Перуанский писатель и публицист, лауреат Нобелевской премии Марио Варгас Льоса рассказывает, как культура меняется под влиянием демократии, либерализма, сексуальной эмансипации и общедоступности наркотиков (ни слова о духовных скрепах).

Клаудио Перес, корреспондент газеты Эль Паис, отправленный в Нью-Йорк с целью освещать финансовый кризис, написал в статье, опубликованной 19 сентября 2008 года: «Журналисты нью-йоркских таблоидов носятся как сумасшедшие в поисках брокера, готового прыгнуть с одного из этих внушительных небоскрёбов, в которых располагаются офисы крупнейших банков — павшие идолы, превращённые финансовым ураганом в груду обломков». Остановимся на минуту на этом образе: кучка папарацци с камерами наготове, прочёсывающие горизонт в надежде запечатлеть первое самоубийство, призванное стать красноречивым, драматическим и зрелищным олицетворением финансовой катастрофы, которая стоила миллиардов долларов и привела к краху крупных предприятий и множества обычных людей. Мне кажется, не может быть образа, который бы удачнее резюмировал современную цивилизацию.

Цивилизация спектакля — это цивилизация мира, где наивысшее место в иерархии ценностей занимает развлечение, и где стремление хорошо проводить время (и избегать скуки) является всеобщим желанием. Разумеется, иметь такую цель в жизни вполне естественно. Только фанатичный пуританин мог бы упрекнуть членов общества за стремление к отдыху и развлечениям в жизни, которая нередко характеризуется угнетающей и разъедающей душу рутиной. Но превращение этой естественной склонности к приятному времяпрепровождению в высшую ценность влечёт за собой непредвиденные последствия: это ведёт к тому, что культура становится банальной, легкомысленность — повсеместной, а в сфере журналистики начинает преобладать безответственный подход, полагающийся на сплетни и скандалы.

Как Запад докатился до цивилизации такого рода? Из-за материального благосостояния, последовавшего за годами лишений во время Второй мировой войны и дефицита послевоенных лет. После тяжёлого периода последовал отрезок стремительного экономического роста. Во всех либерально-демократических странах Европы и Северной Америки средний класс начал расти экспоненциально, повысилась социальная мобильность и одновременно произошло расширение границ нравственности, прежде всего — сексуальной жизни людей, которая раньше контролировалась церковью или политическими партиями правого и левого толка. Благосостояние, более свободный образ жизни и увеличение количества свободного времени в развитых странах дали толчок развитию индустрии развлечений, стимулируемой рекламой — побуждающей силой нашего времени.

Повсеместно и незаметно для всех избегание скуки и всего тревожного или огорчительного стало для всё большего количества людей как на вершине, так и у основания общественной пирамиды жизненным ориентиром.

Ортега-и-Гассет называл это «духом нашего времени» — весёлый, избалованный и легкомысленный Бог, которому мы сознательно или несознательно поклоняемся вот уже больше пятидесяти лет.

Ещё одним не менее важным фактором в формировании такого положения дел была демократизация культуры — явление, ставшее следствием альтруизма: культура больше не могла быть собственностью элиты; либерально-демократическое общество имело моральную обязанность сделать культуру доступной каждому посредством образования и поддержки искусств. Эта похвальная философия имела нежелательный эффект, тривиализировав и обесценив культурную жизнь на основании соображений о гражданском долге, который обязывает быть полезным как можно большему числу людей. Количество в ущерб качеству. Этот любимый худшими из демагогов аргумент имел непредвиденные последствия для сферы культуры, такие как исчезновение высокой культуры, которая по самой своей сути является делом меньшинства в силу своей сложности и герметического характера своих кодов. Культура сегодня стала пониматься исключительно в её антропологическом определении, то есть как все без исключения проявления общественной жизни: язык, верования, привычки, обычаи, стиль одежды, умения — словом, всё, что используется, избегается, уважается или ненавидится в данном обществе. Когда представление о культуре превращается в сплав подобного рода, она неизбежно начинает пониматься как всего лишь приятное времяпрепровождение. Безусловно, культура может быть приятным времяпрепровождением, но если она не является ничем большим, тогда сама идея искажается и обесценивается: всё входящее в понятие культуры становится одинаковым и равноценным; опера Верди, философия Канта, концерт Rolling Stones и представление Cirque du Soleil имеют одинаковую ценность.

