«Человек не может увидеть Меня и остаться в живых», — устрашает Моисея Иегова в тридцать третьей главе книги Исход. Но как нам известно из различных источников, есть те, кому удалось не только пережить эту опасную аудиенцию, но и рассказать о ней другим. Прослеживая историю такого опыта от древности до наших времён, американский аналитик-юнгианец Эдвард Эдингер упоминает главных счастливчиков в человеческой истории, разбирает основные элементы встречи с Богом и советует, как её не провалить.

Юнгианская психология — единственная психологическая школа, которая исходит из того, что в психе есть два центра: эго («маленький центр») и Самость («большой центр»). И поскольку их два, то, когда они оба достигают уровня сознания, между ними происходит столкновение. Процесс терапевтического анализа — не более чем подготовка к этому событию. Вот что говорит по этому поводу Юнг в своём семинаре от 1925 года:

 «Анализ должен способствовать переживанию, которое охватывает нас или нисходит на нас; переживанию, которое имеет плотность и телесность — как те откровения, которые случались с древними. Если подбирать для него подходящий символ, то я бы выбрал Благовещение».

Но хотя этот опыт и подготавливается терапевтическим анализом, вполне может случится так, что он произойдёт не в течение самой терапии, а только много лет спустя. В таком случае человеку особенно полезно быть осведомлённым в юнгианской психологии, ведь она предоставляет некую дорожную карту, которая помогает сориентироваться, когда приходит время. Тогда человек может сказать вместе с Иовом: 

«Я слышал о Тебе слухом уха; теперь же мои глаза видят Тебя».

Самость чрезвычайно трудно описать словами, так как она представляет собой трансцендентное явление, выходящее за пределы эго. Соответственно, эго не в состоянии охватить и постичь Самость, чтобы дать ей определение. Самость крайне противоречива и парадоксальна. Как философский камень алхимиков, она имеет множество синонимов, выражающих различные аспекты её многогранной природы. Один из этих синонимов был предложен Юнгом: «большая личность». Юнг впервые использует этот термин в эссе «О перерождении», где описывает индивидуацию как «длительный процесс внутренней трансформации и перерождения в иное существо». Касательно этого иного существа он говорит следующее:

«Это другое существо — другая личность в нас самих — более крупная, созревающая в нас личность, которую мы уже встречали как внутреннего друга души. Поэтому мы обретаем покой, когда находим изображённого в ритуалах друга или компаньона, примером которого является дружба между Митрой и солнечным богом. 

Этот символ дружбы между двумя мужчинами — просто внешнее отражение внутреннего факта: оно обозначает наши взаимоотношения с внутренним другом души, в которого сама природа хочет нас преобразить, — с той другой личностью, которой мы также являемся и которой мы всё же никогда не достигаем. Мы как пара близнецов Диоскуров, один из которых смертен, а другой — бессмертен: хотя они всегда вместе, они никогда полностью не сливаются в одно. Процесс трансформации стремится приблизить их друг к другу, но наше сознание оказывает ему сопротивление, потому что другая личность кажется странной и незнакомой и потому что мы не можем привыкнуть к мысли, что не являемся полноправными хозяевами в собственном доме. Мы предпочитаем держаться за наше «я», и ничего больше. Но мы сталкиваемся с внутренним другом или врагом, и друг ли это или враг, зависит от нас самих».

Далее в том же эссе Юнг описывает встречу эго с Большей Личностью и говорит очень важные слова:

«Когда достигается вершина жизни, когда бутон распускается и из малого рождается великое, тогда, как говорит Ницше, „один становится двумя“, и более великая фигура, которая всегда существовала, но оставалась невидимой, раскрывается личности меньшего масштаба с силой откровения. Тот, кто в действительности безнадёжно мал, всегда провоцирует раскрытие большего, великого в той же мере, в какой сам он мал, не понимая, что пришёл день суда над его ничтожностью. Но человек, который внутренне велик, узнаёт, когда наконец приходит долгожданный бессмертный друг его души, „чтобы пленить плен“ (Ефес 4:8), то есть пленить того, узником которого является этот бессмертный, и заставить его жизнь влиться в более великую жизнь, — момент смертельной опасности!»

