«Обовсём» Жана Кокто

«В нас обитает кто-то лучший, чем мы сами: ночь, намного более разумная, чем наш день. Эта ночь стремится вовне и нуждается в нашей помощи. Я постепенно превратился в слугу этой силы, которую я не зову вдохновением — вдохновение должно было бы нисходить с небес, но эта сила исходит из нас самих, из бесконечной ночи, которую мы носим в себе. Как правило, чтобы помочь этой тайне свершиться и выйти на поверхность, её необходимо выманить с помощью удачи, благоприятных обстоятельств и прочих танцев с бубном. Оказавшись вне нас, этот маскарад становится мыслью в действии. А роль поэта как раз и заключается в том, чтобы привести мысль в действие».

«За исключением тех случаев, когда мне выпадает служить посредником выражения неизвестной силы, которой я неловко пытаюсь помочь обрести форму, — я не способен ни читать, ни писать, ни даже думать. Эта пустота становится невыносимой. Я заполняю её как могу, подобно людям, которые поют в темноте. Более того, моя глупость медиума приобретает видимость интеллекта, заставляя окружающих принимать мою неумелость за искусность, а моё поведение сомнамбулы — за ловкость акробата.

Когда я говорю, что у меня нет идей, я имею в виду, что у меня есть лишь смутные очертания идей, над которыми я не властен. Я в состоянии начать работу только тогда, когда идея завладевает мной, неотступно преследует и терзает меня настолько, что мне хочется избавиться от неё, чего бы это ни стоило. Поэтому работа для меня — это своего рода пытка. После её окончания новой пыткой становится отсутствие работы. Пустота снова поглощает меня и заставляет думать, что я больше никогда не вернусь к работе».

«Как только наши мысли оказываются записаны, они перестают быть собой и превращаются в призраков. Мы записываем их для того, чтобы придать им плоть. Однако очень редко удаётся подобрать оболочку, которая в точности им соответствует. Вмешиваются синтаксис и жажда творения, которые отдаляют нас от мыслей, заставляя приукрашивать их или приписывать им дополнительные черты».

«Я стараюсь держаться подальше от города: в городской жизни я вижу одни лишь недостатки. Но эти недостатки дают мне иллюзию активной жизни. Вдалеке от города пустота предстаёт в своей наготе. Мне случается бесцельно слоняться по дому и оказываться то на лестнице, то в спальне, не зная, зачем я туда пришёл. Это приводит к тому, что я не нахожу равновесия ни в суматохе, ни в уединении».

«Мне кажется, что беседа — моё единственное прибежище; она как спортивная площадка, где мне удаётся обманывать самого себя, бегая за мячом. Беседа дарит мне заблуждение, что я не одинок. Я льщу себе, будто я способен на что-то без помощи неизвестной силы. Я чувствую себя свободным и злоупотребляю этим чувством, вдаваясь в болтливость — как тот, кто от страха бежит всё быстрее. Но всё меняется, как только я снова оказываюсь один: я начинаю спрашивать себя, не воспользовался ли я чужими секретами и не вывел ли из строя загадочный механизм — одним словом, не навлёк ли я на себя гнев этой неизвестной силы, хозяином которой прослыл, хотя в действительности я только её слуга. Стыд становится новым источником беспокойства и страха. Я всегда испытываю его после ухода тех, с кем я чувствовал себя непринуждённо».

«Совпадений не существует. Все наши беспорядочные действия напоминают разрезы на бумаге, сложенной во много раз: стоит только развернуть бумагу, как обнаруживается своего рода кружево, в котором присутствует симметрия. Все прекрасное — асимметрично. У цыган, к примеру, женщины носят одежду с одним рукавом вместо двух, а мужчины закатывают одну штанину, и все вместе танцуют под неправильный ритм. Поэты живут исключительно случаем. Как только случай уступает место многословию и высокопарности, это означает смерть. Мне кажется, что красота может быть только случайной. В противном случае, это больше напоминает поезд, который всегда отправляется и прибывает в установленное время. Произведение искусства — это железнодорожное происшествие в пути, которое приносит множество непредвиденных вещей».