Неудивительно, что большинство популярной сегодня литературы — лёгкое чтиво, которое безо всякого стыда стремится выполнять свою единственную цель — развлекать. Но позвольте мне прояснить кое-что: я вовсе не осуждаю авторов этой развлекательной литературы, ведь даже несмотря на несерьёзность их произведений, среди них также есть талантливые писатели. Если сегодня нечасто можно встретить настолько же смелые литературные эксперименты, как искания Джойса, Вулф, Рильке или Борхеса, то это не только по вине самих писателей. Ведь культура, в которой мы живём, не одобряет, а скорее наоборот, осуждает неустанные попытки создавать произведения, требующие от читателей таких же умственных усилий, которые были приложены их авторами. Сегодняшним читателям нужны лёгкие, развлекательные книги, и это требование порождает давление, которое становится мощным побуждением для писателей.

Неудивительно также, что критика полностью исчезла из медиа и нашла убежище в замкнутых кругах гуманитарных факультетов, особенно на кафедрах литературы — и эти работы доступна лишь специалистам. Более серьёзные газеты и журналы по-прежнему публикуют обзоры книг, выставок и концертов, но кто читает этих одиноких паладинов, которые пытаются спроецировать шкалу ценностей на те джунгли, в которые превратилась современная культура? Во времена наших дедов и прадедов критика играла главную роль в мире культуры, так как она помогала гражданам осмыслить то, что они слышали, видели и читали.

Сегодня критики — вымирающий вид, и никто больше не прислушивается к ним, если только они не становятся частью спектакля.

Несерьёзная литература вместе с несерьёзным кино и несерьёзной живописью создают у читателя и зрителя утешительное впечатление, что он культурен, современен и находится в авангарде, не требуя от него при этом ни малейших умственных усилий. Однако эта культура, претендующая на авангардность и революционность, на деле представляет собой лишь заурядность в её худших проявлениях: самоуверенности и самодовольстве.

В цивилизации нашего времени считается нормальным и даже необходимым, что кулинария и мода занимают большую часть разделов о культуре, ведь повара и модельеры нынче пользуются статусом, которого раньше удостаивались учёные, композиторы и философы. Газовые плиты, печи и подиумы смешиваются в культурных координатах нашего времени с книгами, лабораториями и операми, в то время как телезвёзды и знаменитые футболисты оказывают такое влияние на привычки и вкусы людей, какое раньше имели учителя и мыслители, а ещё раньше — теологи. Полвека назад в Соединённых Штатах Эдмунд Уилсон в своих статьях в «Нью-Йоркере» и «Нью Репаблик» определял успех или провал книги, стихотворения, романа или эссе. Сегодня эту роль играет шоу Опры Уинфри.

Вакуум, образовавшийся из-за исчезновения критики, незаметно заполнился рекламой, а реклама сегодня — не просто составная часть культурной жизни, но её главный вектор. Реклама играет определяющую роль в формировании вкуса, воображения и традиций. Безымянные «творческие» люди в рекламных агентствах теперь выполняют роль, которую раньше играли философские системы и религиозные верования, идеологии и доктрины. Такой исход, вероятно, был неизбежен с того момента, как художественные и литературные произведения стали считаться коммерческими продуктами, существование или исчезновение которых зависит от колебаний рынка — того трагического периода, когда цена стала неотличимой от ценности произведения искусства. Когда культура отправляет критическое мышление на чердак к остальным вышедшим из моды вещам и заменяет идеи изображениями, тогда художественные произведения продвигаются, принимаются или отвергаются благодаря рекламным техникам и условным рефлексам публики, которой недостаёт интеллекта и способности к различению, чтобы распознать обман. Как следствие, эпатажные тренды, которые Джон Гальяно демонстрировал на парижских подиумах (до того как стало известно о его антисемитизме), или эксперименты в современной кухне приобретают статус почётных достижений высокой культуры.

