Место, откуда нет ни одной фотографии в интернете. Деревня, в которой мужчины — рыжие, голубоглазые бородачи — завидные женихи для невест из Бразилии и США. Здесь не ловят мобильники, нет ни одной спутниковой тарелки, а связь с миром — один-единственный таксофон. Восточная Сибирь. Туруханский край. Староверческая деревня Сандакчес. «Батенька, да вы трансформер» — первое издание, автору которого местные жители доверяли свои тайны.

В Сибири ничего не бывает мало. В Сибири всё чересчур: лес, морозы, реки, снега, отметки термометра. Любовь. Ненависть. Покорность. Упрямство.

Неясно, откуда в этих краях взялось слово «маленько» — в значении «немного», «чуть-чуть». И главное, чем меньше вокруг людей и чем больше просторов — тем чаще звучит «маленько». Чудеса.

Эта история — про государство в государстве. Про страну, которая одним может показаться настоящей, нетронутой реформами, непорченой режимами Россией, а другим — пережитком твердолобой веры. Она напоминает затерянные в тайге поселения православных фундаменталистов и в то же время живёт активной внешнеполитической жизнью.

Этого места как будто нет. Всевидящее око Google Maps словно зажмурилось над енисейской тайгой и оставило белое пятно на карте: сколько ни жми на плюсик — ни речки этой, ни посёлка не найдешь.

Но они есть.

Речка — Дубчес. Посёлок — Сандакчес, сибирская столица раскольников. Почти все жители называют себя Угрениновы — это одна из главных фамилий у российских часовенных староверов.

Они охотятся на лося, ловят тайменей, щук и пескарей, косят сено и ставят его в баганы. А по выходным встают в четыре утра, надевают чёрные кафтаны и отправляются в молельный дом.

В стареньком японском внедорожнике можно спать, скрючившись на заднем сиденье. По-другому эти сотни километров от Красноярска — дальше на Север — не вытерпеть. Под Енисейском дорога упирается в тупик. Нужно переходить на паромы. На барже под управлением речного буксира за день нужно успеть переплыть три могущественных сибирских реки — Енисей, Ангару и Тасей. Каждая — размером с Амазонку.

Эти края были безлюдными, пока не началась золотая лихорадка, центром которой стал посёлок Рыбный — он находится на высоченном скалистом мысе, который врубается в Ангару. К середине девятнадцатого века это место стало крупнейшей российской биржей по торговле драгметаллами, прежде всего золотом, намытым старателями, которых здесь зовут золотарями.

Правда, владельцами больших состояний из Рыбного возвращались единицы. Золотая лихорадка не щадила инфицированных: Рыбный стал громадной братской могилой золотарей. Люди здесь пропивали самородки, сходили с ума от внезапного богатства, гибли от рук бандитов. Города и посёлки вокруг бывшего губернского центра, а ныне райцентра Енисейска, до сих пор сохранили след былой страсти к наживе и презрения к мещанскому комфорту. Местный батюшка имеет за душой три ходки на зону. Одна — за убийство. В енисейских гостиницах до сих пор спрашивают: «Номер с подселением или без?» С подселением — ждите гостя на соседнюю койку среди ночи. Кухня в гостинице общая. Столы на кухне заняты игроками в домино. Продавщица в сельмаге, куда идёшь за питьевой водой, улыбается ртом с прореженными зубами и предлагает «малосольную рыбку».

Эти люди слишком долго избегали соприкосновения с нашим миром, чтобы встречать гостей с распростёртыми объятиями. Община староверов контакты с большой Россией не просто осуждает. Она их карает епитимьёй. Епитимья — своеобразный религиозный штраф за допущенную провинность. Сделал что-то не то, что-то не то подумал или, может быть, съел — покайся и получи наказание от духовного наставника.

Из продуктов питания самым греховным у староверов считается колбаса. Впрочем, как раз тут можно проследить связь с большой Россией: позарился на корзинку с колбасками — будешь замаливать два года! Бить поклоны и читать молитвы. Тут уж от одного упоминания сервелата спина заболит. Колбасу нельзя есть ни под каким предлогом по одной важной причине: в колбасе может быть намешано что угодно, при несоблюдении санитарных норм туда попадают даже грызуны, поэтому сам не знаешь, что ешь и какой ещё гастрономический запрет нарушаешь.

Жизнь старовера — череда отказов от удобного и современного ради сохранения чего-то более важного. Например, в обычном мирском магазине ничего нельзя покупать, но приходится: крупу, сахар, бензин для снегоходов и лодочных моторов, запчасти. Покупают, помня о греховности поступка, и потом покупку освящают — молятся.

