Марина Бочарова и Илья Кизиров продолжают своё путешествие по Памирскому тракту. Позади у них остались кишечный блюз, китайские дальнобойные фуры и попытки добыть разрешение на посещение Памира и купание в дырке-матке. Впереди — заветная цель, а также обратный путь и моление в Самарканде.
Дело было сделано, разрешение вымолено, и мы отправились на базар — искать машину. Во второй половине дня машин стояло мало, после четырёх часов почти никто высоко в горы не ехал — обратно возвращаться невыгодно. Если бы у этой дороги было лицо, можно было бы смело сказать, что по нему долго били кастетом. Дорога Хдесь шла по берегу реки Пяндж, которая разделяет Таджикистан и Афганистан. Со стороны афганцев — бурые скалистые берега, недружелюбные, зубастые, но безумно красивые. Их разбавляют горные оазисы, где и селятся местные. Скалы с этой стороны отвесные, но афганцы всё равно смогли прорубить там дорогу в несколько сот километров, причём вручную и всего за два года. По ней медленно ходят ишаки: тащат на серых спинах седоков или сено; по ней ходят пешком люди и ездят на небольших мотоциклах. С другого берега всё очень хорошо видно, и можно разглядеть жилые шалаши прямо посреди тропинки. Людей немного, живут в страшных глиняно-кирпичных домах прямо на берегу: забор, верёвка для сушки белья, кот, телеантенна — вот и весь внешний гарнитур. Несмотря на то, что антенны установлены почти на каждом доме, проводов и вышек нигде не видно.
На источники мы добрались только к ночи, спасибо нашему водителю, который по дороге заехал к себе домой, захватил своих братьев, а братья потом захватили девушек. Так что когда мы доехали и стали стучаться в «гостиницы», оказалось, что все они (все пять) заняты. В последней, куда мы зашли, тоже не было мест, зато постояльцы не спали — они смотрели программу про животных по старому чёрному ящику, который когда-то считался телевизором.
— Вас только двое? — спросила нас с Ильёй одна из местных.
Мы кивнули.
— Муж и жена?
Мы соврали, как и в прошлый раз. Я заранее надела кольцо на безымянный палец.
— Ладно, постойте, сейчас что-нибудь придумаем.
Несколько женщин разбежались, словно гонцы, по разным комнатам и этажам небольшого отеля, стоящего прямо у крутого обрыва. Несколько минут — и нам уже застилали кровати. Двое постояльцев, которые должны были уезжать на следующее утро, согласились поспать на полу в комнате своих знакомых. Вежливость во мне боролась с желанием поскорее лечь в постель и закрыть глаза. Даже фразу «Да что вы, не стоит» я произносила немного невнятно, чтобы не решили, что и в самом деле не стоит.
Ещё в Хороге местные убеждали нас, что на источниках «Фатима Зухра» много прекрасных гостиниц со всеми удобствами. Душ и унитаз после пяти дней в пустыне казались священным Граалем. Но представление о душе, как и о санитарии в целом, у таджиков весьма размытое — душем был горячий источник, а туалетом — уже родной нам деревянный барак. Сами источники находятся в горе, и за вход, конечно же, надо платить. Они делятся на мужской и женский, последний, соответственно, с дыркой-маткой.
Меня проводили в душное помещение с холодным бетонным полом и закрытыми окнами и сказали раздеваться. Когда я уже стояла в одних трусах, неловко поджимая замёрзшие пальцы на ногах, моя провожатая посмотрела на меня в упор, ухмыльнулась и пальчиком так в мою сторону сделала: снимай, мол, что осталось. Я послушалась, она одобрительно кивнула и отправила меня вниз по лестнице. За серой дверью была Нарния: зелёная, дымчатая и голая. Повсюду — на лестнице, в воде под изумрудными сводами, в дырке-матке — сидели и смеялись голые памирские женщины. Меня к такому не готовили. Первые минут десять я смущённо улыбалась, стараясь особо не озираться: всё-таки днём они носят три слоя одежды и покрывают головы, а тут вдруг такое откровение. Стояла я под изумрудными сводами и грелась. Рядом со мной к стене прислонилась смуглая пожилая дама, уже довольно высушенная и с обвисшей кожей, но всё ещё красивая. Она посмотрела на меня, улыбнулась, взяла мою руку и начала её мыть. Это было неожиданно. «Ладно, — подумала я, — всякое бывает», но всё-таки стала осторожно вырываться. Женщина рассказала мне легенду о пещере, о сбывшихся желаниях, после неё то же самое мне повторили ещё человек пять. Некоторые просто дружелюбно расспрашивали, кто я и откуда. В общем, голые источники — это как женский клуб, нужно только привыкнуть.
