«Обовсём» Луи-Фердинанда Селина

«Я в высшей степени утончённый человек и даже в чём-то пуританин. Я пью воду, ем лапшу и не курю — я не знаю за собой никакого порока».

«Я вижу вокруг толпы людей, которые только и делают, что едят, пьют, спят — словом, выполняют все обыкновенные человеческие функции. Поэтому я говорю, что люди тяжеловесны. Их разум очень неповоротлив. Людям недостаёт легкости, особенно в наши дни. А автомобили, алкоголь, амбиции, политика делают их ещё более тяжеловесными. Возможно, в один прекрасный день мы увидим бунт разума против этой тяжести. Но ещё нескоро. А пока люди тяжеловесны. И немощны. Тяжесть делает их немощными. Следовательно, людей стоит опасаться: они способны на что угодно. Да, на что угодно. А вдобавок также злобны и глупы. Но, прежде всего, тяжеловесны и грубы. Тогда как мне нет необходимости учиться лёгкости. Я — сын мастерицы по ремонту старинных кружев. Я один из немногих людей, способных отличить батистовое кружево от валансьена, валансьен от брюггского, брюггское от алансонского. Я очень много знаю об утончённости. Я знаю также красоту женщин, равно как и красоту животных. Я — знаток в этой области. Но для того, чтобы быть знатоком, необходимо как следует этим заниматься. А делается это в своей внутренней лаборатории».

«Единственное, что имеет значение, — это стиль, но никто не желает себя этим утруждать. Стиль требует огромного труда, а люди не любят трудиться. Они живут не для того, чтобы работать, а для того, чтобы наслаждаться жизнью, что не оставляет много времени для работы. Мой стиль состоит в том, чтобы аккуратно заставить фразы сбросить своё привычное значение — так сказать, снять их с петель, а затем сместить — и, таким образом, заставить читателя в свою очередь сместить собственную точку зрения. Но делать это нужно крайне аккуратно, потому что малейшая ошибка может всё испортить. Таким образом, эта работа требует невероятной точности и чувствительности. Это очень трудно, поскольку необходимо ставить во главу угла эмоции».

«Писательство вовсе не делает меня счастливым. Я бы прекрасно обошёлся без него. Оно не идёт мне на пользу, я знаю это как врач. Я просто-напросто убиваю себя, это ужасно. Я бы с удовольствием ходил по музеям и любовался приятными вещами или ездил бы на природу. Я с лёгкостью могу представить себе другую жизнь. Я пишу, потому что должен, и я делаю это так хорошо, как только могу. Я пишу, чтобы заработать себе на жизнь, потому что я хочу зарабатывать на жизнь определённым образом. Я не хочу быть шлюхой. Я хочу зарабатывать честно, и я это делаю. Но если бы каким-то чудесным образом я был от этого избавлен, я был бы счастлив».

«Мне часто говорят, что мои книги производят впечатление написанных с лёгкостью. Это вовсе не так. Я пишу с огромным трудом, поскольку необходимо это делать очень тонко и деликатно. Нужно написать восемьдесят тысяч страниц, чтобы получить восемьсот страниц готового текста, в котором не будет видно следов проделанной работы. Но читатель не должен об этом знать. Он не должен видеть работу. Читатель — как пассажир корабля. Купив книгу, он оплатил путешествие. Ему нет дела до того, что происходит в трюме или на палубе; он не знает, как управлять кораблем. Он хочет получать удовольствие. Раз он купил книгу, он должен ею наслаждаться».

«В Писании говорится: «В начале было Слово». Вовсе нет, в начале была эмоция. Слово пришло позже, сменив эмоцию, подобно тому, как рысь сменяет галоп. Хотя естественный аллюр лошади — это галоп, её заставляют скакать рысью. Так же и с человеком — его лишили эмоциональной поэзии и навязали ему диалектику, то есть болтовню. Или идеи. Но идеям нечего вам сказать. Энциклопедии полны идей — сорок огромных томов, переполненных идеями, к тому же очень хорошими. Идеи и послания — не моя парафия».