Такое положение вещей также привело к превознесению музыки — до такой степени, что она стала признаком идентичности для целых поколений по всему миру. Популярные группы и исполнители собирают огромные толпы на концертах, которые, как языческие дионисийские фестивали, прославлявшие иррациональность, представляют собой коллективные церемонии излишества и катарсиса, инстинкта преклонения, страсти и отсутствия здравого смысла. То же самое относится и к вечеринкам электронной музыки, рейвам, на которых люди танцуют в темноте, слушают вводящую в транс музыку и принимают экстази. Не будет преувеличением сравнить эти мероприятия с популярными религиозными фестивалями древних. Здесь мы видим религиозный дух в светской форме.

Согласно духу времени, литургия и катехизис традиционных религий теперь заменились этими проявлениями музыкального мистицизма, где под ритм голоса и инструментов, усиленных по максимуму, отдельные личности перестают быть отдельными личностями.

Они становятся частью массы и неосознанно возвращаются в примитивные времена племенной магии. Это новый и намного более увлекательный способ достичь экстаза, к которому Мать Тереза и Святой Иоанн Креститель пришли через аскетизм, молитву и веру. В толпах на этих вечеринках и концертах современные молодые люди причащаются, исповедуются, обретают спасение и находят самореализацию через интенсивное, первобытное переживание потери себя.

Наряду с легкомысленностью, массификация — ещё одна черта нашего времени. Сегодня спорт достиг размаха, сопоставимого разве что с его статусом в Древней Греции. Для Сократа, Платона, Аристотеля и прочих завсегдатаев Академии культивирование тела проходило параллельно с культивированием духа, поскольку они были убеждены, что эти два аспекта дополняют друг друга. Разница с сегодняшним днём в том, что сейчас люди, как правило, занимаются спортом в ущерб или вместо интеллектуального развития. Среди всех видов спорта особняком стоит футбол. Это массовое явление, которое, как и концерты поп-музыки, собирает огромные толпы и поднимает градус страстей сильнее любого другого общественного мероприятия, будь то политические митинги, религиозные процессии или гражданские собрания. Безусловно, для фанатов — а я один из них — футбольный матч может быть восхитительным зрелищем мастерства и гармонии. Но сегодня главные футбольные матчи, как и цирки Древнего Рима, служат в большей степени поводом для проявления иррациональности, регрессии к коллективному уровню, ведь среди безличной разгорячённости трибун зрители могут дать волю своим агрессивным побуждениям, символическому (а зачастую и реальному) повержению и уничтожению противника. Печально известные латиноамериканские баррас бравас, банды фанатов, прославившиеся смертельными драками и поджогами стадионов, показывают, что нередко зрителей привлекает вовсе не спортивное зрелище, а скорее ритуал высвобождения иррациональных порывов, который позволяет им на время игры забыть о цивилизованности и вести себя как первобытное стадо.

Примечательно, что это массовое явление идёт рука об руку с возрастающими объёмами употребления наркотиков на всех уровнях общественной пирамиды. Разумеется, употребление наркотиков на Западе имеет долгую традицию, но до недавних пор оно было практически полностью ограничено элитой и узкими маргинальными кругами творческой богемы, которую в XIX веке возглавляли такие уважаемые фигуры, как Шарль Бодлер и Томас де Квинси.

Сегодня широкое распространение наркотиков не имеет ничего общего с прежними временами; наркотики используются не для того, чтобы получать новые прозрения для научных или творческих целей. Не служат они и выражением бунта нонконформистов против установленных норм. Сегодня массовое употребление марихуаны, кокаина, экстази, крэка, героина и прочих веществ является реакцией на общественную среду, толкающую людей к лёгкому и быстрому удовольствию, изолирующую их от тревог и ответственности, заставляющую отвергнуть знание о себе, которое могло быть достигнуто размышлением и интроспекцией — двумя важнейшими занятиями, которые ныне считаются скучными в нашей поверхностной культуре, жадной до развлечений. Эта нужда в развлечениях, движущая сила общества, в котором мы живём, происходит от желания избежать той пустоты и отчаяния, которые мы чувствуем, когда свободны и вынуждены принимать решения — как, например, что нам делать со своей жизнью и с миром, особенно в эти трудные времена.