Кроме источников была ещё одна достопримечательность — огромная крепость, построенная ещё зороастрийцами. А больше там делать было нечего.
Вечером к гостинице подъехали несколько «Ленд Крузеров». Мужчины, выйдя из машин, сразу приступили к водке. Я пить не хотела, а Илья хотел, но не мог — антибиотики.
Самый высокий и мордастый из мужчин оказался главным милиционером Ишкашимского района. Ещё один — немного поменьше — главным гаишником. Третий — ещё поменьше — работал в Хорогском ОВИРе, с ним мы виделись накануне. Самым тщедушным был водитель главного милиционера — в честь его дня рождения на столе было много водки, а вокруг — много милиционеров.
«Из этой компании получилась бы полноценная матрёшка», — подумалось мне тогда.
В какой-то момент товарищи милиционеры стали доказывать Илье, что они не таджики, а памирцы, а также просить его передать московским полицейским, чтобы те не задирали носы и не считали памирцев таджиками. Илья пообещал как-нибудь передать эту ценную информацию московским коллегам главного памирского милиционера, а когда вслед за водкой в ход и под губу пошли насвай и исполнение русской попсы а капелла, мы тихонько ретировались.
На следующее утро мы отправились в Душанбе, дорога до которого в среднем занимает тринадцать часов. Всё пошло не так с самого утра: наши попутчики решили выспаться, и мы с трудом уговорили водителя выехать без них. По пути заехали за его мамой, славной женщиной с золотыми зубами и татуировками на пальцах. Она вынесла нам буханку свежего хлеба, а кто-то из соседей накормил кашей — традиционная пшёнка с мясом здесь варится в большом чане целую ночь, и утром все едят её из большой деревянной лоханки общей ложкой.
Следующим, кого водитель подобрал по пути, был очень колоритный дед: в цветастой тюбетейке, с огромными оттопыренными ушами и пергаментной смуглой кожей. Грязные затёртые рукава его серой рубашки выглядывали из-под такого же потрёпанного полосатого пиджака. Несмотря на то, что сам он был седым, брови имел угольные, пушистые — ни одного белого волоса. Дед помолился и рассказал о себе: служил в ракетных войсках на Байконуре, а потом пятьдесят четыре года работал в колхозе ревизором.
— Э, дорогой, — обратился дед к Илье. — Будешь курить? — из его кармана вдруг появилась деревянная ёмкость в форме груши. — Это насвай, — пояснил дед, высыпал пару горстей на ладонь и по очереди закинул в рот. — Это маленькая бомба. Приедем в Хорог, бросим — и всё! — доверительно смеялся старик.
Было раннее утро. Горы просыпались. В воздухе стоял сильный запах полыни. Женщины в длинных платьях и плотных платках гнали коз, высоко замахиваясь тонкими прутиками. Телята бежали вдоль дороги в сторону горных пастбищ, топтались длинными ногами на обочинах. От Афганистана нас отделяла быстрая и бесконечная река Пяндж. По берегу реки, прямо вдоль дроги, стояли пограничные вышки. Только достала телефон, чтобы сфотографировать, тут же услышала суровый голос:
— Не снимай их, чего их снимать, этих террористов! — кричал мне дед. — Там всегда война есть, не обращай внимания, пусть воюют, от нас далеко.
