В конце апреля в СМИ попала видеозапись выступления директора Ухтинского государственного технического университета (УГТУ) Василия Завьялова: пришедший руководить вузом из МВД и, по его словам, из ФСИН, он возмущался устройством студенческого быта в общежитии и обещал перевести его на казарменное положение, сняв двери в комнаты и запретив пользоваться электротехникой. Очевидно, прочитай он рассказ читательницы самиздата о том, как ей довелось делить комнату с будущими деятелями искусства в одном из художественных вузов Петербурга, Завьялов пришёл бы в ужас и немедленно уволился: сбежавшие змеи, рояль как склад для картошки, выставки, искусство, искусство и ещё раз искусство. Ну, и стиральная машинка как контрапункт.
1.
В общежитие мы заселились на первом курсе. Длинная узкая комната в двадцать квадратных метров, в ней тринадцать человек нас — будущих искусствоведов, живописцев, графиков, скульпторов и архитекторов, одно окно и огромный чёрный рояль. Соседка Оля завела змею и побрилась наголо. Змея сбежала, волосы отросли, но Оля навсегда осталась «Олей лысой». У другой (не помню, как звали) очень милой девочки будильник по утрам поёт про «мой Магадан». Через пару недель нас обещают переселить в студгородок на «Парке Победы». В соседнее крыло заселяют китайцев: огромные чемоданы, громкий говор, нахально разглядывают нас. Их не будут переселять на «Парк», потому что там не центр — их могут побить, опасно. Через месяц выяснилось, что мы остаёмся жить в комнате с роялем на все пять лет. Чтобы съехать от рояля (а под ним древние запасы картошки и тряпья кишат тараканами и кем-то ещё), мы сговорились со скульпторами, обитавшими по соседству, и комендантом. Скульпторы переехали к друзьям этажом ниже, и нам, пятерым участницам «заговора», досталась пятиугольная же комнатка. Те, кто не участвовал в переговорах и остался жить с роялем, назвали нас предательницами и обманщицами.
Устраивая быт, мы дознались, что на первом этаже есть стиральная машинка. Живёт она под замком в отдельной комнате. У нас в ближайшие пять лет не будет своих комнат, а у стиралки есть. За это она непрерывно жуёт чужое бельё, иногда, когда кто-то забывает забрать вещи, из неё начинает пахнуть, или куча мокрых тряпок, вываленная нетерпеливыми соседями, подгнивает прямо в её комнате. Ключ от кладовки с трясущейся от непрерывных стирок машинкой был у старосты этажа. Его звали Серёжа, у него были красивые серо-зелёные глаза и ничего не выражающее, но притягательное лицо. Сейчас я понимаю, что такие бывают в основном у художников — людей, которые мыслят образами и собирают их за шторкой в голове, куда не пускают соседок-первокурсниц.
2.