Для миллионов людей наркотики сейчас играют ту же роль, которую раньше играли религия и высокая культура — роль устранения сомнений относительно положения человека, жизни, смерти, потустороннего мира, ощущения бессмысленности бытия.

С их искусственными пиками экстаза и моментами безмятежности, наркотики предоставляют мимолётное ощущение безопасности, свободы и счастья. Но это пагубный фантазм, поскольку наркотики изолируют людей и только создают впечатление освобождения от проблем, ответственности и отчаяния. В итоге они становятся формой порабощения, требуя всё более высокой дозы отупления и перевозбуждения, которые лишь углубляют духовную пустоту у употребляющих их.

В цивилизации спектакля светскость завоевала преимущество перед религией. А среди тех, кто называет себя верующими, встречается всё больше людей, которые принимают религию лишь на словах, но на деле она не оказывает никакого влияния на их жизни. Положительный эффект секуляризации жизни состоит в том, что сейчас существует больше свободы, чем во времена церковной догмы и цензуры. Но было бы неправильным сказать, что поскольку в современном западном мире меньше католиков и протестантов, чем раньше, то религия по большому счёту исчезла. Это всего лишь статистика. В действительности одновременно с тем, как верующие отказывались от традиционных религий, произошёл стремительный рост сект, культов и прочих альтернативных подходов к религии — от восточного спиритуализма со всеми его школами и направлениями (буддизм, дзен-буддизм, тантризм, йога) до евангельских церквей, которые ныне стремительно множатся в бедных районах (четвёртый путь, розенкрейцерство, церковь объединения, сайентология) и даже более экзотических и поверхностных учений.

Причина этого распространения церквей и сект кроется в том, что лишь немногие люди могут полностью обойтись без религии. Для большинства религия — необходимость, ведь только предоставляемая религией уверенность в таких вещах, как трансцендентность и существование души, может утолить чувство беспокойства, тревоги и страха перед лицом исчезновения. Кроме того, большинство людей понимают и принимают определённую этику только посредством религии.

Лишь незначительное меньшинство освободилось от религии, заполнив образовавшуюся пустоту культурой: философией, наукой, литературой и живописью.

Но культура, способная выполнять эту роль — это высокая культура, которая ставит проблемы, а не избегает их; которая стремится предложить серьёзные, а не поверхностные ответы на великие тайны и конфликты человеческой жизни. Поверхностная и яркая культура не может заменить уверенности, мифов, мистерий и ритуалов, испытанных столетиями. В современном обществе наркотики и алкоголь предоставляют мимолётное духовное умиротворение и уверенность, которые в прежние времена люди находили в молитве, исповеди, причастии и проповедях.

В прошлом политики во время предвыборной кампании стремились появляться рядом с выдающимися учёными или драматургами — сегодня они ищут поддержки у рок-музыкантов, киноактёров и футбольных звёзд. Подобные фигуры заменили интеллектуалов в деле формирования политического сознания. Они читают манифесты с трибун и появляются на телевидении, вещая о том, что хорошо и что плохо в экономической, политической и социальной сферах.

В цивилизации спектакля шут — это король.

Более того, присутствие актёров и исполнителей важно не только на периферии политической жизни, в области формирования общественного мнения. Некоторые из них также сами участвовали в выборах и, как Рональд Рейган или Арнольд Шварценеггер, добились высокого государственного поста. Разумеется, я не отвергаю возможность того, что киноактёры, рок- и рэп-исполнители или футболисты могут внести весомый вклад в мир идей; но я отрицаю, что их успешность в современной политике как-либо связана с их умом и проницательностью. Их успех объясняется исключительно присутствием в медиа и умением играть на публику.

