Путешественник и специалист по Тибету Иван Дорджиев продолжает рассказ о том, что происходит в регионе после подавления восстания 2008 года. Откуда в горах берутся деревни ментов и кто в них живёт, почему кочевники не хотят жить в домах, которые им строит государство, кто такие «чёрные дети» и почему на них возложили миссию внутренней колонизации региона — во второй части новой серии самиздата.
В 1959 году Далай-лама XIV, наш современник, бежал из оккупированного китайцами Тибета. Далай-лама в тибетском буддизме — земное воплощение бодхисаттвы Авалокитешвары. Наш современник — четырнадцатое по счёту. А в 1706 году шестое воплощение выслали сами тибетцы, потому что он отказался от монашеских обетов, бегал по ночам к женщинам, писал лирические стихи и совершенно не годился для управления государством. Они были рассержены на своего живого бога, но любить его не перестали. По преданию, весь его путь в ссылку вдоль серого Салуина был выстлан жёлтыми шарфами-хадаками. Хадаки в Тибете преподносят ламам и уважаемым людям в знак почтения и любви.
Я много раз пересекал Салуин в разные годы, видел потерянные во времени живописные деревеньки, вросшие в склоны его ущелий, и давно мечтал пройти этим путём. В 2010-м, через два года после восстания в Лхасе, я решил, что дальше откладывать нельзя. Двери Тибета закрывались, и хотя благодаря азиатскому лицу и знанию тибетского языка я пока мог путешествовать по Тибету относительно свободно, было ясно, что через год может быть слишком поздно.
Салуин — огромная река, русло которой на протяжении тысяч километров пролегает по глубоким ущельям. Строить дороги вдоль Салуина дорого и совершенно незачем, на его берегах всего и есть, что пригоршня деревень. Сегодня путь, пролегающий вдоль реки, тот же, которым шёл Далай-лама триста лет назад, — тропа, протоптанная в камне. Она и тысячу лет назад была здесь, соединяя посёлки и крепости тогда молодого и сильного Тибетского государства. Каждый год сотни ног в кожаных или из грубой ткани унтах тёрли камень, делали тропу шире и ровнее. Здесь никогда не бывает двух троп, идущих в одну сторону, — для второй понадобилась бы ещё тысяча лет. А расстояния между деревнями большие. Иногда нужно выйти с рассветом из одной, чтобы к темноте прийти в следующую.
Я шёл от деревни к деревне, останавливался в домах, слушал истории про Шестого. Тибетцы их очень любят и охотно рассказывают. Послушать местных, так у каждого прапрадед был или чудесным образом исцелен или съезжал к соседям, чтобы в его доме мог разместиться Далай-лама со свитой. За две недели пути я успел привыкнуть и привязаться к этой дороге и расстроился, увидев впереди мост через Салуин. Здесь тропа уходила от реки куда-то за перевал, дальше вдоль реки пути не было. К мосту прилепилась деревенька Рима на два десятка домишек. Мне захотелось здесь задержаться. Жители деревни приняли меня очень хорошо. Кто-то учил жизни, кто-то учил молоть гречневую муку, но все как один были мне рады. Моим любимым местом стал мост. После обеда я садился на его нагретые солнцем доски, из деревни подтягивалось еще несколько человек. Мы сидели, курили и смотрели, как стремительно летит под нами непрозрачная серая вода Салуина.
Поселил меня к себе мальчик Пема двадцати лет. Он ходил в школу за перевалом, учился там читать и писать. Грамотных в Риме было всего двое, оба в возрасте, и учить Пему они не хотели. А он хотел знать всё и буквально часами мог слушать мои истории про мир за пределами ущелья Салуина. Про страны, где снег лежит восемь месяцев в году, про зимы, когда не восходит солнце. И в ответ рассказывал мне про своего деда — великого ламу, который умел летать. Он взлетал высоко в воздух и оттуда изучал местность, а потом спускался и делал заметки на пергаменте. Так Пемин дед нанёс на карту все окрестные горы, озёра, посёлки, все тропы и места обитания божеств. Я просидел не один час, разбираясь в необычных значках и каракулях. Карта была точна.
Конечно же, дед рассказывал Пеме про Шестого. В Риме изгнанный Далай-лама был, когда уходил с Салуина на восток. В честь него ближайшую скалу, нависающую над деревней, всю обернули в жёлтые хадаки. Скала огромная и неприступная, много летающих лам, должно быть, трудилось над ней. Когда хадаки сняли, оказалось, что скала приняла правильную форму и стала похожа на ступу, образ тела Будды. Её видно отовсюду, она словно парит между рекой и небом, нерукотворная стометровая ступа среди хаоса каменных берегов Салуина.