Молятся вообще часто — три раза в день и подолгу. Плюс к обязательным трём молитвам есть дополнительные — перед едой и после еды. Крестятся, входя в чужой дом. Крестятся перед выпивкой. Прощения просят вообще за всё. Нам сказали: важно помнить, что ты хуже всех.

Друг к другу староверы относятся скорее равнодушно, но в религиозном смысле — как к равным душам. Излишним гостеприимством по отношению к нам — мирянам — также не страдают. Мы для них — незваные гости. Для нас накрывают отдельный стол в прихожей, и мы едим из отдельной посуды, чтобы не осквернять хозяйскую.

Водку не пьют. Её ведь покупать надо. Ставят свою бражку — почти квас, или вино из черёмухи — вкусное, если сухое. Мобильников у староверов нет. Телевизора нет. Радио нет. Интернета нет. СМИ под строгим запретом, потому что отвлекают от работы и праведных мыслей. Некоторые выписывают одну газету на семью, вертолёт доставляет её почтой с опозданием на две недели. Нам задавали только один вопрос: ну что, апокалипсис наступает, или ещё поживем? Впрочем, ответ никого не заинтересовал.

Система образования у староверов очень простая: детей учат до третьего класса. Большинство считает, что этого достаточно для жизни в условиях изоляции. Тем более что до ближайшей средней школы по реке плыть двести километров. Туда-сюда плавать тяжело, поэтому для полноценной учёбы детей нужно оставлять в местном интернате, где плохая еда, мирские соблазны и телевизор. За тридцать лет из староверского Сандакчеса в Вороговский интернат за десятью классами не поехал ни один подросток.

Официальная Россия постоянно угрожает староверам семейным кодексом и обещает забрать детей. Но угрозы остаются только на словах. Все знают, что староверы детей не отдадут ни за что. Если надо, зарядят ружья и всей деревней откроют огонь.

К одиннадцати годам мальчики-староверы уже умеют охотиться и косить сено литовкой. К тринадцати — проводят в тайге по месяцу и валят первого медведя. К семнадцати это готовые снайперы и инструкторы по выживанию в экстремальных условиях. Все как один — рыжие и голубоглазые, все невысокие, едят немного, женятся только на своих, друг за друга горой.

Здесь нет внутренних распрей и конфликтов между дворами, родами и братьями. По староверским законам, не замирившись с врагом — лично или мысленно — нельзя прийти к причастию. Новое поколение, особенно, те, кто живёт и работает за пределами общины, спорят с отцами и дедами: ну что плохого в мобильнике или интернете? Раньше за это можно было схлопотать ремня, а сегодня — только укоряющий взгляд. Старшие поколения напоминают, что все мысли должны быть о доме, охоте, детях и пропитании.

Лучше всего об этом сказал отец девятерых детей, шестидесятилетний Александр Угренинов. За свою жизнь он отстроил несколько домов, самолично сварил из листового железа несколько огромных речных кораблей, выточил бессчётное количество втулок и деталей на токарном станке 1898 года, который сберёг у себя в сарае. Так вот при всём своём трудолюбии этот крошечного роста мужчина с тишайшим голосом вдруг посетовал: «Вот однажды на свадьбе не хотел, да вместе со всеми попел песни». Так потом, говорит, бес их у него в голове, эти песни, аж две недели крутил.

Если у него в голове бес две недели диджеил, тогда в моей — по староверским меркам — круглогодичное рейв-пати.

Свят. Свят.

Несколько веков после никоновской реформы староверы думали, что надёжно осели в Сибири. Но двадцатый век заставил их здорово помотаться. Так, семья Угрениновых, спасая свою жизнь, меняла ПМЖ три раза.

После великого исхода — раскола — Угрениновы осели на севере Томской области. Достигли многого — в 1917 году предок семьи был губернатором Парабельской губернии, владел, как бы сейчас сказали, кондитерской фабрикой. На самом деле пряничной. Жили в достатке. Золото и драгоценности складывали в большую шкатулку.

Всё изменилось в одно мгновение. Однажды вечером 1920 года знакомый сотрудник правоохранительных органов предупредил: до утра нужно исчезнуть, иначе раскулачат. Для тех, кто не убежал тем утром из Парабели, день закончился в Колпашевском яру. Туда безвозвратно уводили по три этапа в день. В этапе — несколько сотен арестованных.

Угрениновы бросили всё, даже шкатулку с драгоценностями и золотом (о ней с придыханием вспоминают) и ушли вниз по реке на восток. Осели на Енисее. Оттуда их выгнало холодное лето пятьдесят третьего: освобождённые узники норильских лагерей шли домой на юг по берегам великой реки — по большей части уголовники, хотя были и политические.

