Рассуждать о женщинах и их текстах — значит так или иначе пересказывать эссе Вирджинии Вулф «В своей комнате». Проще выдернуть оттуда два афоризма из начала и конца: от «У каждой женщины, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната» к «Я прошу вас писать любые книги, не заботясь, мала ли, велика ли тема». До и после этой искренней просьбы были ещё женщины, которые пишут. Иногда у них не было денег. Или пространства, где никто не тронет, где можно хранить блокноты и по вечерам грызть ручку. Или даже сил, чтобы отбросить всё лишнее. Но всё-таки они сумели заговорить, и сегодня мы думаем именно о них.

Имей текст тело, тело это было бы несомненно женским — выносливым и дивным. Но Вирджиния Вулф ссылается в «Своей комнате» на Кольриджа: великий ум — всегда андрогин, и поясняет: «Андрогинный ум — тот, что на всё отзывается, всё впитывает, свободно выражает свои чувства; ум насквозь творческий, пламенный и неделимый». Нет никакого «женского текста», хотя есть женский опыт, о котором можно писать. Или о чём-нибудь другом. Просто сегодня восьмое марта, а это специальный текст к этому дню — вроде букета, который покупаешь у метро, потому что уважаешь свою мать, а она уважает обычаи. Это текст-напоминание о женщинах, которые писали классические романы, или экспериментировали с формой и стилем, или просто хотели рассказывать истории; брали мужские псевдонимы, удачно острили, меняли любовников, оставались старыми девами, поддерживали братьев, влезали в долги, входили в мартовскую реку в пальто с набитыми камнями карманами. Некоторые из них сумели не только высказаться, но и прославиться — они и вошли в этот список. Но только те,  кого я читала и одобрила. Правда, без поэтесс и без Урсулы ле Гуин.

Словом, участники моих собственных ювенилий начала весны 2017 года.

Все, кто попал в этот список, относятся к двадцатому веку: наверное, гнев — это очень современно. Все они, если можно так сказать, непростые люди. Еще трёх этих авторов объединяет ощущение какой-то экзистенциальной, что ли, неправильности и попытки сопротивления. В «Розах в кредит» Триоле Мартина бьётся с неустроенностью грязного пошиба (и собственным детством), Лоранс из «Прелестных картинок» де Бовуар защищает дочь от жизни, которая всех нас обкатывает до каменных «блинчиков», миссис Дэллоуэй из одноимённого романа хранит собственное ощущение мира, а Септимус Уоррен-Смит теряет рассудок. Они все могли бы создать партию «Но как, что, но зачем нам это» или просто оказаться родственниками: Лоранс могла бы быть дочерью миссис Дэллоуэй. Мы сами, наверное, могли бы ею быть, если бы не нервничали так.

Это писательницы настолько современные, что по большей части ещё не умерли, и уже хорошо укоренённые в нашем времени: вокруг столько странности, столько суеты, что любой эпический текст будет смахивать разве что на картину «Мастерский замах сказочного дровосека», а то и в Бедлам приведёт. Проще взять одну историю, одного героя, чтобы в них увидеть и скудость, и бесконечность, и всю эту странность и суету.

В этом мире простейшие величины — мать, ребёнок, мужчина, женщина — оказываются запутанными, с двойным, тройным, четверным дном. Кстати, почему-то именно дети чаще всего становятся героями этих писательниц: «Пятый ребёнок» Дорис Лессинг, «Цена нелюбви» Лайонел Шрайвер, «Что пропало» Кэтрин О'Флинн, «Дом, в котором...» Мариам Петросян — это всё о детях в семье и вне её.

А ещё эти тексты отлично поддаются экранизации: по роману Шрайвер с, будем честны, дурацким названием снят фильм «Что-то не так с Кевином», по «Пианистке» Эльфриды Елинек — одноимённое кино, а я ещё надеюсь на экранизацию «Дома, в котором...»

Именно их чаще всего вспоминают при словах «женщины-писательницы», вносят в списки дополнительной литературы и называют «старой школой». В этих книгах есть тайна, но нет фокусов. Они прямы, но не прямолинейны. Они могут казаться старомодными (хотя Джин Вебстер лет на сто младше двух других), но при этом остаются прекрасными. Они остроумны на свой лад.