Эти последние слова становятся полной неожиданностью. После восторженного описания долгожданной встречи эго с Большей Личностью, мы вдруг узнаем, что эта встреча смертельно опасна. Опасность связана с травмирующим воздействием, которое Самость оказывает на эго при первом контакте. В худшем случае столкновение эго и Самости может спровоцировать психоз. Но даже в лучшем оно влечёт за собой мучительное унижение и деморализующее чувство капитуляции. «Опыт Самости всегда является поражением для эго», — пишет Юнг в «Mysterium Coniunctionis». Это чувство травмы или поражения — неотъемлемая часть того, что я называю архетипом Иова. История об Иове — характерный пример общего паттерна, который имеет четыре основных составляющих:

История культуры насчитывает множество примеров данного паттерна, но главные из них суть следующие: Иаков и ангел Яхве (Бытие 32), Арджуна и Кришна (Бхагавад-Гита), апостол Павел и Христос (Книга Деяний), Моисей и Хидр (18-я сура Корана), Фауст и Мефистофель («Фауст» Гёте), капитан Ахав и Моби Дик («Моби Дик» Мелвилла), Ницше и Заратустра («Так говорил Заратустра» Ницше), а также Юнг и Филимон. 

Мы остановимся на четырёх: Иове, Арджуне, апостоле Павле и Ницше. 

При помощи своей матери Ревекки Иаков обманывает своего брата Исава и хитростью добивается от отца благословения на первородство. В итоге он вынужден бежать из родной земли, чтобы избежать мести со стороны Исава. Много лет спустя, имея двух жён и значительное состояние, он решает, что пришло время возвращаться в родную землю. Но возвращение также означает необходимость встретиться лицом к лицу со своим братом, с которым он ранее поступил бесчестно. Естественно, Иаков напуган: мы всегда боимся человека, которому мы причинили зло. Ночью, накануне встречи с Исавом, у брода через реку Иавок Иаков встречает ангела:

И остался Иаков один. И боролся Некто с ним до появления зари;
И, увидев, что не одолевает его, коснулся состава бедра его и повредил состав бедра у Иакова, когда он боролся с Ним.
И сказал: отпусти Меня, ибо взошла заря. Иаков сказал: не отпущу Тебя, пока не благословишь меня.
И сказал: как имя твое? Он сказал: Иаков.
И сказал: отныне имя тебе будет не Иаков, а Израиль, ибо ты боролся с Богом, и человеков одолевать будешь. И благословил его там.
И нарек Иаков имя месту тому: Пенуэл; ибо, говорил он, я видел Бога лицем к лицу, и сохранилась душа моя.
И взошло солнце, когда он проходил Пенуэл; и хромал он на бедро свое. 

Данный фрагмент содержит все четыре элемента, о которых шла речь выше: встречу с высшим существом, травму, настойчивое усилие и божественное откровение. Последнее проявляется, во-первых, в благословении и, во-вторых, в получении нового имени, то есть обретении второй, коллективной личности. С психологической точки зрения особенно примечательная деталь этой истории — это то, что встреча с Большей Личностью может произойти одновременно со встречей с Тенью. В восприятии Иакова встреча с Исавом была подобна встрече с Богом, поскольку нечистая совесть Иакова наделила Исава божественной силой. Когда Иаков встречает Исава, то говорит ему: «Я увидел лице твое, как бы кто увидел лице Божие». С психологической точки зрения, это означает, что Тень способна активировать Самость: если человек уязвил Тень, это активирует Самость в её мстительном аспекте. Данный мотив может проявляться как внутренне, так и внешне. Во внешнем проявлении: если я причиняю зло другому человеку, я буду бояться мести, зная, что справедливость на его стороне. Такая ситуация констеллирует Самость: «Мне отмщение, Я воздам, говорит Господь». Во внутреннем проявлении: если я уязвил свою собственную Тень, это влечёт за собой ущерб целому, что, опять же, может спровоцировать Самость мстить эго. В таком случае возможны самые разные несчастные случаи: например, я могу порезаться электропилой или попасть в аварию. 

В данном случае Иаков должен лицом к лицу встретить констеллированную реакцию и перенести её, не впадая ни во враждебность, ни в отчаяние. Можно также сказать, что, прежде чем прийти к примирению, Иаков должен бороться либо со своей яростью по отношению к Исаву за то, что тот доставил ему проблемы, либо со страхом перед Исавом, потому что тот был оправданно зол. 

Юнг отмечает по этому поводу:

«Бог впервые появляется в своём враждебном аспекте противника, с которым герой должен бороться. Это согласуется с насильственным характером динамики бессознательного в целом. Бог проявляет себя таким образом, и в таком виде он должен быть побеждён. Иллюстрация этой борьбы — борьба Иакова с ангелом у брода через реку Иавок. Приступ аффекта, в таком случае, становится переживанием божественного, при условии, что человек не капитулирует и не поддаётся ему, но отстаивает свою человечность против животности божественной силы. Оказаться во власти живого Бога — всегда пугающий опыт».