Перевалочным пунктом был город Ишкашим, где стоят таксисты до Душанбе. Машин не было, а те, что были, назначали цену, как за выкуп молодой невесты, причём вместе с приданым и без свекрови. Спустя три часа мы всё-таки выехали: на переднем сидении поместились большой мужчина и маленький ребёнок, который всё время на нас пялился, и по три человека — на каждое из задних сидений. На крыше лежала завернутая в простыню баранья голова. Время шло, машину тошнило со скоростью сорок километров в час, попутчики аккуратно плевались насваем, ребёнок молча созерцал наши лица.
Памирские пейзажи, конечно, ни с чем не спутаешь, здесь картины Рериха оживают. Красное солнце на закате волнами спускается на верхушки скал. Звёзды тут маленькие, похожие на зёрнышки, посаженные глубоко в небо, по которому, как белое пламя, расходятся облака. На противоположной стороне реки купалась кучка голых афганских детей: почти все разбрелись по пляжу и сидели на камнях, а двое мальчиков лет тринадцати недвусмысленно намекали голой девочке такого же возраста, что хотят познакомиться поближе, хотя и держались от неё в стороне.
Дорога заняла ровно двадцать четыре часа. В Душанбе мы впервые за пять дней встретились с душем, асфальтом и интернетом. Правда, довольно скоро выяснилось, что Фейсбук, как и Ютьюб и Инстаграм, в Таджикистане заблокированы. Душанбе законсервировался с 60-х годов и напоминает ВДНХ, только в масштабе города. На каждом здании — президент Рахмон любовно обнимает охапку ржи. Смотрит ласково, доверительно, как Родина-мать с советских плакатов. Смотрит с каждого дома на каждой улице, в каждом городе по всей стране. Его нет только высоко в горах, где не на что натягивать баннеры. Не так давно он узаконил наследственную власть, так что теперь, кажется, для него нет ничего невозможного.
Вечер моего двадцатилетия должен был проходить по сценарию, описанному Ерофеевым в главе «Серп и Молот». Но кишечная палочка сопротивлялась. Я сопротивлялась в ответ, поэтому мы всё-таки решили найти шампанское. С мыслью «Ну, хотя бы «Советское»-то тут должно быть» Илья отправился на другой конец Душанбе, в один из немногих магазинов, где можно найти шампанское. Он потерялся, но через два часа всё-таки привёз кокетливую тёмно-зелёную бутылку с розовой этикеткой «Джульетта»: этикетка обещала приятный вечер. Что это была за «Джульетта»! Из откупоренной бутылки повеяло лучшими временами «Виноградного дня» и алкоэнергетиков. Мысленно сказав «Иншалла», я сделала глоток. В глазах потемнело. «Джульетта» отправилась в мусорку.
До Москвы оставалось четыре дня, и мы поехали в Самарканд, подготовившись к узбекской границе: я морально, а Илья — порвав пресс-карту и уже придумывая новую версию своей жизни.
Идиотизм здесь начинается с декларационных бланков, в которые нужно записывать всё, вплоть до стоимости телефона и серёжек.
Моё металлическое кольцо за 500 рублей сошло за серебряное, а мелочь в кошельке пересчитали вплоть до рубля. Хорошо, что я задекларировала её всю. После этого начался осмотр: я вывернула рюкзак перед женщиной-пограничником, Илья — перед мужчиной за соседним столом. Моего экзекутора звали Антонина Ивановна. Антонина Ивановна казалась типичным представителем расы гуманоидов, которая специально осталась на Земле, чтобы выявлять вредоносные элементы и бороться со здравомыслием. Кривые губы её ёрзали по желтоватому лицу. Голос её скрипел: «Туристка, значит, туррисссссточка приехала», — сказала она таким тоном, как будто жаждала крови. У меня на лбу выступил холодный пот, колени слегка задрожали. Антонина Ивановна смотрела на меня исподлобья, скалясь. Она проверила всё: маленького плюшевого мишку, грязные носки, пакет с мылом, даже полистала «Москву и Москвичей» Гиляровского. Потом нашла мой блокнот, в котором были какие-то записи по работе и скетчи. Начала листать, остановилась на странице с заметками по статье, произнесла по слогам: «Ан-ти-сти-гма-ти-за-ция». Не поняла слова, расстроилась, губы заёрзали. Приступила к телефону: просмотрела все фотографии, заметки, глянула на иконки приложений, но открывать не стала. В памятке возле декларации было написано, что на территорию Узбекистана нельзя провозить материалы, подрывающие государственный строй, экстремистские, возбуждающие религиозную вражду, порнографические материалы и дальше по списку. Поэтому перед досмотром я удалила все фотографии, которые хоть как-то могли сойти за порнографические. Антонина Ивановна остановилась на каком-то скриншоте с экономическими терминами, и когда я сказала, что интересуюсь экономикой, она насторожилась и стала задавать наводящие вопросы. Я попыталась оправдаться: «Ну, знаете, на журфаке всему понемногу учат». И тут она внезапно продекламировала: «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь… ну вот и Пушкина мы с тобой вспомнили!». На этом экзекуция закончилась.