Примечательная черта современного общества — всё уменьшающаяся важность интеллектуалов, которые на протяжении столетий до очень недавних пор играли существенную роль в жизни наций. Утверждается, что понятие «интеллектуал» получило распространение в XIX веке благодаря делу Дрейфуса и полемике, вызванной знаменитой статьёй Эмиля Золя «Я обвиняю», написанной в защиту еврейского офицера, несправедливо обвинённого в измене группой французских офицеров-антисемитов высокого ранга. Но хотя понятие «интеллектуал», возможно, с того времени стало более употребляемым, участие мыслителей и писателей в общественной жизни, в политических, религиозных и идеологических дебатах восходит к истокам западной цивилизации. Они играли важную роль в Греции Платона и Риме Цицерона, в Ренессансе Монтеня и Макиавелли, в Просвещении Вольтера и Дидро, в Романтизме Ламартина и Виктора Гюго, а также во все прочие исторические периоды, предшествовавшие современности. Кроме вклада в академические или творческие исследования многие крупные писатели и мыслители оказали влияние на политические и общественные события посредством своих произведений, заявлений и позиций, которых они придерживались в отношении различных вопросов. В годы моей молодости так было с Бертраном Расселом в Англии, Сартром и Камю во Франции, Моравиа и Витторини в Италии, Гюнтером Грассом и Гансом Магнусом Энценсбергером в Германии, Хосе Ортегой-и-Гассетом и Мигелем де Унамуно в Испании. Подобное участие можно было увидеть в большинстве демократических стран Европы. Сегодня интеллектуалы исчезли из публичных дебатов — по крайней мере, из дебатов, которые имеют какое-либо значение. Некоторые из них по-прежнему подписываются под манифестами, пишут письма в газеты и участвуют в полемике, но всё это не имеет существенных последствий для управления обществом, где экономические, политические и даже культурные вопросы решаются административным классом, где интеллектуалы полностью отсутствуют. Осознавая, что их презирают в обществе, большинство предпочитает быть осторожными в высказываниях или вовсе не принимать участие в публичных дебатах. Есть и исключения, однако среди них люди, имеющие вес — в силу их присутствия в медиа — больше заботятся о продвижении себя, чем о защите принципов и ценностей.

Всё потому, что в цивилизации спектакля интеллектуалы представляют интерес только в том случае, если они идут на поводу моды и превращаются в клоунов.

Почему интеллектуалы в современном мире утратили свой статус и стали такими непредсказуемыми? Один из возможных ответов — это дурная слава, которую несколько поколений интеллектуалов заработали за симпатии к нацистам, коммунистам или маоистам, а также за слепоту и молчание в отношении ужасов Холокоста, ГУЛАГа и китайской культурной революции. Одновременно непостижимо и грустно, что люди, которые казались самыми выдающимися умами своего времени, стали на сторону режимов, ответственных за геноцид, вопиющие нарушения прав человека и подавление всех видов свободы. Однако в действительности потеря интереса к интеллектуалам со стороны общества — это прямое следствие ничтожного влияния идей в цивилизации спектакля.

Ещё одна характерная черта такой цивилизации — обеднение идей как движущей силы культурной жизни. Сегодня изображения доминируют над идеями. По этой причине кино, телевидение, а теперь и интернет отодвинули книги на второй план, и, если пессимистические прогнозы людей вроде Джорджа Стайнера сбудутся, книги в скором времени будут загнаны в катакомбы.

Кино, конечно же, всегда было развлекательной формой искусства, нацеленной на массовую аудиторию. Но в то же время, иногда на периферии, а иногда и в мейнстриме появлялись великие таланты, которые, несмотря на трудные условия ограниченного бюджета и зависимости от продюсеров, создавали фильмы поразительной глубины и оригинальности. Современное общество под непреклонным давлением доминирующей культуры (которая отдаёт предпочтение остроумию перед умом, изображению перед идеей и юмору перед серьёзностью) больше не порождает таких творцов, как Ингмар Бергман, Лукино Висконти или Луис Бунюэль. Кто сегодняшняя икона кино? Вуди Аллен, который так же относится к Дэвиду Линчу или Орсону Уэллсу, как Энди Уорхол к Гогену или Ван Гогу в живописи и Дарио Фо к Чехову или Ибсену в театре.

Неудивительно также, что в эпоху спектакля спецэффекты играют в фильмах ведущую роль, отодвигая темы, режиссёров, сценарии и даже актёров на второй план. Можно сказать, что это объясняется по большей части огромным технологическим прогрессом последних лет, который позволил проделывать невероятную работу по визуальной стимуляции. Это отчасти так. Но причина также в культуре, которая поощряет минимальные умственные усилия. Эта культура пассивно сдалась на милость тому, что позабытый ныне Маршалл Маклюэн — который был мудрым пророком культурных знаков нашего времени — называл «бассейном изображений». Это разновидность послушного подчинения эмоциям и ощущениям, обусловленного беспрецедентной бомбардировкой изображениями, которые завладевают нашим вниманием, притупляя наши чувства и разум в силу своей эфемерной природы.