Другими словами, Юнг утверждает, что любой интенсивный аффект — это проявление Большей Личности. И если человеку удаётся установить с ней связь, это влечёт за собой переживание божественного. Именно этого достиг Иаков своей борьбой с ангелом. 

Ещё один аспект такой встречи упоминается в следующих словах Юнга:

«Современный Иаков волей-неволей станет обладателем тайны, обсуждать которую не принято, и тем самым окажется изгоем коллектива».

Это означает, что встреча с Большей Личностью — всегда тайна, которая одновременно формирует личность как индивида, отдельного от коллектива, и является травмой, которая влечет за собой мучительное отчуждение от коллектива.

Характерный пример данного явления — фигура Филоктета в греческой мифологии. Филоктет унаследовал золотые стрелы Геракла, который представляет собой Большую Личность. Будучи обыкновенным человеком, как и все мы, он не совладал с оружием и поранился одной из отравленных стрел. Незаживающая рана источала такой омерзительный запах, что никто не мог находиться рядом с ним, и в итоге решено было покинуть его на острове. Но в один прекрасный день оракул сказал, что Троянская война не может быть выиграна без помощи Филоктета. Тогда греки вынуждены были возвращаться за ним и извиняться за то, что оставили его. Это прекрасная иллюстрация одного из аспектов явления: человек становится изгоем и источником смрада, но в то же время коллектив нуждается в нём.

Как и в случае с Книгой Иова, в центре интересующего нас отрывка из Бхагавад-Гиты — диалог между терзаемым угрызениями совести человеком и персонификацией божества. Повествование начинается отчаянием принца Арджуны перед битвой, которую он не хочет начинать, так как это битва против его родных братьев. Когда Арджуна выражает смятение, бог Кришна отвечает ему через его колесничего. Сначала Арджуна говорит:

О Кришна, видя моих родных, собравшихся для битвы, я чувствую, как члены мои трепещут, во рту пересохло.
Дрожит моё тело, волосы встали дыбом. Выпадает из рук мой лук Гандива и кожа пылает.
Я не в силах стоять, мой ум помутился. Я вижу зловещие знамения, о Кешава.
Не предвижу я блага в битве, где погибнут мои родные. Не желаю я, о Кришна, ни победы, ни царства, ни радостей.
Здесь наставники, деды, отцы, сыны, дяди по матери, тести, внуки, зятья и другие родные.
Хотя они жаждут убить меня, о Мадхусудана, я не желаю их убивать даже ради власти над тремя мирами, а тем более ради власти земной.

Кришна отвечает:

Произнося премудрые речи, ты скорбишь о том, что недостойно скорби. Мудрец не скорбит ни о живых, ни о мёртвых.
Все эти тела преходящи, а воплощённая душа вечна, неразрушима и неизмерима; поэтому сражайся, о потомок Бхараты.
Кто считает, что она убивает, и кто полагает, что её можно убить, — оба пребывают в заблуждении. Она не может убивать и быть убитой.
Душа не рождается и никогда не умирает. Она не возникала, не возникает и не возникнет. Она нерождённая, вечная, постоянная и древнейшая. Она не погибает, когда убивают тело.
Поэтому встань, о сын Кунти, и решайся на битву.
Сражайся, относясь одинаково к счастью и горю, к потере и приобретению, к победе и поражению. Так ты избегнешь греха.

Арджуна пребывает в замешательстве, так как предлагаемый ему подход лежит за гранью противоположностей и, соответственно, выходит за пределы понимания эго. В данном случае мотив травмы выражен в чувстве смятения. В восточном варианте он выражен не настолько буквально, как в западной истории об Иове — это, как мне кажется, говорит о разнице между восточной и западной психе. Арджуна затем говорит:

О Джанардана, если Ты считаешь, что путь мудрости лучше пути деяний, то почему Ты вовлекаешь меня в столь ужасное дело, Кешава?
Твои двусмысленные слова ввели мой разум в заблуждение. Скажи мне ясно об одном: что самое благое для меня.

