«Обовсём» Алена Роб-Грийе

«В детстве у меня часто случались приступы сомнамбулизма. Иногда меня находили спящим в другой части дома или на другом этаже. Кроме того, я повсюду видел своего двойника, что случается со мной и до сих пор. А когда я только научился писать, то писал справа налево, и все буквы были задом наперёд, так что написанное можно было прочитать только при помощи зеркала. Некоторые психологи полагают, будто все великие люди искусства — переученные левши. Работая с Аленом Рене над «Мариенбадом», я обнаружил, что мы оба родились в Бретани, оба в августе 1922 года (я — восемнадцатого, он — двадцать второго), и мы оба — переученные левши. Только он, в отличие от меня, пытался писать левой. Я же всегда писал правой — но задом наперёд. Врачи говорили моей матери, что это не страшно, что это лишь трудности периода полового созревания и что всё утрясется — так же, как с сомнамбулизмом и двойником. Вероятно, моя нынешняя очарованность зеркалами, в основе которой лежит смешивание правого и левого, проистекает именно оттуда».

«Во время войны мой отец был сапёром-минёром. Он не раз подрывался на минах и был ранен в голову. На протяжении многих лет он судился с государством, пытаясь добиться, чтобы его официально признали сумасшедшим по причине войны. Поскольку он был инвалидом, то не должен был платить за адвоката — все расходы брала на себя Ассоциация инвалидов войны. В детстве меня очень забавляло, что мой отец был сумасшедшим, причём настолько, что хотел быть официально признанным таковым — в этом было что-то бурлескное. В конце концов, он преуспел, однако судья решил, что отец, вероятнее всего, был сумасшедшим с рождения, и этот факт не имел никакого отношения к ранениям в голову, полученным во время войны».

«Если взять точки зрения наших двух светил — Маркса и Фрейда, то согласно Марксу, у всего есть политическая причина; согласно Фрейду, у всего есть сексуальная причина. И я нашёл в себе обе. Первая — это крушение Третьего рейха, олицетворявшего идею «порядка». Вторая — это осознание моей ущербной сексуальности, нежного садизма моего детства, направленного исключительно на фарфоровых кукол».

«Меня, Маргерит Дюрас и Клода Симон часто упрекали в том, что мы не пишем, как Бальзак. Мне кажется, это недопонимание между мной и критиками сохраняется до сих пор. Я назвал направление «новым романом», но роман по определению не может быть другим. «Мадам Бовари» по отношению к «Евгении Гранде» — это «новый роман», Достоевский по отношению к Флоберу — это «новый роман», Кафка по отношению к Достоевскому — это «новый роман». Роман всегда «новый». Завершённый же роман — всегда уже устаревший. Для учёного мир постоянно пребывает в становлении. Литературный критик же говорит, что я не умею писать, поскольку Бальзак написал бы иначе; но никому бы никогда не пришло в голову сказать учёному, что он не может сформулировать ту или иную теорию, поскольку Ньютон утверждал другое».

«Идея, что авангард потерпел неудачу и необходимо вернуться назад, абсурдна. Авангард по определению должен терпеть неудачу, поскольку каждый писатель должен дойти до предела собственных идей».

«Идея, что мир беспрестанно находится в состоянии становления, — это фундаментальная идея для сознания эпохи модернизма. Сартр называл это свободой: если мир сотворен, то мы не свободны, мы в состоянии лишь воспроизводить уже существующие в мире формы; если же мир пребывает в становлении, то мы осуществляем свою свободу постоянно. Это правило распространяется и на читателя. Он должен беспрестанно создавать книгу, которую читает, привнося в неё новые возможности и новые значения. Данный момент часто недопонимается читателями. Они полагают, будто чтение — это нечто вроде отдыха. Сталкиваясь с разнообразными неясностями и странностями мира в течение дня, они вечером возвращаются домой и читают книгу, чтобы расслабиться. А для этой цели, конечно же, намного лучше подходит Бальзак, чем Кафка или Джойс. Чтение живой литературы не расслабляет, поскольку требует постоянного участия читателя как создателя книги».

