Сегодня суббота, а это значит, что подошло время дать слово редактору раздела Эстетика Насте Травкиной, которая размышляет на совсем не субботнюю тему мук совести и осознания собственной душевной подлости.
Моя неделя прошла под мрачным знаком утиной охоты. Я не о той охоте, где носят резиновые сапоги и заряжают ружьё дробью, а о той, что живёт во многих из нас и описана Александром Вампиловым в одноимённой пьесе. Её герой просыпается утром после страшной пьянки от боли в разбитой скуле, вдруг в дверь звонят, и маленький мальчик доставляет ему похоронный венок на его имя — шутку от друзей. Так Виктор Зилов впервые встречает свою смерть. Ему, отчаянному шутнику и балагуру, вдруг становится не смешно — а возможно, даже страшно. Дозвониться он никому не может и погружается в воспоминания о событиях своей жизни: его неверность жене, давно ставшей чужим человеком, не трогающая за сердце история с любовницей, погубленная девочка-«невеста», бессмысленная работа, фальсификации, враньё, пьянки, пустота, пустота, пустота — и вот теперь преддверие смерти.
Неудивительно, что Зилов вдруг крепко задумывается. Иногда с каждым такое случается, когда вдруг внезапно начинаешь искать истину в собственных карманах — а там только просроченные проездные, сломанные ключи, фантики и прилипшие к чекам жвачки. Перед фактом неминуемого исчезновения часто открывается реальный масштаб собственных поступков, и в каком-то правдивом свете вдруг видишь череду причин и следствий, которой всё это время была твоя жизнь. И я уверена, что это почти всегда крайне неприятное открытие.
За последние две недели я посмотрела пьесу «Утиная охота» дважды в очень разных интерпретациях, объединённых однако особым отношением к звуку.
Первым увидела идущий в театре Et Cetera спектакль в постановке известного режиссёра Владимира Панкова, которого называют основателем жанра «саундрама», попросту говоря, он специализируется на спектаклях с богатым музыкальным и шумовым оформлением. Сцена у Панкова — громадное пространство чистилища, забитого под завязку: с неба течёт вода, под ногами хлюпают лужи (мне на первом ряду изрядно досталось брызг), а шум, гам и столпотворение чередуются с холодной пустотой, отдающей многоголосным эхом. Камерная история попытки установить диалог с собственной совестью превращается здесь в горячечный бред воспалённого коллективного сознания, бросающего стаканами в собственное отражение чёрного человека в зеркале.
За счёт богатого визуального и звукового оформления трагедия превращается в карнавал: на сцене вечный движ, тусовка, вечеринка — и у Зилова нет ни минуты отдохнуть от своего шутовского колпака. Панков изображает вовсе не тот день, в который падают все маски, — но момент, когда вдруг понимаешь, что маска навечно прилипла к лицу. Шум, гам, бродящий по сцене оркестр, горловое пение, дым, полная девиц машина — всё это создаёт ощущение пира во время чумы. Впервые похожее я испытала в семнадцать лет, когда на даче попала на разношёрстную вечеринку в домик к мальчику, чьи родители уехали. Работал телевизор, все галдели, курили разнообразные вещи и пили всякую дрянь. Я вышла на кухню, чтобы помыть свою кружку, обернулась и увидела через дверной проём сквозь завесу дыма эту набитую детьми комнату. Вдруг на меня навалилось ужасающее ощущение бессмысленности этого момента, который рискует превратиться во всю жизнь в чаду: я представляла, как веселье морфирует в нечленораздельное мычание предсмертной агонии — как будто все мы прожили так, не остановившись ни на мгновение. С тех пор случилось много важных штук насчёт осознания смерти, и она навсегда стала для меня неизменной проверочной формулой.
Та же самая пьеса идёт в другом месте: в театре неслышащих актёров Недослов, который базируется в здании Российской государственной специализированной академии искусств. Там «Утиную охоту» поставила Юлия Авшарова, наследница классической актёрско-режиссёрской школы Михаила Чехова. Её спектакль — иной: в отличие от предыдущего, его можно назвать интроверсивным, рефлексивным. Несмотря на то, что пьеса разыграна на языке жестов (для незнакомых с ним все реплики дублирует женщина-переводчик, создавая ностальгическую атмосферу просмотра пиратской VHS), есть ощущение сдержанности и экономии жеста эмоционального. Скупая маленькая сцена, больше похожая на аудиторию, всего несколько предметов мебели — и песни Аукцыона (среди моих читателей наверняка есть те, которые всерьёз думали о самоубийстве именно под Аукцыон, — идите).
Так мало средств для того, чтобы создать мощное психологическое напряжение, — и совершенно особое ощущение собственной глухоты, рождённое спецификой речи неслышащих: они произносят слова одними губами. Не так ли разве мы на самом деле слушаем друг друга: наблюдая все внешние признаки речи — и не слыша сути слов?
Зилов Недослова — совсем другой: рождённый сильным человек, который в один день трезвеет и вдруг понимает со всей ясностью, что всегда совершал поступки слабого, трусливого подлеца — и прожил чью-ту чужую, неродную и неблизкую жизнь. В поисках ответов он оборачивается вокруг — и видит таких же слабых, эгоистичных, мелочных людей, измеряющую жизнь квартирами, любовницами и личной выгодой. Этот Зилов гораздо ближе Вампилову, чем персонаж-трикстер Панкова: драматург, передавший своему герою очень много себя самого, надеялся, что спуск в самые глубины морального ада должен будет где-то за пределами пьесы подарить Зилову его Эвридику, то есть те силы, которых нужно порядочно, чтобы прервать свою жизнь, и несоизмеримо больше, чтобы продолжать её — и измениться.
Рано или поздно вдруг понимаешь, что, не совершив в жизни ни масштабного злодейства, ни какого-никакого преступления, оказался настоящим подлецом: накапали твои мелкие компромиссы, отступления, совершённые в порядке исключения маленькие обманы, мстительные мелочи исподтишка. Мало того, всё это время ты ещё и смотрел сверху вниз на других таких же, как и ты сам, мелочных, дрянных людей. Чем-то ты казался себе лучше: но пришёл момент, когда сумма твоих поступков стала несоизмеримо больше этого чего-то хорошего. Каждый из нас — Зилов (или должен стать им, если ещё не). Осознание пропасти между ощущением своего вневременного «я» и тем, как по факту проходит жизнь, приходит раньше или позже — и непременно кажется, что нет способа исправить всё. Идите на «Утиную охоту»: вы увидите на сцене себя и пробудите Зилова в себе. Вам будет тошно и отвратительно, и деться будет совершенно некуда — но так и должно быть, не верьте коучам и психиатрам, которые обещают формулу или таблетку постоянного счастья. Толстой говорил: «Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать и опять бросать, и вечно бороться и лишаться. А спокойствие — душевная подлость».