Искусство первым среди всех форм культурной жизни заложило фундамент культуры спектакля, заявив, что искусство может быть простой игрой и развлечением. С тех пор, как Марсель Дюшан (который, без сомнения, был гением) совершил революцию в художественных ценностях Запада, продемонстрировав, что писсуар также может быть произведением искусства, если так решит художник, — в сфере искусства и скульптуры стало возможным всё. Стало возможным даже потратить больше десяти миллионов долларов на акулу в аквариуме с формальдегидом, а автору этой шутки, Дэмьену Хёрсту, прославиться не как выдающийся мошенник (коим он является), а как величайший художник нашего времени. Возможно, так и есть, но это говорит скорее не о его таланте, а о бедности нашего времени. Времени, когда наглости, хвастовства и бессмысленных провокационных жестов бывает более чем достаточно; времени сговора мафии, контролирующей рынок искусства; сотрудничающих с ней безголовых критиков, дарующих статус художника иллюзионистам, которые скрывают свою убогость и пустоту за ложным иконоборчеством.

Я говорю «ложным», поскольку писсуар Дюшана, по крайней мере, имел в качестве достоинства провокационность. В наше время художникам больше не нужно проявлять талант и умение — только аффектацию и скандальность, а их смелые заявления являются не чем иным, как масками новой конформности.

То, что прежде было революционным, теперь стало модным — времяпрепровождением, игрой, кислотой, медленно разъедающей искусство, превращая его в представление «Гран-Гиньоль».

Эта легкомысленность достигла в искусстве тревожного размаха. Исчезновение какого-либо согласия о критериях эстетической ценности означает, что в этой сфере царит и ещё долго будет царить путаница, ведь теперь невозможно объективно отличить талант от бездарности, красоту от уродства, вечное от преходящего. Эта путаница превратила мир искусства в карнавал, где подлинные творцы, умелые дельцы и шарлатаны перемешиваются между собой, так что зачастую трудно отличить их друг от друга. Это положение дел позволяет бросить тревожный взгляд на то, до чего может пасть культура в плену у дешёвого гедонизма, жертвующего всем ради развлечения.

В музыке эквивалентом писсуара Марселя Дюшана, без сомнения, служит композиция гуру современной американской музыки Джона Кейджа под названием 4’33’’, в которой пианист, не касаясь клавиш, сидит за фортепиано на протяжении четырёх минут и тридцати трёх секунд, а само произведение состоит из произвольного шума, создаваемого удивлёнными или раздражёнными слушателями. Намерением композитора было устранить предрассудки относительно различий в ценности между звуком и шумом. Нет никаких сомнений в том, что он преуспел.

В цивилизации спектакля политика стала такой же банальной, как литература, кино и живопись, а это означает, что рекламные слоганы, клише, случайные факты и последние веяния моды занимают место, которое раньше было зарезервировано за идеями, программами и доктринами.

Если современные политики желают оставаться популярными, они должны уделять много внимания жестам и внешнему виду, которые намного важнее, чем их ценности, убеждения и принципы.

Тщательно следить за морщинами, залысинами, седыми волосками, размером носа, белизной зубов и одеждой для политиков так же, а может, и более важно, чем объяснять свои программы. Появление в Елисейском дворце модели Карлы Бруни в качестве мадам Саркози демонстрирует, что даже Франция, страна, которая гордилась собственной традицией политики как интеллектуального занятия, игры доктрин и идей, не устояла и поддалась господствующей во всём мире легкомысленности.