После долгих споров с таксистами, мы сели в старенькую «Нексию» и поехали до Самарканда. Как оказалось, посты со шлагбаумами здесь через каждые тридцать километров. Милиционеры сидят под деревом, близ арыка. Стен нет, один только стул и стол, на котором лежит старый жёлтый журнал для записи данных паспортов. Наверное, потом эти данные отправляются в космос, иначе непонятно, какой в этом журнале смысл. Если Таджикистан легко идентифицировать по количеству плакатов с Рахмоном на квадратный метр, то Узбекистан — по количеству КГБшников на тот же метр или, в крайнем случае, на человека. В этом солнечном крае самсы и авторитаризма на одного милиционера по неофициальной статистике приходится примерно тридцать человек. Для сравнения, даже в России их сто семьдесят пять. Ослы, оценив весь идиотизм происходящего, решили просто не двигаться. Так и стоят по обочинам, потупив в землю глаза на застывших мордах.
Добрались до Самарканда. Я ожидала увидеть голубой мозаичный город, аутентичный, с Аладдинами и ишаками, а увидела смесь Стамбула с Воронежем (впрочем, с Воронежем в хорошем смысле этого слова), асфальтированные улицы, копеечное мороженое и бомжующих цыган. В космических медресе, когда-то лучших учебных заведениях, теперь находится базар для туристов. Деньги берут решительно за всё. КГБшники у служебного входа украдкой предлагали нам романтический завтрак в минарете всего за 15 000 сомони. Мы обещали подумать.
В Самарканде есть город внутри города, он маленький и состоит из гробниц, и он неописуемо красив. Люди приходят туда, чтобы приложиться к мощам двоюродного брата пророка Мухаммеда. Правда, дверь к ним закрыта на увесистый замок, поэтому прикладываются к намоленной стене. Перед входом сидит средних лет узбек, который молится за деньги — к нему выстраивается небольшая очередь из молодых девушек, на руках у которых несколько купюр. Когда девушки уходят, тот отстёгивает милиционеру часть честно намоленных сомони.
Несмотря на все минусы режима, сам по себе Самарканд необычный, странный, горячий и вкусный.
Он неповторимо красивый, но эта красота теряется на фоне повсеместной паранойи, которой окружили себя власти.
Она, к сожалению, чувствуется во всём: даже на Красной площади нет такого количества людей в камуфляже. И всё-таки это не главная достопримечательность.
— Го-осподи, а это что такое?! И не страшно тебе таким заниматься? — не дождавшись ответа, женщина начала делиться собственными проблемами, как будто была на приёме у гинеколога.
Она в полный голос рассказывала про месячные, про отношения с мужем, про постоперационную гигиену. Владелица книг в полголоса отвечала ей о каких-то упражнениях, и тут пограничница не выдержала — взяла девушку по-дружески за плечо, перегнулась через стол и прогоготала:
— Я каждый раз, когда делаю эти упражнения, возбуждаюсь! Охохохо!
В аэропорту только один выход, поэтому его даже не пишут на билете. Подошёл пограничник, построил женщин и мужчин в две разные линии. Женщины с детьми выходили первыми, потом все остальные. До самолёта шли змейкой, иногда разбредаясь. «Женщины, в один ряд!» — кричал мужчина с автоматом, ровняя строй, и женщины ровнялись, продолжая двигаться к самолёту. А с ними и я.