«Мои книги были отвергнуты многими парижскими издателями, в частности, Гастроном Галлимаром: вначале «Цареубийство», а затем и «Ластики». С отказом «Цареубийству» он написал мне очаровательное письмо, говоря, что книга была очень хороша, но совершенно не соответствовала никакому типу публики. Следовательно, у него как у издателя не было никаких причин её печатать. Но это был не единственный подход в издательском деле. Несколькими годами ранее немецкий издатель Фишер (основатель «Фишер Ферлаг») на вопрос журналиста: «В чём состоит ремесло издателя?», немного подумав, ответил: «В том, чтобы печатать книги, которые публика не желает читать». Литература — не картошка, её нельзя производить согласно вкусам потребителя. Настоящий издатель — это тот, кто издаёт книги, которые противоречат ожиданиям публики или даже отталкивают её. Поэтому мне повезло быть отвергнутым Галлимаром — как и Беккету».

«Однажды во время моего визита в СССР Илья Эренбург сказал мне: «Ваш «Вуайерист» — прекрасная книга! Очень жаль, что невозможно перевести её на русский». «Почему, — спросил я, — она запрещена?» «Вовсе нет, — возразил он, — у нас ничего не запрещено! Просто люди бы не поняли». «Почему?» — удивился я. «Ну как же, — ответил он, — в «Вуайеристе» идёт речь о сексуальном преступлении. А, как вам известно, сексуальные преступления являются следствием отчуждённого труда при капиталистическом режиме. У нас же больше не существует отчуждённости и, следовательно, не существует и сексуальных преступлений. Никто бы не понял, о чём речь». И он говорил это без тени улыбки».

«Когда я написал «Ластики», книга была встречена озадаченным молчанием. Критики заявили, что я хотел написать роман, но не сумел, поскольку я не романист, а всего лишь инженер, который возомнил, будто может вот так просто взять ручку и написать роман. Я не обрёл статуса подлинного романиста до тех пор, пока не начал снимать кино. После выхода моего первого фильма критики в один голос заявили, что я не умею снимать кино, поскольку очевидно, что я не режиссёр, а лишь романист, который возомнил, будто может вот так просто взять камеру и снять фильм. Дабы быть признанным подлинным режиссёром, десять лет спустя я начал заниматься живописью, однако не проявил в этом деле достаточного упорства».

«Порнография — это чужая эротика. Из чего следует, что порнография — это плохо, а эротика — нет. Однако есть, возможно, и более общая разница: порнография прямая и непосредственная, а эротика — нет. В эротике присутствует критическая дистанция и оценка сексуальных импульсов, в то время как порнография — это отсутствие оценки. Если грубость сексуального акта проходит через воображение, она становится эротикой; если нет — порнографией. По крайней мере, я так считаю».

«После того, как фильм был завершён, кинопрокатчик Эдмон Денуджи, который вложил деньги, увидев фильм, подумал, что это была шутка, и заявил: «Этот фильм никогда не выйдет в прокат! Я лучше потеряю все вложенные деньги, чем выставлю себя на смех, показывая подобное недоразумение». Фильм так и остался в коробке: и речи не могло быть о том, чтобы его кому-либо показать — помимо персональных показов для Антониони, Кокто, Бретона (которому фильм не понравился) и Сартра (которому фильм понравился, потому что я ранее подписался под Манифестом 1921 года). Фильм был спасён благодаря Венецианскому кинофестивалю по причинам, далёким от кинематографа. Италия имела зуб на Францию за то, что та запретила фильм о битве за Алжир. Итальянцы хотели отомстить и выбрали для этого «Мариенбад». Однако один из членов жюри, аргентинский режиссёр Леопольд Доторе Нельсон, неожиданно прикипел к фильму и постепенно склонил на свою сторону остальных — и внезапно «Мариенбад» получил Золотого льва! После этого мы получили телеграмму от Тенуджи со словами: «Я совершил ошибку. Фильм выйдет, когда пожелаете». А ещё говорят, что кинофестивали бесполезны!»

«Подлинная страсть человека в жизни — это жажда пережить всё на собственном опыте. Тем не менее, кино (и американское коммерческое кино в особенности) создано, чтобы обнадёживать. Жизнь полна тайн, но американские фильмы производят успокоительный эффект, потому что там всё определенно. Всё выглядит так, будто кино — это наркотик, призванный изолировать зрителя от тайны жизни».

«У меня было множество покровителей и большинство из них — евреи. Когда мне говорят: «Они повсюду!», я отвечаю: «И слава богу!». Мой издатель Жером Лендон даже пытался, шутя, убедить меня в том, что я сам еврей (что вполне возможно) и что Роб-Грийе — это искажённый вариант фамилии Рабинович».