Тогда Кришна объясняет:

О безгрешный, Я уже объяснял о двух путях в этом мире: для философов — йога знания, для йогов — йога деяний.
Человек, отказавшись от действий, не освободится от последствий прошлых деяний и простым отречением не достигнет совершенства.
Кто обуздал свои органы действий, но умом привязан к объектам чувств, тот обманывает себя и называется лицемером.
Но тот, о Арджуна, кто контролируя умом чувства, выполняет без привязанности йогу деяния своими органами действий, тот совершенен.
Исполняй свой предписанный долг, ибо деяние лучше недеяния. Бездействуя, ты не сможешь даже поддерживать своё тело.
В этом мире все действия связывают, кроме тех, что вершатся как жертвоприношения (Ягья). Поэтому, о сын Кунти, выполняй работу, освободившись от привязанностей.

Далее следует длительное и восторженное описание религиозного образа жизни. Особенного внимания заслуживает описание Кришной собственной природы — то есть, с психологической точки зрения, описание Самостью своей природы для эго. Вот что говорит Кришна:

Я — источник и конец всей вселенной.
Нет ничего выше Меня, о Дхананджая. Всё нанизано на Меня, как жемчужины на нить.
Я — вкус воды, о сын Кунти, Я — свет солнца и луны, Я — Пранава (слог ОМ) во всех Ведах, Я — звук в эфире, Я — человечность в людях;
Я — чистый запах земли, Я — жар огня, жизнь во всех существах и аскеза подвижников.
О сын Притхи, знай Меня, как вечное семя всех существ, Я — разум разумных, Я — величие могущественных.
О Арджуна, Я знаю прошлое, настоящее и будущее всех существ, но Меня не знает никто.

То, как Кришна описывает себя Арджуне, очень напоминает речь Яхве, когда тот является Иову в вихре. Но есть также и очевидные различия. Здесь нет никакого вихря, а манера изложения намного спокойнее и объективнее. Можно сказать, что восточный вариант более цивилизованный, более психологический. С психологической точки зрения Запад кажется более варварским по сравнению с Востоком. В сущности, Кришна спокойно и терпеливо объясняет Арджуне разницу между эго и Самостью, тем самым знакомя его с природой Большей Личности. Это откровение случается благодаря тому, что Арджуна, как и Иов, проявляет настойчивость и расспрашивает Кришну.

Вот, вкратце, история Павла:

«Правда, и я думал, что мне должно много действовать против имени Иисуса Назорея. 
Это я и делал в Иерусалиме: получив власть от первосвященников, я многих святых заключал в темницы, и, когда убивали их, я подавал на то голос; 
и по всем синагогам я многократно мучил их и принуждал хулить Иисуса и, в чрезмерной против них ярости, преследовал даже и в чужих городах. 
Для сего, идя в Дамаск со властью и поручением от первосвященников, 
среди дня на дороге я увидел, государь, с неба свет, превосходящий солнечное сияние, осиявший меня и шедших со мною. 
Все мы упали на землю, и я услышал голос, говоривший мне на еврейском языке: Савл, Савл! что ты гонишь Меня? Трудно тебе идти против рожна. 
Я сказал: кто Ты, Господи? Он сказал: „Я Иисус, Которого ты гонишь. 
Но встань и стань на ноги твои; ибо Я для того и явился тебе, чтобы поставить тебя служителем и свидетелем того, что ты видел и что Я открою тебе, 
избавляя тебя от народа Иудейского и от язычников, к которым Я теперь посылаю тебя 
открыть глаза им, чтобы они обратились от тьмы к свету и от власти сатаны к Богу, и верою в Меня получили прощение грехов и жребий с освящёнными“.

Люди же, шедшие с ним, стояли в оцепенении, слыша голос, а никого не видя. 
Савл встал с земли, и с открытыми глазами никого не видел. И повели его за руки, и привели в Дамаск. 
И три дня он не видел, и не ел, и не пил».

Из этих двух отрывков мы узнаем, что Павел был ошеломлён встречей с Большей Личностью. Он ослеп на три дня и, согласно некоторым другим источникам, три года восстанавливался в Аравии. 

Сознательное эго нередко агрессивно сопротивляется встрече с Большей Личностью, что подтверждается гонениями христиан, в которых Савл участвовал до своего видения. Этот феномен часто встречается во время анализа, но в случае с Савлом это неудивительно, учитывая, что встреча с Большей Личностью имела для него радикальные последствия. После неё он вынужден был принести в жертву собственную жизнь и стать рабом Христа. Он даже начинает свои послания к Римлянам и Филиппийцам, называя себя «Павел, раб Иисуса Христа», а послание к Филимону — со слов «Павел, узник Иисуса Христа». 