Карлос Фуэнтес назвал мимолётную сапатистскую революцию в Чьяпасе первой «постмодернистской революцией» — определение, уместное только в том случае, если оно определяет движение как исключительно представление, без какого-либо содержания или значимости, поставленное экспертом рекламных техник. Рассуждая о ней, Октавио Пас очень точно охарактеризовал эфемерную природу действий (или, скорее, симулякров) современных политиков:

Наша эпоха стала свидетелем значительных преобразований в сфере секса благодаря последовательной либерализации прежних предрассудков и религиозных табу, которые ограничивали сексуальную активность различными запретами. В этой области западный мир добился несомненного прогресса — свободы в выборе партнёра, уменьшения дискриминации женщин, а также геев и других секс-меньшинств, постепенно ставших частью общества, которое (иногда неохотно) начинает признавать за взрослыми людьми право на сексуальную свободу. Но сексуальная эмансипация также сделала сексуальный акт банальным: для многих, и в первую очередь для молодых поколений, он стал разновидностью спорта или времяпрепровождения, совместного занятия, не более значимого, чем посещение спортзала, танцев или игра в футбол. Возможно, этот легкомысленный подход к сексу — более здоровый с точки зрения психологического и эмоционального равновесия, но мы также должны отметить, что в нашем веке с его сексуальной свободой не произошло уменьшения количества сексуальных преступлений даже в самых развитых обществах. Скорее наоборот: оно возросло.

«Лёгкий» секс — это секс без любви и воображения, исключительно инстинктивный и животный секс.

Он удовлетворяет биологическую потребность, но не обогащает чувственную жизнь и не делает пары более близкими друг к другу. Секс не освобождает от одиночества, напротив, как только непродолжительный физический акт любви закончен, мужчины и женщины возвращаются к одиночеству с чувством неудачи и разочарования.

Эротизм исчез вместе с критикой и высокой культурой. Почему? Потому что эротизм, который превращает сексуальный акт в произведение искусства, — это полная противоположность того лёгкого, быстрого, неразборчивого секса, который, как это ни парадоксально, является следствием свободы, завоёванной новым поколением. Эротизм — это бунт против нормы, вызов установленным обычаям; как таковой он предполагает приватность и секретность. На виду у всех, превращённый в обыденность, он теряет в цене и исчезает, неспособный выполнять свою прежнюю роль преобразования сексуального акта в нечто духовное и творческое. Он становится порнографией — дешёвой, низкой, пошлой формой эротизма, вдохновившего в прошлом богатую традицию художественных произведений. Эти произведения черпали вдохновение из фантазий сексуального желания и вошли в историю, бросив вызов политическому и нравственному статус-кво, помогли в борьбе за право на наслаждение и облагородили животный инстинкт, превратив его в произведение искусства.

Каким образом журналистика повлияла на цивилизацию спектакля — или оказалась под её влиянием? Традиционная граница, отделявшая серьёзную журналистику от жадной до сенсаций жёлтой журналистики, стала размытой и полной дыр, а местами и вовсе исчезла. Ведь одно из последствий превращения развлечения в главную ценность эпохи — это переворот приоритетов в области информации: новости становятся важными или второстепенными не из-за экономической, политической, культурной или общественной ценности, но прежде всего потому, что они новые, необычные, скандальные и зрелищные. Без какого-либо сознательного намерения сегодняшняя журналистика, следуя господствующему культурному направлению, стремится преподносить информацию в занимательной форме, что неизбежно ведёт к тому, что пресса через плавную трансформацию своих традиционных целей становится приятной, несерьёзной, поверхностной и развлекательной. А в крайних случаях, когда информации такого рода недостаточно, она может быть создана искусственно.

Неудивительно, что издания, имеющие широкий круг читателей — это не серьёзные газеты и журналы, сосредоточенные на правдивой и объективной подаче новостей, а скорее глянцевые журналы, которые со своими миллионами читателей служат единственным опровержением того, что печатные издания отмирают и уступают место цифровым конкурентам. Эта аксиома правдива только для прессы, которая, плывя против течения, всё ещё старается быть ответственной и информировать, а не развлекать читателя.

Превращая информацию в форму развлечения, мы тем самым узакониваем то, что раньше находило прибежище в маргинальных и почти подпольных изданиях: скандалы, разглашение тайн, сплетни, нарушение права на частную жизнь и — в худших случаях — ложь и клевету.

Нет лучшего способа развлечь простых смертных, чем играть на их низменных побуждениях.