Время шло, я должен был идти дальше. Пема, услышав про мой отъезд, полдня ходил какой-то рассеянный, а потом решился. Его семья — неграмотные родители и он, великовозрастный недоучка, — были хранителями великого сокровища. У них в доме была комнатка, вход в которую был спрятан за дерюгой на стене. В комнатке — библиотека буддийских текстов. Тибетская библиотека не похожа на наши. Здесь под каждую книгу — отдельный квадратный отсек, расписанный замысловатыми орнаментами. Сами книги — пачки не связанных длинных листов между двух деревянных дощечек, завернутые в ткань. Чтение их — всегда ритуал. Книгу уважительно достают с полки, кладут на специально отведённое место, развязывают тесёмки и разворачивают ткань. Снимают и переворачивают верхнюю дощечку-обложку. Каждую страницу читают сначала с одной стороны, затем переворачивают и читают с другой, затем откладывают на верхнюю дощечку. Любая книга в Тибете священна, все они — слова Будды и великих учителей, и относятся к ним с тем же уважением. Книгу никогда не положат на пол, не бросят, недочитанную, на столе. У каждой книги — своё место в доме.
Секретная комнатка Пемы выглядела изнутри, как улей. Её стены были покрыты квадратными красными ячейками, и в каждой — книга, завёрнутая в жёлтый хадак. Выше книг висели потрескавшиеся танки; с них, увешанные черепами, на нас грозно смотрели хранители учения. Пема доставал книги по очереди, разворачивал, по памяти называл автора текста и возраст книги — двести, триста, триста пятьдесят лет. Дед познакомил его с каждой книгой и взял с него слово, что Пема научится читать. Я бережно перекладывал хрупкие страницы, покрытые рукописным значками и картинками тибетских божеств. Эти книги видели, как приходили и уходили Далай-ламы, как вторгались в Тибет монголы и китайцы, как росли эти горы. Эти книги были бы уничтожены в годы Культурной революции, если бы их не спрятал волшебный Пемин дед. Сейчас их хранение снова противозаконно.
Чёрные дети в деревне ментов
Утром Пема погрузил мой рюкзак на свою лошадку и помог мне взобраться на перевал. Дальше я пошёл один. Тропа шла ровно, не теряя высоту, вся долина подо мной была затянута облаками. Они разошлись один раз, незадолго до захода солнца, и я увидел деревню далеко внизу. Она была странной. Вместо беспорядка тибетских домиков, крытых неровной дранкой вперемежку с камнями, я увидел правильное каре красных крыш. Потом всё снова затянуло и спустилась ночь. В полной темноте я подошёл к мосткам через ручей, текущий по дну долины. Там меня уже ждали люди в форме.
Вблизи деревня оказалась ещё более странной. Всё её население состояло на государственной службе. Точнее, они все были ментами. Я до сих пор не понимаю, о чём думал Пема, отпуская меня сюда. Меня привели на огромный двор, окружённый домами-казармами, который я видел сверху, и тщательно обыскали. Мои новые знакомые совершенно не понимали, что со мной делать, нервничали и постоянно куда-то звонили. Наконец они получили от начальства желанный приказ, обещали переправить меня наутро в «безопасное место» и оставили в столовой наедине с огромной миской заваренных бич-пакетов.
Выходить за пределы двора мне запретили. Я сидел на длинной грубо сколоченной лавке, вяло ковырял палочками в лапше и размышлял, куда же я попал. Одно я знал точно: мне ужасно не хочется очутиться в их «безопасном месте». Вдруг рядом кто-то обратился ко мне по-английски: «Здравствуйте. Я покажу вам, где вы сегодня будете спать». Передо мной стоял парнишка возраста Пемы, в гражданском. Я быстро превращался из путешественника в посылку, которую перемещают со склада на склад до точки назначения. Идти никуда не хотелось, я освободил парнишке место на скамейке рядом с собой и угостил глотком коньяка из заветной фляжки. Коньяк ли так подействовал или мой собеседник увидел во мне возможность выговориться без последствий, но дальше говорил в основном он.
«Моя семья живёт в провинции Хэнань. У меня есть старший брат и сестра, я — третий ребёнок в семье. В Хэнани все хотят иметь много детей, но это запрещено. Если рождается третий ребёнок, его называют „чёрный ребенок“. Его не регистрируют нигде, прячут. Если его найдут, семья должна продать всё что есть и платить штраф, очень большой. Даже к врачу он не может пойти. Очень плохо быть третьим ребёнком. Но наше правительство придумало, как помочь „чёрным детям“. Мы можем отработать в Тибете пять лет — и тогда получим документы, станем, как обычные люди в Китае. Здесь, в этом месте, нас учат и готовят к работе. Через два месяца я поселюсь в одной тибетской деревне, недалеко отсюда. Буду следить за порядком, сообщать обо всех, кто входит и выходит из деревни. Займусь воспитанием деревенских, чтобы у них были правильные взгляды, чтобы не было сепаратизма и не прятали ничего запрещённого. И условия очень хорошие: люди в деревне уже построили мне дом и будут меня кормить. А рядом на горе установили вышку сотовой связи, чтобы я мог обратиться за помощью, если что».