Опыт Савла предоставляет одно из самых детальных свидетельств о том, что чувствует человек, переживший встречу с Большей Личностью. Это состояние красноречиво выражено во второй главе Послания к Галатам, где Павел говорит: «Я сораспялся Христу, и уже не я живу, но живёт во мне Христос». В автобиографии Юнга есть похожая фраза. После своего погружения в бессознательное и встречи с персонификацией Большей Личности, Филемоном, он говорит следующее:

«Именно тогда я начал сознавать, что отныне не принадлежу себе, что у меня больше нет на это права. Тогда же я посвятил себя служению психе».

Мы теперь перенесёмся на две тысячи лет вперёд, в наши дни. Две трагических истории — «Фауст» Гёте и «Так говорил Заратустра» Ницше — отмечают первые проблески прорыва в трансперсональном опыте западной цивилизации и служат единственными примерами современной встречи с большим центром психе.

«Заратустра» намного значительнее с психологической точки зрения, поскольку, в отличие от Гёте, который поставил себя над происходящим, Ницше пережил этот опыт от начала до конца. По этой причине, свидетельство Ницше — первая настоящая задокументированная встреча современного эго с Большей Личностью.

Для Ницше эта встреча стала губительной. Но иначе и не могло быть, учитывая, что он был первым, кто исследовал эту неизведанную область: неудивительно, что ему ничего не было известно о её опасностях. Опасности становятся очевидными только когда поглощают вас — но тогда уже слишком поздно. Я считаю, что мы все в огромном долгу перед Ницше. Без его примера опыт Юнга наверняка оказался бы фатальным.

В своей автобиографии Юнг пишет о том, как открыл для себя Ницше в 1898 году:

«Мучимый непреодолимым любопытством, я наконец решился. „Несвоевременные мысли“ были первой книгой, попавшей мне в руки. Увлёкшись, я вскоре прочёл „Так говорил Заратустра“. Как и гётевский „Фауст“, эта книга стала настоящим событием моей жизни. Заратустра был Фаустом Ницше, и мой „номер 2“ стал теперь очень походить на Заратустру… В Заратустре, несомненно, было что-то болезненное. А был ли болезненным мой „номер 2“? Мысль об этом переполняла меня ужасом, и я долгое время отказывался признать это; но она появлялась снова и снова в самые неожиданные моменты, и каждый раз я ощущал физический страх. Это заставило меня задуматься всерьёз. Ницше обнаружил свой „номер 2“ достаточно поздно, когда ему было за тридцать, тогда как мне он был знаком с детства. Ницше говорил наивно и неосторожно о том, о чём говорить не должно, говорил так, будто это было вполне обычной вещью. Я же очень скоро заметил, что такие разговоры ни к чему хорошему не приводят… Я видел какое-то болезненное недопонимание в том, что Ницше, беспечно и ни о чём не подозревая, позволил „номеру 2“ заговорить с миром, который о таких вещах не знал и не хотел знать. Ницше, как мне казалось, двигала детская надежда найти людей, способных разделить его экстазы и принять его „переоценку ценностей“. Но он нашёл только образованных филистеров и оказался в трагикомическом одиночестве, как всякий, кто сам себя не понимает и кто своё сокровенное обнаруживает перед тёмной, убогой толпой. Отсюда его напыщенный, восторженный язык, нагромождение метафор и сравнений — словом, всё, чем он тщетно стремился привлечь внимание мира, сделаться внятным для него. И он упал — сорвался, как тот акробат, который пытался выпрыгнуть из себя».

Сегодня мы владеем информацией о том, что Ницше впервые встретил Большую Личность ещё в раннем возрасте. Юнг, очевидно, не был знаком с этим источником — немногие знакомы. После припадка, который случился с ним в 1889-м, Ницше был госпитализирован и считался сумасшедшим на протяжении следующих одиннадцати лет, до самой своей смерти. Он был абсолютно неспособен связно выражать свои мысли. Однако его внутреннее, психическое состояние было на удивление незатронутым, учитывая внешние признаки. Будучи в клинике, он создал рукопись и втайне от сестры передал её наружу через выписавшегося пациента. 

Этот манускрипт был в итоге опубликован и теперь доступен в переводе, но очень немногие о нём знают. Специалисты по Ницше замалчивают его существование, потому как Ницше говорит там о психологической стороне своей жизни. Специалисты считают, что эти факты приуменьшают значение Ницше как философа. На самом же деле, они увеличивают значимость Ницше как человека. Данный труд был издан под названием «Я и моя сестра». Название очень неудачное, однако его выбрал не сам Ницше, а его издатели, которые хотели нажиться на самом скандальном фрагменте — том, где речь идёт о кровосмесительных отношениях между ним и его сестрой. 