Самый простой путь к этому — разглашать секреты других людей, особенно известных, публичных фигур. Это игра, в которую современная журналистика играет без зазрения совести, защищённая правом на свободу информации. Хотя на этот счёт существуют законы, и иногда (очень редко) случаются судебные процессы и выносятся приговоры наказания злоупотреблений, подобная практика стала настолько распространённой, что приватность в современном мире исчезла, и ни один уголок жизни публичного человека не защищён от исследования, разглашения и эксплуатирования ради утоления жажды развлечений, с которой газеты, журналы и телепередачи должны считаться, если они хотят выжить и не быть вытесненными с рынка. Действуя таким образом, чтобы удовлетворить требования своей публики, пресса, сама того не желая, более других способствует формированию этой «несерьёзной» цивилизации, которая наделила легкомысленность высшим статусом, ранее занимаемым идеями и творчеством.

В одной из своих последних статей «Никакого сострадания для Ингрид и Клары» Томас Элой Мартинес выразил возмущение по поводу того, как бульварная пресса не давала проходу Ингрид Бетанкур и Кларе Рохас. Когда их освободили из шестилетнего плена у ФАРК в джунглях Колумбии, пресса осаждала их такими глупыми и жестокими вопросами, как то: подверглись ли они изнасилованию или видели, как насиловали других пленных, или пыталась ли Клара Рохас утопить ребёнка, которого она родила от одного из партизан.

«Такая журналистика, — писал Томас Элой Мартинес, — насильно превращает жертв в часть спектакля, который выдаётся за необходимую информацию, но чья единственная функция — удовлетворить извращённое любопытство потребителей скандала».

Его возмущение было полностью оправдано. Но он был неправ, думая, что «извращённое любопытство потребителей скандала» относится к меньшинству. Это вовсе не так: подобное любопытство испытывает огромное количество людей, которых мы подразумеваем, говоря об «общественном мнении». Эта жажда скандала, сенсационных подробностей и легкомысленности — именно то, что обуславливает культурный тон нашего времени и создаёт насущную потребность, которую обязана удовлетворять вся пресса — от серьёзных изданий до самых бессовестных и скандальных.

Ещё одна вещь, развлекающая людей — это катастрофы разных видов: от землетрясений и цунами до серийных убийств, особенно если они содержат элемент садизма или сексуальных извращений. По этой причине даже самые ответственные издания сегодня не могут избежать крови, трупов и педофилии на своих страницах.

Разумеется, любые обобщения несправедливы, и мы не можем мести всех одной метлой. Некоторые медиа пытаются противостоять оказываемому давлению и не отказываться от традиционных принципов серьёзности, объективности, точности и приверженности правде, даже если это рискует оказаться скучным и вызвать у читателей Большой Зевок, о котором говорил Октавио Пас. Но печальная правда в том, что ни один журнал, ни одна газета или телепрограмма не может сегодня выжить и сохранить публику, полностью отвергая отличительные черты доминирующей культуры. Само собой, крупные медиакорпорации — не просто флюгеры, устанавливающие редакционную политику, нравственные стандарты и приоритеты на основании общественных вкусов. Их функция также в том, чтобы указывать направление, оценивать, обучать и прояснять, где правда, а где ложь в головокружительном водовороте современного мира, которым захвачена их публика. Но чтобы выполнять эту функцию, они должны иметь публику. А газета или передача, которая сегодня не молится у алтаря спектакля, рискует потерять публику и обращаться исключительно к призракам.

Журналистика не способна в одиночестве изменить цивилизацию спектакля, которую она помогла создать. Данное положение вещей глубоко укоренено в нашей культуре. Мы рождаемся, живём и умираем с ним — мы, счастливые граждане стран Запада, где демократия, свобода, ценности, идеи, книги и искусство предоставили нам одновременно привилегию превращения мимолётного развлечения в высшую цель человеческой жизни и право смотреть с цинизмом и презрением на всё скучное или тревожное, напоминающее нам, что жизнь — это не только развлечения, но также драма, страдание, тайна и разочарование.

Оригинальный текст Льосы можно почитать здесь.
©Jorge Mario Pedro Vargas Llosa