Будда в палатке
Прошло несколько лет. В Лхасу и вообще в Тибетский автономный район теперь можно было попасть только в составе группы с фиксированным маршрутом и гидом, который не имел права отходить от группы ни на шаг. Но тянуло туда невыносимо, и я отправился в путешествие по пустошам Цинхая — края кочевников и ветров. Эта земля была тибетской до 1951 года, когда Китай захватил Тибет, разрезал на куски и половину его территории присоединил к другим провинциям. Там, где раньше стояли редкие палатки из ячьей шерсти, я теперь наткнулся на ряды одинаковых бетонных коробок яркой расцветки. У коробок были большие окна в одно стекло: китайская модель, ледяной дом, его не согреть суровой тибетской зимой. Эти посёлки оказались новенькими резервациями для скотоводов Тибета. Программа переселения кочевников в постоянные дома была принята КПК ещё в 1996 году, но до восстания 2008 года власти не решались делать это силой. Кочевники на словах соглашались, но не появлялись в своих новых домах. После восстания отказ от переселения уже грозил тюрьмой. В каждой резервации одно строение стояло особняком и было окружено забором с битым стеклом наверху. Здесь будут жить «чёрные дети» из Хэнани.
Freedom House: «Согласно переписи населения, проведённой Китаем в 2000 году, в Тибетском автономном районе (ТАР) проживало 2,4 миллиона тибетцев. Согласно официальным СМИ, к концу 2011 года в ТАР было переселено в общей сложности 1,85 миллиона земледельцев и скотоводов».
Посёлки, через которые я проезжал, ещё пустовали, в своей безжизненности напоминая мусульманские кладбища-мазары. Между домами ветер гонял обрывки строительного мусора. Кочевники до последнего старались их избегать. «Зачем вы идёте на конфликт с властью? — спрашивал я. — В домах есть печки, если утеплить окна, в них будет жить не хуже, чем в ваших палатках». — «Нам там не выжить. Если собрать много семей в одном месте, что будут есть наши яки? Мы живём далеко друг от друга, чтобы каждому стаду хватало еды». — «Зачем тогда правительство требует переселения? Они что, боятся волнений среди кочевников?» — «Мы им не нужны, им нужны наши дети. Они хотят отобрать у нас детей и отдать их в китайскую школу, где учат ненавидеть Далай-ламу».
На этой земле, когда-то исконно тибетской, а теперь разрезанной новым административным делением Китая на ТАР и провинцию Цинхай, я последний раз в Тибете увидел чудо. Я сидел в придорожной харчевне и сквозь грязное окно смотрел на идущий за окном снег и на пост, через который меня не пускали в Тибет. С другой стороны к посту подъехали два заляпанных грязью внедорожника, остановились на посту и поехали в мою сторону. Скоро в харчевню вошло несколько человек, все в засохшей грязи с головы до ног, даже на лицах. Некоторые были в монашеских одеяниях. И только один из них был чист. Это был высокий лама, перерожденец. Старушка, которая приносила мне еду, немедленно простёрлась перед ним ниц. Он благословил её, принял от неё хадак и занял место во главе стола. Огромный монах из его свиты протиснулся на кухню вслед за старушкой и скоро вернулся с горячим чайником с масляным чаем и с тарелкой солёного хвороста.
Я представился ламе и рассказал о себе, своих путешествиях по Тибету. Он неторопливо прихлёбывал чай, кивал и улыбался. Потом он ответил на вопросы, которые я не решался задать. Лама не говорил по-китайски, что в Тибете просто невероятно, и, что ещё более невероятно, у него не было никаких разрешений. «Наступили сложные времена, — говорил он, — стало очень много работы». Каждый день он со своей командой двигался от посёлка к посёлку, от палатки к палатке. Он избегал монастырей, потому что в каждом монастыре с недавнего времени была учреждена ячейка КПК с китайцем во главе. Эти люди следят за всем, что происходит в монастыре, принимают у монахов экзамены на лояльность партии. Также в их функции входит назначение новых перерождений высоких лам. «Теперь мы будем перерождаться в тех, в кого скажет партия, — заметил он, по-прежнему улыбаясь. — В монастырях больше нет Будды. Будда переехал в палатки. Я встречаюсь с ним каждый день».
Лама на своих джипах носился по Тибетскому плато из конца в конец и буквально сражался за буддизм. Убеждал слабых, что нельзя сдаваться, рассказывал людям про Далай-ламу, с которым он был лично знаком, всем и каждому повторял, что китайцы здесь временно. Находил монахов, бросивших монастыри, и запускал полевые классы тибетского языка для кочевников. Он не надеялся победить, просто делал то, что мог. И улыбался. Один вопрос я всё-таки задал, не смог удержаться. Я спросил, как они проезжают многочисленные посты, которые теперь стоят на всех дорогах. В ответ все за столом весело рассмеялись. Этот лама был последним человеком, встреченным мною в Тибете, который всерьёз рассуждал о светлом будущем Страны Снегов.