«Я и моя сестра» — поразительный психологический документ, так как, испытывая чувство полного поражения — которым, несомненно, было сумасшествие для человека подобного интеллектуального калибра — он, тем не менее, осознаёт, что реализовал себя как человек.

Вот что Ницше сообщает нам:

«Из всех книг Библии первая глава книги Самуила, особенно первые её строки, произвели на меня самое глубокое впечатление. В определённом смысле они ответственны за формирование важной духовной составляющей в моей жизни. Речь идёт о том месте, где Господь трижды будит младенца-пророка, и Самуил трижды принимает голос с небес за голос Илая, спящего в храме рядом с ним. Убеждённый, после третьего раза, что его чадо призывают к высшему служению, чем служение в храме, Илай начинает наставлять его о Священном Писании. У меня не было своего Илая (и даже своего Шопенгауэра), когда подобное откровение омрачило мои ранние годы. Мне было всего двенадцать, когда Господь обрушился на меня во всей Своей славе — ослепительное сочетание образов Авраама, Моисея и молодого Иисуса из моей семейной Библии. Во второй раз Он явился мне не физически, но в форме колебаний совести, где добро и зло спорили за господство у врат моей души. В третий раз Он ужасным вихрем захватил меня перед моим домом. Я распознал божественную силу в действии, так как именно в тот момент я осознал Троицу как Бога-Отца, Бога-Сына и Бога-Дьявола».

Как сообщает нам данный отрывок, пророческий дар у Ницше пробудился в возрасте двенадцати лет. Его откровения, сосредоточенные вокруг конфликта противоположностей, демонстрируют, что в нём была констеллирована Самость в её современной феноменологии. Таким образом, противостояние Христа и Антихриста стало для него центральной темой — и это очевидно из его книг. На сознательном уровне Ницше ассоциировал себя с Антихристом, но на подсознательном — с Христом. После припадка он иногда подписывал свои письма «Распятый». Так или иначе, он прожил свою жизнь, руководствуясь глубоким религиозным чувством. 

По словам Юнга, трагедия Заратустры в том, что поскольку его Бог умер, Ницше сам стал богом. И случилось это потому, что он на самом деле был далёк от атеизма. Для такого человека опасно утверждать, что Бог мёртв, ведь он мгновенно становится жертвой инфляции. 

Ницше был очень важен для Юнга — это очевидно уже из того факта, что он на протяжении пяти лет проводил семинар о «Заратустре». Вот небольшой отрывок из этого семинара:

«Ницше родился в 1844 году, а „Заратустру“ начал писать в 1883. Следовательно, ему тогда было тридцать девять лет. Стиль написания книги заслуживает особого внимания. Сам Ницше сочинил стих об этом. Вот как он звучит: „Da wurde eins zu zwei und Zarathustra ging an mir vorbei“, что значит: „Тогда один стал двумя, и Заратустра обошёл меня“. Это означает, что Заратустра проявился как вторая личность внутри него. 

Кроме того, это показывает, что Ницше прекрасно осознавал, что не был Заратустрой. 

Но как он мог сопротивляться этому отождествлению в то время, когда ещё не было психологии? Тогда никто бы не осмелился всерьёз принимать идею о персонификации или даже об автономной духовной силе. 1883 год был временем расцвета материалистической философии. Поэтому Ницше вынужден был идентифицировать себя с Заратустрой, несмотря на то, что он, как доказывает его стих, отчётливо осознавал различие между собой и мудрым старцем. Тогда его мысль о том, что Заратустра вернулся, чтобы исправить изъяны своего изобретения, представляется очень характерной с психологической точки зрения; она показывает, что у него было историческое чувство, которое наделило его специфическим понятием о судьбе. 

Разумеется, такое чувство очень воодушевляет, ведь это дионисийское переживание par excellence. В одном из своих писем к сестре он детально описывает экстаз, в котором писал „Заратустру“. Рассказывая о процессе написания книги, он говорит, что слова сами изливались наружу; это было похоже на автономное творение; слова возникают с неизменной точностью, и всё произведение в целом даёт нам понять, в каком он был необычайном состоянии, состоянии одержимости. Он был как будто одержим творческим гением, который овладел его умом и создал это произведение, исходя из крайней необходимости».