На самом деле у «Длинноногого дядюшки», «Джейн Эйр» и «Гордости и предубеждения» по большей части одна героиня: Джеруша Эббот могла бы вырасти и в Джейн, и в Элизабет Беннет. Все трое, конечно, заглядывают в собственные души, но прежде — в души других; они ясно видят окружающий мир и вольны принимать его или поступать по-своему. Все трое по-своему остроумны: их, по сути, невесёлую жизнь только чувство юмора и скрашивает. Героини, как и их авторы, не лукавят, они искренни и прямы. Кажется, Джеруша, Джен и Элизабет довольно много взяли от Джин, Джейн и Шарлотты соответственно. Забавно, как сам текст и образ, рисуемый текстом, становятся отражением автора: три писательницы отлично справились с этой своей невесёлой жизнью.

Драмы в хорошем старинном стиле: чуть больше страстей и сильных характеров, чуть больше романтического героя, по большей части — с чёрными глазами. Иронического обыгрывания не будет. Кажется, так писать мы уже разучились: мы опасаемся драматических эффектов и серьёзности в тексте, а черноглазые герои вроде Ретта Батлера («Унесённые ветром»), Хитклиффа («Грозовой перевал»), Альберта Рудольштадта и даже Андзолето («Консуэло») нам и вовсе не даются.

Гром гремит, Атланта горит, героический Овод из романа Войнич веселит солдат перед расстрелом, грустит оживший мертвец, Хитклифф планирует месть, и всё в этом духе. Забавно, что героини в этих книгах бывают какими угодно: своевольными до истерии, чистыми и спокойными, меркантильными и даже циничными («Сними обувь твою» Войнич), а от героя ждут только проявлений того самого романтизма: страстей, бунта, взрыва. За ним просвечивает то, что сейчас назвали бы экзистенциальной тоской, но там для неё ещё не было места. Романтизм с его молниями, бунтарями и закушенными губами подпортил жизнь миллионам подростков, которые стали ждать всего этого от реальной жизни, и всё-таки он живет до сих пор: осенью идут дожди, а под чай и вольтеровское кресло лучше всего идут именно эти книги.

Писательницы, которые видят, писательницы с верным глазом и верным словом. Случайно или нет, но четверо из пяти в этом списке известны в основном своими новеллами — то ли форма определила суть, то ли суть определяет форму, не знаю. Драгоценна их способность смотреть и не оценивать, не подводить историю под свой этический кодекс — словом, ничего от Льва Толстого. Может, поэтому их так легко расхватать на иллюстрации к собственной жизни. «Жизнь и воротник» Тэффи — для шопинга, «Маляр» — для ремонта и чуждой логики, «Телефонный звонок» Дороти Паркер — для влюблённой и «Крупная блондинка» — для большой компании, «Мисс Брилл» Кэтрин Мэнсфилд — для оценивающего взгляда Другого, а «Чашка чаю» — для женского беспокойства, «Измерения» Элис Манро — для большого несчастья. И так далее.

Агата Кристи, кажется, стоит тут особняком, но на деле детективы — это тот же шедевр наблюдательности, а ещё умение связывать мелочи между собой, чтобы создать историю. Всякий, кто хоть раз пытался разработать детективный сюжет формата «ограниченный список подозреваемых», знает, насколько это ювелирная работа. В цепь событий идёт всё, привычка выравнивать безделушки в ровную линию помогает раскрыть убийство; маленькие преступления, по мысли мисс Марпл, отличаются от больших только масштабом.

Да, сдержанность вроде как моя страсть. Разновидность мании. Быть искренним и при этом не срываться на крик, тяжело переживать и чуть-чуть показывать это, избежать разодранного мяса и непристойностей — и не терять интереса читателей. У Туве Янссон в этом списке имеются в виду не столько «Муми-тролли», сколько «Дочь скульптора». Этот короткий список кажется пёстрым, как лоскутное одеяло: чего общего у «Чёрного принца» Мёрдок с автобиографией Янссон, у «Императора португальского» Сельмы Лагерлёф с «Тремя жизнями» Гертруды Стайн? А вот оно самое. Сдержанность, сквозь которую сквозит болезненный звук игры на одной струне. Тревога Муми-мамы из-за кометы, помутнение рассудка Лены из «Трёх жизней» и Яна из «Императора португальского», поиск чего-нибудь — жизненной мудрости и «что к чему» у Меланкты Херберт из «Трёх жизней» или самооправдания у Блейза Гавендера из «Святой и греховной машины любви» Мёрдок. О важном мы говорим тихо.

Отдельная благодарность выносится Гетруде Стайн за прелесть изложения «Автобиографии Алисы Б. Токлас». Особенно за фразу «Я люблю виды, но люблю сидеть к ним спиной».

Из списка в сорок имён вышло двадцать пять, чтобы не было слишком длинно, а на деле их намного больше, и надеюсь, что список будет расти ещё.