Старший Угренинов — Степан — к тому времени был уважаемым совслужащим. Бакенщиком. Правда, его работа казалась непыльной только на первый взгляд: бакены с керосинками гасли в самые неприятные моменты — в ветер, енисейский шторм, дождливую бурю и мокрый снег.

Зажигали их с вёсельной лодки, на которой нужно было выходить на трёхкилометровую по ширине реку днём и ночью в любую погоду.

Но столкнувшись с грабежами, насилием и агрессией освобождённых из норильских особлагов, Тимофей Угренинов на правах старшего деревни собрал сход и уговорил староверов сняться с енисейского якоря и двинуть на запад по одной из бесчисленных сибирских рек.

Осели на высоком берегу реки Дубчес. В полной глуши: ни современных русских, ни остяков — коренных народов севера.

Спустя тридцать лет они переживут третье староверческое переселение. Весной восемьдесят третьего мелковатый Дубчес вдруг превратится в неукротимый бушующий поток, выйдет из берегов из-за резкого паводка и смоет скроенные из вековых лиственниц и кедров дома.

После наводнения староверы переберутся недалеко, в соседний яр, упрямо отстроив свои обшитые тёсом дома назло трём стихиям — политической, криминальной и природной. Так возникла деревня Сандакчес в её нынешнем виде. Восемьдесят дворов.

Брусника и голубика растут прямо за забором. Пескарей, ельцов и иногда хариусов ловят с тех же мостков, на которых полощут бельё и моют посуду. К берегу причалены огромные речные катера с МАЗовскими движками, сваренные самолично из листового железа без намека на чертёж или просто план (говорят, инженерное мышление передалось от предков). А по берегам высятся огромные дома с не по-крестьянски трёхметровыми потолками. Дом-ангар объединяет и амбар, и стайку для скотины, и даже туалет. С оглядкой на холодную и снежную сибирскую зиму, чтобы лишний раз не выходить на мороз, всё хозяйство собрали под одной крышей. Так что такого деревенского изыска, как туалет во дворе, у староверов нет.

В этом «крышевании» нажитого добра много исторической памяти и веры в самодостаточность: чужого не надо, своего не отдадим. Но есть и мотив замкнутости: то, что наше по праву, оно своё, чистое, правоверное. Там — за стеной — мир неверных, мирян.

То есть всех нас.

Все дома в деревне обшиты ровным тёсом. Через ручьи перекинуты аккуратные мостки. Никакого бурелома или кустарника на общественной территории. Иногда кажется, что вокруг не русская деревня, а какая нибудь голландская. В каждом староверческом дворе — снегоход, автомобиль, у каждой семьи — несколько моторных лодок и больших речных судов.

На кораблях по реке возят сено. Лошадям по тайге не пройти. У отдалённых кланов — самых богатых — свои небольшие верфи для монтажа судов, трактора, скутеры для молодых и прочая техника. Кулаки, одним словом. А поговори с самыми зажиточными, скажут — главное, не брать от природы лишнего: к примеру, убивать за зиму столько лосей, сколько нужно для прокорма семьи. Хочется рыбы — пойди к реке, закинь удочку и за полчаса налови на ужин хариусов или щук.

Корова должна быть одна. Излишки молока продавать некому — коровы-то у всех. Грешные мирские дензнаки можно зарабатывать так: летом — продавать бруснику или голубику, зимой — поохотиться на драгоценного соболя. Способ третий — пойти на заработки в мир.

Сандакчес — только на первый взгляд просто патриархальная община. Мир раскольников поделен на касты, роды и кланы, сильных и слабых, богатых и бедных. Внутри этого мира произошёл ещё один религиозный раскол — на правых и самых правых. Случился ещё один исход, разделивший староверов на людей первого и второго сорта. На тех, кто вытерпел гонения и ценой потери родных и близких остался в России, и тех, кто, убежал за границу.

Мириамия до сих пор не может прийти в себя от того, как резко изменилась её жизнь. Она выросла в староверческой общине в Бразилии. Приехала в гости в Россию и вдруг без памяти влюбилась в Ивана Угренинова. И вот она уже сидит в дощатом, наскоро сколоченном домишке напротив белёной печи в селе Средняя Шушь на юге Красноярского края — ещё одной общине староверов, неподалёку от Сандакчеса. На руках двадцатилетней девушки — годовалый сын Ефим.

Мариамия негромко разговаривает с братом, который только что приехал из жаркой Бразилии навестить сестру. Одеты оба как русские дореволюционные крестьяне: она — в традиционно русские длинную юбку и кофту с пышными рукавами, голова укрыта старообрядческим платком — его носят все замужние девушки. Бразильский брат — в косоворотке, подпоясанной тканым ремнём. Говорят на странном русском из девятнадцатого века. Звучит «энтот» вместо «этот», «пошто» вместо «почему», «доха» вместо «шуба».