Следующий отрывок наилучшим образом демонстрирует тот экстаз, в который впал Ницше:

«Есть ли у кого-нибудь в конце девятнадцатого столетия ясное понятие о том, что поэты сильных эпох называли инспирацией? В противном случае я хочу это описать. При самом малом остатке суеверия действительно трудно защититься от представления, что ты только инкарнация, только рупор, только медиум сверхмощных сил. Понятие откровения в том смысле, что нечто внезапно с несказанной уверенностью и точностью становится видимым, слышимым и до самой глубины потрясает и опрокидывает человека, есть просто описание фактического состояния. Слышишь без поисков; берёшь, не спрашивая, кто здесь даёт; как молния, вспыхивает мысль, с необходимостью, в форме, не допускающей колебаний, — у меня никогда не было выбора.

Восторг, огромное напряжение которого разрешается порою в потоках слёз, при котором шаги невольно становятся то бурными, то медленными; частичная невменяемость с предельно ясным сознанием бесчисленного множества тонких дрожаний до самых пальцев ног; глубина счастья, где самое болезненное и самое жестокое действуют не как противоречие, но как нечто вытекающее из поставленных условий, как необходимая окраска внутри такого избытка света; инстинкт ритмических отношений, охватывающий далёкие пространства форм — продолжительность, потребность в далеко напряжённом ритме, есть почти мера для силы вдохновения, своего рода возмещение за его давление и напряжение... 

Всё происходит в высшей степени непроизвольно, но как бы в потоке чувства свободы, безусловности, силы, божественности... Непроизвольность образа, символа есть самое замечательное; не имеешь больше понятия о том, что образ, что сравнение; всё приходит как самое близкое, самое правильное, самое простое выражение. Действительно, кажется, вспоминая слова Заратустры, будто вещи сами приходят и предлагают себя в символы. («Сюда приходят все вещи, ластясь к твоей речи и льстя тебе: ибо они хотят скакать верхом на твоей спине. Верхом на всех символах скачешь ты здесь ко всем истинам. Здесь раскрываются тебе слова и ларчики слов всякого бытия: здесь всякое бытие хочет стать словом, всякое становление хочет здесь научиться у тебя говорить»). 

Это мой опыт инспирации; я не сомневаюсь, что надо вернуться на тысячелетия назад, чтобы найти кого-нибудь, кто вправе мне сказать: „Это и мой опыт“».

Очень немногие писатели могут сравниться с Ницше в силе выражения. 

Большая часть «Заратустры» была написала в таком экстатическом состоянии: слова попросту льются из бессознательного. Большая Личность — фигура Заратустры, реинкарнация древнего пророка — объявляет новую мораль и совершенно новое мировоззрение, в сущности, становясь предвестником глубинной психологии.

Книга изобилует психологическими истинами, но она также — смертельный яд, поскольку её трансцендентные истины не были полностью ассимилированы человеческим сознанием; следовательно, они остаются злыми и жестокими и способны убить. Но такова природа Большей Личности: она существует вне человеческих категорий добра и зла. 

Многие идеи, знакомые нам из юнгианской психологии, встречаются в «Заратустре». Вот, например, красноречивое описание Самости:

«„Я“, — говоришь ты, гордясь этим словом. Но важнее — хотя ты и не хочешь этому верить, — гораздо важнее тело твоё и великий разум его; оно не говорит „Я“, а созидает его. 

Всё, что испытывается чувством и познаётся умом, никогда не имеет в себе конца своего. Однако чувство и ум хотят убедить тебя в том, что они — цель и предел всех вещей: так тщеславны они. Чувство и ум всего лишь орудия и игрушки: за ними скрывается Самость. Она ищет глазами чувств и слушает ушами ума.
Самость всегда прислушивается и ищет: она сравнивает, подчиняет, разрушает и завоёвывает. Она господствует и повелевает даже твоим „Я“. 

За мыслями и чувствами твоими, брат мой, стоит могущественный господин, неведомый мудрец — Самость имя ему. В твоём теле живет он, он и есть тело твоё. 

В теле больше разума, нежели в высшей мудрости твоей. И кто знает, зачем вообще нужна телу высшая мудрость? 

Самость смеётся над твоим „Я“ и его гордыми скачками. „Что мне эти скачки и полёты мысли? — говорит она себе. — Окольный путь к моей цели. Я служу помочами для „Я“ и внушаю ему понятия его. 