«Произведение искусства должно быть защищённым от вульгарных касаний, которые марают и обезображивают его. Должно быть неясно, с какой стороны к нему подступиться — это ставит критиков в затруднительное положение, выводит их из себя, вынуждает к оскорблениям, но сохраняет свежесть произведения. Чем менее оно понято, чем медленнее оно раскрывается — тем дольше оно способно не вянуть. Произведение должно устанавливать контакт — даже если это происходит по недоразумению — и скрывать свои богатства до поры до времени, открывая их постепенно и мало-помалу. Произведение, которое не хранит свои тайны и открывается слишком быстро, рискует завянуть и оставить после себя лишь мёртвый стебель».

«Написать книгу — не то же самое, что её прочитать; поставить спектакль — не то же самое, что его посмотреть. Понимание этого даёт нам больше снисхождения к нашим критикам. Каким образом они могут за два часа усвоить спектакль, над которым мы работали на протяжении долгого времени? Когда произведение отделяется от нас, оно начинает зависеть от читателей или зрителей, которые изменяют его по своему усмотрению. Так же обстоит дело и с нами: мы становимся читателями и зрителями произведения, которое в данный момент не способны создавать. Когда мы смотрим на него со стороны, оно изумляет нас; мы становимся его критиками. Наступает момент, когда мы больше не можем изменить что бы то ни было в тексте, несмотря на очевидные ошибки. Дело в том, что эти ошибки сделаны из той же ткани, что и открытия, которые нас потрясают; их нити настолько переплетены, что, дёргая за одну, мы рискуем разрушить всё. Красота рождается именно из этого смешения. Чрезмерное очищение могло бы убить микробы, которые образуют жизнь».

«Кино — мощное оружие в руках поэта и единственное оружие, способное противостоять атомной бомбе. Благодаря кинематографу красота распространяется повсюду и делает своё дело так, что публика об этом даже не подозревает».

«Я никогда не знал скуки, этого недуга, чьи губительные последствия я наблюдал вокруг себя. Я удивлялся тому, что люди скучают, и спрашивал себя, как это возможно. А затем внезапно я увидел её лощеное лицо, к которому бесполезно взывать, так как оно отказывается отвечать. Я познал скуку по причине излишне активной деятельности, перерывы в которой погружали меня в бездействие, тогда как это бездействие было прежде моим естественным ритмом и сопровождалось новыми идеями. Но человек так устроен, что он очень быстро одурманивается; и отравление деятельностью (такой как, например, работа над фильмом), требует такой же медленной и мучительной детоксикации, как и отравление опиумом. Руки опускаются и отказываются брать перо. Писательство кажется скучным тому, кто бегал вверх и вниз по лестнице, руководил актёрами, отдавал распоряжения командам электриков и работников сцены.

Вот почему моя терапия состоит в устранении суматохи. Очень важно возвращаться к сокровенному: к книгам, которые мало кто читает; к стихотворениям, которые представляют собой результат крайней степени одиночества. Я маневрирую между двумя состояниями при помощи разговоров, находя в них средство от этой ужасной болезни — скуки с её бесконечной чередой «зачем?», «что делать?» и «куда идти?», которые ведут к катастрофе».

«Я считаю, что наука — это также поэзия, ведь поэзия — это наука. Более того, поэзия — это точная наука (насколько вообще существуют точные науки) и, возможно, даже более точная, чем сама наука. Наука даёт нам поэтические идеи, открывая неведомые горизонты, такие как бесконечно большое и бесконечно малое. Поскольку наша жизнь имеет начало и конец и мы живём среди созданного и конечного, мы не способны представить себе, что существует что-то вечное и несотворённое. Однажды молодой учёный сказал мне слова, которые меня потрясли: „Всё должно быть намного проще, чем мы думаем. Мы используем очень извилистые и запутанные пути, но вполне возможно, что в универмаге можно найти всё необходимое для того, чтобы раскрыть тайну Вселенной“».

«Я начинаю жить интенсивной жизнью лишь во сне. Мои сновидения очень богаты деталями и чрезвычайно реалистичны. Они увлекают меня в бесчисленные приключения — к таким людям и в такие места, которые не существуют наяву, но благодаря сновидению обрастают мельчайшими подробностями. Утром я изо всех сил стараюсь стереть всё это — настолько я боюсь спутать два мира, прибавив одно непостижимое к другому. Неудивительно, что смерть не пугает меня и кажется мне прибежищем».