Зарубежные общины староверов сохранили язык дореволюционной России, но часто переходят на португальский. Многие русские староверы за границей учатся в обычных местных школах. Они выглядят скорее ряжеными в русских бразильцами, чем исконными русскими.

Кажется, что в Сибири сработала машина времени. Добавляет нереальности то обстоятельство, что неподалёку от места, где происходит встреча родственников — бразильских русских — село Шушенское. Место ссылки молодого Владимира Ленина. Владимир Ильич в своих письмах родным сравнивал эти места с «солнечной Италией».

Но Мариамия, впервые столкнувшись с сибирской зимой, едва не струсила. В Бразилии староверы живут вплотную к цивилизации, ездят на автомобилях в школу и в супермаркет. В Сибири всё как: прежде чем войти в хату, разуйся на пороге, печку топи, козу тащи на дойку. Кажется, чего она в Бразилии себе мужа не нашла? А всё потому, что с детства мечтала о герое, о несгибаемом русском, которому все нипочём — ни гонения, ни мороз, ни дикий зверь. О таком, который ради веры и традиций предков всё преодолеет и всех победит.

Себе Мариамия (по-португальски, понятное дело, Марианна) намечтала такую же геройскую жизнь. За ней и приехала в Сибирь. Потому что по староверским понятиям те из них, что остались в России, — настоящие рыцари веры и голубая староверская кровь. А те, кто испугался угроз большевиков и покинул родину, спасаясь от раскулачивания и борьбы с религиозным мракобесием, — если не предатели староверского движения, то люди, давшие слабину. Словом, подпорченная порода. Вот их дочери и выглядывают суженого за океаном.

Иногда кажется, что между общинами староверов должна существовать голубиная почта. А какая ещё, если по их правилам мобильная связь — козни дьявола? Однако до Бразилии и Новой Зеландии никакой голубь не долетит. Пишут письма. Часто толстые. Но нет-нет, а приходится идти на сделку с совестью и потом замаливать грехи — пользоваться таксофоном в почтовом отделении. На всю деревню Сандакчес — один аппарат. По нему набирают американских или бразильских родственников и просят перезвонить, потому что тем дешевле выйдет.

Из-за океана часто приезжают в Россию погостить. Так молодые и знакомятся. В семье Угрениновых шутят: «У нас две иномарки». Имеется в виду что из семи братьев двое заманили невест из за границы: Мариамию — из Бразилии, Улинию — из США. Вторую не совсем, конечно, заманили. Улю в девятилетнем возрасте привезли из Штатов родители. Они вернулись в Россию, опасаясь растворения в миру, думая, что только в безлюдной Сибири, вдали от соблазнов цивилизации можно сохранить истинное староверство.

Россия для Улиных родителей была чем-то вроде земли обетованной. Мама родилась в Новой Зеландии, папа — в Китае! Учившаяся в начальной американской школе Улиния в совершенстве владеет английским и многие слова произносит по-русски на американский манер. Однако, манеры, повадки, сам ритм жизни — уже давно местные. В девять лет приехав в Россию, она впервые услышала о том, что нужно просыпаться в половине пятого утра, чтобы, подоив корову, переодеться в праздничный платок и успеть к утренней службе. Теперь у Улинии пятеро детей. И иногда среднего Дионисия она по американской привычке называет Денисом.

Независимая и активная внешняя политика этого маленького государства — как кость в горле у Большой России. Вот, скажем, приехал в Россию гражданин США с подозрительно русским именем Прохор. И исчез. Потом выясняется, что он имел староверческие корни и растворился в одной из многочисленных сибирских общин, где его приняли как родного. Всё — потерялся товарищ турист. Но об этом оба государства распространяться не любят.

Если Сандакчес — светская столица государства, которое можно назвать «Маленько Россия», то есть у неё и свой духовный центр. Где-то в тайге затерян монастырь, населённый староверами-отшельниками. Рассказывают, что стеной монастырь не огорожен, поэтому выглядит как несколько скитов. Там пишут иконы, беспрестанно молятся и свято берегут церковные традиции дораскольного периода. В марте этого года «Медиазона» опубликовала рассказ Елизаветы — гражданки США, которую родные-староверы обманом отправили в Дубчесские скиты. Девушка провела там пятнадцать лет, пока не сбежала. И хотя строгость сибирских порядков сказалась на её здоровье, зла она на русских староверов не держит: «<...> они там как бы… они добрые люди, но у них понятия разные, от мира очень разные».

К сожалению, мирян в скиты не пускают, и узнать об этом месте можно только по устным рассказам. Поэтому в интересах международной дипломатии здесь мы пока поставим точку.