал участие в любых инициативах по защите прав и свобод человека; мысли о событиях в Испании никогда не покидали его. Он сотрудничал с анархистами — в 1938 году Оруэлл стал активным участником SIA (Интернациональной антифашистской солидарности), организации испанских анархистов; английское отделение SIA в Лондоне возглавила Эмма Голдман. Несмотря на то, что он радикально расходился с анархистами в оценках последней войны, именно он первым публично выразил протест против полицейских облав в редакции «Freedom Press», а затем стал вице-председателем Комитета защиты «Freedom Press», который был создан для защиты прав четырёх анархистов, арестованных в рамках действия Чрезвычайного законодательства. Он активно поддерживал Комитет и после его трансформации в Комитет защиты Freedom (Freedom Defence Committee) и даже дважды выступал на публике: на митинге в поддержку всеобщей амнистии дезертиров военного времени, а также на протестном митинге Комитета — от лица испанских антифашистов, интернированных в Чорли (Ланкашир). В последний раз я видел его за две недели до смерти: он был весел, бодр духом и, как всегда, пристально следил за новостями. Но врачи строго запретили ему писать. Он вынашивал идею нового романа, хотел «пожить с ней» какое-то время и надеялся, что будет готов вверить его бумаге в 1951 году. Что характерно, Оруэлл собирался спросить у врачей, сколько ему осталось жить, чтобы, если речь шла о годе, пренебречь их запретом и закончить тексты, которые он хотел успеть написать перед смертью. Мы говорили с ним и о его приёмном сыне, Ричарде; он вспомнил, как его сынок недавно рассказывал ему о походе в зоопарк, и его худое, вытянутое лицо оживилось, глаза загорелись. Артур Кестлер пишет, что в такие моменты «огромная сила любви одинокого человека излучает свет». Если мне когда-нибудь зададут вопрос, на чьей стороне был Оруэлл в борьбе за человечество, я процитирую «Памяти Каталонии»:

«Неимущие классы Барселоны относились к жандармам с ненавистью и, как мне казалось, были уверены, что жандармы действуют по собственной инициативе. Услышав, как обстоят дела, я облегчённо вздохнул. Обстановка приобретала ясность. С одной стороны C.N.T., с другой полиция.

Я не питаю особой любви к идеализированному «рабочему» — плоду воображения коммунистов, воспитанных в буржуазном обществе, но, когда я вижу конкретного рабочего, схватившегося со своим исконным врагом — полицейским, я не должен спрашивать себя дважды, на чьей я стороне».


Freedom, 4 февраля 1950 года

Другие книги Common place,
которые можно почитать уже сейчас:

Сборник статей Андрея Платонова, написанных в 1920-е годы ― время надежд и энтузиазма, голода и разрухи. Молодой писатель размышляет об актуальных проблемах и новых революционных задачах, а также о жизни и смерти, взаимоотношениях полов, разрабатывает философию труда и рабочего самосознания, по-новому трактует некоторые библейские сюжеты. Платонов пропустил через себя эту бурную эпоху и запечатлел её в своих ранних статьях.

Роман Кретьена де Труа, великий литературный памятник средневековья, оказавший значительное и долговременное влияние на культуру последующих веков, вплоть до нашего времени, поскольку именно в этом романе был развёрнут изначальный сюжет о поисках священного Грааля. Полный стихотворный перевод этого произведения на русский язык осуществлён впервые. В издание включены научная статья и примечания к роману.

Гиль — смута, мятеж (словарь Даля). Настоящая книга посвящена истории народных волнений в России от восстаний языческих волхвов в XI веке до революции 1905 года. Помимо крупных вооружённых выступлений, таких как бунты Степана Разина и Емельяна Пугачёва, рассмотрены более локальные события, а также иные формы низового сопротивления: бегство на недоступные властям территории, разбойничество, создание закрытых общин.