Самость внушает „Я“: „Здесь испытывай боль!“ И вот оно страдает и думает о том, как бы ему не страдать более, — и оно должно так думать. 

Самость внушает „Я“: „Здесь ощущай радость!“. И „Я“ радуется и думает о том, как бы ему ещё испытать эту радость, — и оно должно так думать».

Будучи интуитивным типом, Ницше ассоциировал Самость с подчинённой функцией, то есть ощущением, представленным телом. Вот почему для него тело — это Самость.

Но самая примечательная часть этого отрывка — недвусмысленное описание Самости как второго центра личности; центра, стоящего выше эго. Ницше знал это о Самости только потому, что имел непосредственный опыт — опыт, который, как показывает посмертное издание, был ассимилирован только позже, в клинике. 

Я считаю Ницше мучеником за дело становления глубинной психологии. Если читать его внимательно, то можно обнаружить, что он намеренно выбрал путь инфляции, чтобы узнать, что лежит по ту сторону. Он был человеком невероятной психологической смелости — и психологической безрассудности. Хотя он оказался на пороге психоза из-за сифилиса мозга, в определённом смысле он также сам выбрал такую судьбу. Вот что он пишет в своей автобиографии:

«Создатели легенд утверждали, будто Эмпедокл бросился в жерло вулкана Этна, но данная судьба была предначертана не великому досократику, а мне. Утратив любовь всей моей жизни [Лу Саломе], любовь, которая делала меня человеком, я совершил отчаянный прыжок в пламя безумия, надеясь, подобно Заратустре, обрести веру в себя, сойдя с ума и войдя в высшую область здравомыслия — здравомыслие буйнопомешанного, нормальное безумие проклятых!»

Там же можно найти и эти трогательные слова, написанные им в палате клиники:

«Потерял ли я честь, потому что женщины сделали меня слабым, или же я сам предал свою силу в поисках истинного знания, которое одно может спасти нас от неминуемого Судного дня? Проклят ли я за то, что я раздавлен под павшими афинянами в Марафонской долине? Пусть Демосфен, красноречивый защитник чести афинян, произнесёт надо мной свою траурную речь: „Нет, ты не потерпел неудачу, Фридрих Ницше! Существуют достойные поражения, равно как и достойные смерти — и ты погиб достойно. Нет, ты не погиб напрасно! Клянусь павшими в Марафонской долине“».

Теперь, когда последнее творение Ницше доступно нам, мы можем увидеть его жизнь во всей её полноте — как героическую трагедию и жертву, которая провозвестила век глубинной психологии и познакомила современное сознание с Большей Личностью. Опыт Ницше подготовил почву для Юнга.

Нетрудно заметить, что три из четырёх рассмотренных примеров принадлежат писаниям мировых религий. Ещё один не вошедший сюда пример, история о Моисее и аль-Хидре, входит в священную книгу ислама. Это показывает, что встреча с Большей Личностью имеет такой нуминозный эффект, что нередко порождает новую религию. Но сегодня мы впервые можем с научной точки зрения понять психологические состояния, стоящие за возникновением религий.

Современная психе переживает прилив нового знания, которое представляет собой одновременно огромную возможность и огромную опасность. Всё выглядит так, как будто мы готовимся к коллективной встрече с Большей Личностью, которая, как говорит Юнг, может заставить нашу жизнь влиться в более великую жизнь, но которая также является «смертельной опасностью».

Мне кажется, что лучший шанс для нас избежать коллективной катастрофы заключается в том, чтобы достаточное количество людей имело опыт сознательной личной встречи с Большей Личностью, таким образом защищая коллектив от массовой атеистической инфляции. Если каждый из нас будет работать ради достижения этой цели, прилежно ассимилируя собственные проекции и стремясь пережить собственную личную встречу, то мы внесём вклад в эту защиту. Если встреча с Большей Личностью станет возможной на уровне индивидуальной психе, это поможет избежать разрушительной встречи на уровне коллективном. Как говорит Юнг:

«Чтобы утихомирить спроецированный конфликт, его следует вернуть в психе индивида, где находятся его бессознательные истоки. Индивид должен прийти на Тайную вечерю с самим собой, есть свою плоть и пить свою кровь; это значит, что он должен признать существование в себе другого человека. Не в этом ли, возможно, кроется смысл учения Христа о том, что каждый должен нести свой крест? Ибо если ты должен бороться с самим собой, то откуда ты возьмёшь силы на вражду с другими людьми?»

Оригинал лекции можно послушать здесь.