«Мне удалось передать в письме эмоции устной речи. Но это достигается лишь ценой невероятных усилий. Лист бумаги всячески этому противится. Мне кажется, что художники и композиторы находятся в таком же положении. Необходимо точно уловить и оформить то, что рождается в энтузиазме. «Энтузиазм» по-гречески означает «бог внутри нас». Так вот, бог внутри нас вовсе не желает, чтобы им марали бумагу. Сократ говорил, что письменный язык всегда плох, и только устная речь имеет ценность».

«Когда я читаю книгу, у меня возникает ощущение, что писатели занимаются бесполезным гримасничаньем вместо того, чтобы переходить непосредственно к делу, к нерву, к эмоции. Они не соответствуют духу времени. Сегодня необходимо учитывать, что роман более не имеет прежней роли источника информации. Некогда люди узнавали о супружеской измене из «Мадам Бовари» и о деревенской медицине из Бальзака. В наши дни мы отлично осведомлены обо всех подобных вещах из прессы, телевидения и соцопросов — в этом больше нет нужды. С документальной и психологической ролью романа покончено. Что же остаётся? Остается немногое: стиль и обстоятельства, в которые помещён персонаж. Необходимо оставаться в том положении, в которое вас поставила жизнь; затем — собрать всё, что там есть, и преобразовать в стиль».

«Я перестал быть писателем, чтобы стать хроникёром. Я поставил на кон свою шкуру, ведь подлинный вдохновитель — это смерть вместе со своими союзниками: крахом, преследованием и страданием. Не рискнув своей шкурой, ничего не получить. За все необходимо платить. И я всегда платил, потому что не вижу иного пути. Иначе пришлось бы сочинять приключения. Я хоть сейчас мог бы надиктовать роман на 300 страниц. Это очень легко. Но я скорее умру, чем расскажу подобную историю. Мне это кажется крайне вульгарным».

«Человек — пренеприятнейшее существо. Он так устроен, что ему недостаёт кровавых зрелищ. Его сильнейшая страсть — это наблюдать жестокое умерщвление и вивисекцию. Бокс и стриптиз — это лишь детские забавы. За пятьсот миллионов лет существования человека ничего не изменилось: везде садизм и насилие. Это устойчивый инстинкт».

«Я вовсе не считаю себя склонным к насилию. Смею сказать, что я всегда с нежностью заботился о всех тех, кто был рядом, и спас множество людей и животных. Во время войны мне довелось жить среди насилия, но я сам никогда к нему не стремился. И неугодные книги, которые я написал, были написаны как раз против насилия. Я чувствовал приближение войны и изобличал её мотивы и последствия. История подтвердила мою правоту, но не люди. Есть огромная разница между мнением людей и фактами. Разве видеть опасность и сказать: «Вы вот-вот провалитесь в пропасть» — это насилие? Разве лучше было сказать: «Идите-идите, прошу вас! Вы на правильном пути. Продолжайте идти прямо вперёд, и ни о чем не беспокойтесь»?

«Я приложил много усилий, чтобы не быть светским писателем. И, по правде говоря, я не могу сказать, что настроил стольких людей против себя и навлёк на себя всеобщей гнев вопреки собственному желанию. Я сделал это намеренно, чтобы не быть популярным, не выслушивать лесть и не задаваться — всё это вещи отвратительные. Таким образом, я стремился к скромности и даже всеобщему порицанию. Если бы я хотел его избежать, сделать это было бы очень легко: следовало лишь замолчать. Но я ввязался в историю, и это мне дорого стоило. Я, так сказать, изолировал себя, дабы быть лицом к лицу с «вещью». Я очень люблю предмет. В наше время это не очень ценится. Сегодня больше интересуются личностью. Преобладает персонализм. Это не мой случай. Я работаю с вещью в себе».

«Писатель казался мне бурлескным персонажем; человеком, рассказывающим истории, о которых никто не просил. Совершенно несерьёзно. Но я обнаружил, что это может приносить хороший доход. А позже я также обнаружил, что писательство делает нормальную жизнь невозможной. Мой отец умер незадолго до того, как вышло «Путешествие на край ночи». Ему бы всё это не понравилось. Он вовсе не видел во мне писателя. Как, впрочем, и я сам. По крайней мере, в этом мы были согласны. Моя мать считала, что писательство было опасной затеей и приносило одни неприятности. Она говорила, что это плохо закончится. Она была очень предусмотрительна».