Второй курс. Из комнаты с роялем вынесли, порубив на кусочки, рояль. Не повезло ему — не в общежитие консерватории попал. Вместо рояля внесли стол для пинг-понга, и китайские студенты стали приходить играть. В основном почему-то по ночам. Полая стенка у моей кровати дрожала и хрустела гипсокартоном. Объявление-просьба не прыгать и не кричать ночью без толку украшает дверь красными иероглифами. Пару раз среди ночи надеваю рыжий халат с угрожающе торчащими нитками и иду ругаться. Пытаюсь читать книжку о китайском искусстве, но не могу: сразу вспоминаю пинг-понг за стенкой. В институте в тихой и тёмной полупустой аудитории проникаюсь японским искусством. Мысленно противопоставляю прекрасных благородных японцев китайцам, играющим в пинг-понг. Тихим вечером в канун зимней сессии (на столе — конспекты про средневековых рыцарей-беспредельщиков, на голове — наушники) раздался стук в тощую и всегда открытую дверь нашей комнаты. Заглянул незнакомый мужчина, смотрел странно, любопытно, по-хозяйски — то ли на нас, то ли на комнату. «Здравствуйте, девочки, ну, как вы здесь живёте?» — «Замечательно. Мужчина, уйдите, а то мы охрану позовем». (Охрана — полноватый парень в очках, днями, вечерами и ночами вяжущий на спицах в вахтёрской. Ну, хоть спицы.) Мужчина уходит. Идём вытаскивать вещи из стиралки (спуститься на два этажа и пройти пару коридоров), а там уже вовсю гуляет сплетня: «К вам тоже новый ректор заходил?» Потом ректор ещё раз или два устраивал «обход» поздно вечером. В тот вечер Серёжа открыл нам комнату со стиралкой и помог вытащить плотный комок чьего-то белья из барабана. Машинка хрипела и не спускала воду, наш староста открыл люк внизу. Вперемешку с комками ниток и тряпок мутная вода вынесла металлическую «косточку» от лифчика, тонкий и звонкий фрагмент окружности груди примерно третьего размера. Моя соседка хмыкнула, а Серёжа вертел «косточку» в руках: «Это что вообще такое?» Мы засмеялись, Сережа смутился, хотя должно было быть наоборот.
3.
В комнате живём вчетвером, у нас тесно и душно. Серёжа живёт с зеленоглазой блондинкой, которая ходит по общежитию в парео, зазывно поводя загорелыми плечами и красиво держа на тонкой шее голову в чалме из розового полотенца. Она учится на факультете живописи и пишет цветы во весь холст — того же цвета, что и её чалма. Теперь, когда я прихожу за ключиком от стиралки, мне его почти всегда отдает она. Я думаю, что это и есть ревность, но стучусь в их комнату снова и снова. Теперь там уютно. У меня тоже появляется собственное кресло на колёсиках. В «Икее» раньше были большие скидки на доставку для студентов. Зима холодная и снежная, наш третий этаж — под крышей и чердаком. С потолка низвергается водопад, который мы мрачно зовем «фэншуй». Комендант успокаивает нас тем, что у неё дома тоже течёт, и в Русском музее течёт, и вообще — чего мы хотим за 600 рублей в год. Она (коменда) обсуждает с замшей (заместителем) леггинсы, которые та купила своей дочери-подростку, но хочет носить сама. Чтобы не увидеть случайно замшу в леггинсах, больше не ходим к коменде. Китайские студенты заказывают еду из ресторана и почти не выходят из комнат. Я приклеиваю к потолку над моей «верхней полкой» пакет, чтобы отвести фэншуй от своей подушки в тазики, ведёрки и кружки, оккупировавшие пол. Дежурим по ночам, чтобы выносить воду.
4.
У нас появляется холодильник. И гладильная доска. И зеркало. Три года вся еда жила, прорастала и превращалась в перегной на подоконнике. Гладили мы на стульях, а зеркало из «Икеи», длинный прямоугольник стекла, приклеили к дверце шкафа «жидкими гвоздями». А примерно через неделю коменда решила забрать у нас этот шкаф. Мы поморгали своим отражениям, створка с зеркалом прощально помахала нам в дверях, пока шкаф переворачивали на бок. Живём втроём. Света рассталась с Серёжей, он начал преподавать в институте, немного посерел и почти перестал быть интересным. Пересекаясь в коридорах, мы со Светой обсуждаем антикварную мебель, которую можно недорого найти в комиссионках. Однажды, когда я чистила зубы у раковины на самом обжитом этаже, большой кудрявый скульптор Вадик бережно вёл Свету в неизменном парео в душевую кабинку. Света игриво смеялась в чёрную бороду Вадика, а он подмигнул мне и сказал: «Давай с нами».
5.
Перед дипломом мы с одногруппницей переезжаем в комнату, которую договорились занять после выпускника-живописца. Моё спальное место — в уютной лаунж-антресоли под высоким потолком (передавая ключ, живописец предупредил: «Для тебя там наверху подарок, Насть» — оказалось, по антресоли раскиданы презервативы), у окна — мой икеевский письменный стол и книжный стеллаж. В общем, зажили, как белые люди. Переносить вещи нам помогал могучий чернобородый Вадик по наущению Светы («Девочкам же тяжело одним таскать!»). Половину декабря в общежитии не было света (а заодно телефонов, компьютеров, электрических чайников, несчастного холодильника). Кучковались у плиток на кухне и у подоконников в коридорах. По полночи спорили с людьми, которых не видишь, не знаешь, как зовут, а когда дадут свет, не сможешь вспомнить их голоса. Серёжа куда-то съехал — наверное, в аспирантскую квартиру в соседнем корпусе (интересно, там тоже всё время темно? Что он делает в темноте?). Здороваясь с нами в институте, он как будто удивляется, что знает нас. В душ (а душ в здании, которому 250 лет, — в подвале, идти туда надо по крутой стоптанной лестнице) ходим со зловещими подсвечниками и кривыми тенями от них, жёлтый огонёк дрожит на кафеле, плеск воды даже страшнее, чем во времена фэншуя на третьем этаже.
6.
Выпустились. Разъехались. Я сняла комнату в коммуналке — первый раз за много лет оказалась одна на двенадцати квадратных метрах. Стиралки в уютном полупритоне, которым оказалась квартира, не было, зато её всю открывал такой же ключ, как раньше — каморку в общаге. Вещи я вожу туда: ключик теперь открывает целый подвал, заселённый новенькими машинками. Старостой этажа стала девочка-первокурсница. С друзьями по институту иногда ходим в альма-матер и садик рядом — погулять с пони по имени Вильгельм, зайти в столовую на запах субботнего грибного супа. Рядом с буфетом есть комнатка для преподавателей. Однажды туда шёл с огромным профессором наш Серёжа и как-то стеснённо посмотрел, как будто ему стыдно при нас идти с подносом, заставленным тарелками, в «тайную комнату». Но я улыбнулась, и он тоже. Потом я с «селёдкой под шубой» (про которую любя шутили, что «шуба побита молью») и не со́ленным супом подсела к знакомым в общем зале, и ребята рассказали, что Серёжа вот-вот уедет в Венецию на творческую практику. Как и двести лет назад, это называлось «пенсионерская поездка», и вокруг пополневшего и чуть ссутулившегося Серёжи правда витало нечто пенсионное, только не в творческо-приключенческом смысле. Мне тоже хотелось в Венецию, но я была на плохом счету у преподавателей, мне путешествие за счёт вуза не светило. Зимой наша общажно-институтская компания решила собраться на Новый год. Серёжа вернулся из Венеции, я надела длинное синее итальянское платье, надеясь встретить загорелого голубоглазого красавчика, каким должен был стать за несколько месяцев в Италии наш староста. Но он ещё ссутулился, привёз много сине-серой академической живописи, а на празднике ел сначала мясо «по-французски», потом рыбу, которая у нас почему-то тоже была «по-французски», с майонезом, и как будто совсем не открывал глаз, причём в Венеции, кажется, тоже.
7.
Я до сих пор не съездила в Венецию, а Серёжа уехал во Флоренцию и открыл там персональную выставку. Несколько залов сине-серой академической живописи. Я немного завидую человеку, который так вовремя и удачно пустил систему в тайный уголок за шторкой в своей красивой голове. Как это происходит? Наверное, приходят наладчики-настройщики, тук-тук, пустите нас, мы пришли установить систему. И никто ничего не заметит, только первокурсницы по глазам не поймут, что ты — художник. Но ты теперь можешь говорить «стыдно не знать», ведь тебя и правда все знают. А у меня — своя стиральная машинка, она живёт на кухне, и я не запираю её на ключ. Подарила ей специальные подпорки, чтобы она не подпрыгивала нервно во время отжима: знаю, что ей это вредно.
