Одним зимним вечером ужинала я с друзьями в ресторане на Белорусской. И зашёл разговор о депутатах, которые пользуются услугами гадалок. Или вернее — о гадалках, услугами которых пользуются депутаты. Оказалось, что одна моя подруга такую гадалку знает.
— И вот я её спрашиваю: «А когда Путин умрёт?» — рассказывала подруга. — А она говорит: «Вот и на Охотном ряду все спрашивают».

Мы посмеялись. И я, набравшись смелости, решила рассказать о своих путешествиях «за линию». «Почему нет? — подумала я тогда. — Катя уже умерла, да и вряд ли бы мой рассказ её обидел».

«За линией» — это такое место в городе, в котором я родилась и жила семнадцать лет. Общественный транспорт «за линию» не ходит. Чтобы туда попасть, нужно взять такси или, добравшись на маршрутке или автобусе до вокзала, идти пешком.

Очень хорошо я помню эту дорогу на машине от своего дома: по проспекту Маркса, мимо торгового центра, мебельных и обувных магазинов, потом на проспект Ленина, который тянется через весь город — мимо приборного завода, бассейна, серой высотки городской больницы. Рядом с жёлтым зданием мэрии поворот на Комсомольскую улицу, потом в туннель за вокзалом. Дальше дорога почти исчезает, машину подбрасывает и заносит на земляных ухабах.

То, что называется «за линией», начинается с улицы Чайковского, продолжается на улице Льва Толстого и заканчивается улицей Маяковского. Дома здесь по большей части деревянные, двухэтажные, очень старые, почерневшие и как будто сырые. Катя жила в синем облупившемся домике, рядом с которым всегда стояли несколько иномарок. Зимой в этих машинах грелись женщины в шубах, которые приезжали засветло из Москвы.

Ржавая калитка, косое прогнившее крыльцо. За набитой ватой дверью — тёплый, надышанный предбанник. Две лавки, грязное зеркало, жёлтые обои в цветочек, белая безухая кошка. И Катина помощница — Зульфия, кажется. Она пекла хлеб и всех угощала тёплыми ещё булками. Она же следила за порядком и вызывала посетителей.

Такую пёструю, неоднородную компанию, что я заставала в этом предбаннике, мне приходилось наблюдать лишь в очереди к врачу: суровые деловые женщины с хорошим маникюром, толстые девицы с сумками Louis Vuitton и надменные девочки из хороших семей, грузные мужики с барсетками и неприметные менеджеры в костюмах, старухи с авоськами и хабалистые тётки с магазинными пакетами — все они сидели бок о бок, молчаливые и мрачные. Объединённые стыдом.

Стыд этот связывал всех, как общая тайна. Каждому в этой очереди было неловко за то, что он здесь. И всегда находился какой-нибудь человек, который пришёл впервые. И именно он нарушал тишину.
— А вы тут не первый раз, да? А вам помогло? — спрашивал он шёпотом соседа. И тогда все в этой очереди начинали переглядываться, и кто-нибудь говорил «да», а другие пожимали плечами.

К Кате я впервые приехала ещё старшеклассницей — увязалась за маминой подругой, тётей Таней, которая, бывая у нас дома, часто рассказывала «о чудесах» за линией.

Тётя Таня по дороге рассказала мне, что «дар» есть у всех в Катиной семье:
— Катя — она видит. А её мать и брат лечат.
— Как лечат? — спросила я.
— Ну как-то лечат, — ответила тётя Таня. — Может, внушают что-то.

В тот, первый приезд при мне привезли девочку в инвалидной коляске, её укатили куда-то вглубь дома, а вышла она уже на своих ногах — нетвёрдо, опираясь на руку своей матери, робко и счастливо улыбаясь.
— Ничего себе! — воскликнула я шёпотом.

Старушка, сидевшая рядом, наклонилась ко мне:
— Не первый раз уж привозят. Всегда вот так — приезжает на коляске, выходит сама.

Наконец пришла и моя очередь.

Я скинула обувь и верхнюю одежду и прошла за тёмную дверь. Там была комнатка, вся сплошь завешанная коврами. Из мебели — две кушетки, меж ними стол и стул.

Катя сидела на одной из кушеток — красивая, смуглая женщина лет тридцати пяти. В глухом цветастом платье и платке. Ножки её — очень маленькие — были обуты в мягкие голубые тапочки.

Я села на стул. Она взяла мою руку, глянула, покачала головой и сказала:
— Приезжай, когда двадцать будет. А сейчас про тебя и сказать нечего.
— Как же нечего? — расстроилась я. — Ну хоть в институт-то я поступлю?
— Поступишь, — ответила Катя, уже на меня не глядя.
— А в какой?

Она неохотно вновь взяла мою ладонь, приложила к ней чётки из зелёных бусин и принялась что-то высчитывать, бормоча цифры и названия планет.
— Писать будешь, — наконец сказала она. — Всё, иди.

Денег она с меня не взяла. Да я бы за такой приём и не заплатила. Писать буду! Ха! Я собиралась поступать на экономический.

О том разговоре я вскоре забыла. И вспомнила лишь через несколько лет, когда приехала к Кате снова — уже студенткой журфака.

Дома я её не застала. Она уехала рожать к родне в Самарканд. В тот день принимала её мать, Соня. Я осталась. В очереди мне рассказали, что Катя строит здесь, за линией, новый дом и планирует перевезти сюда всю семью.
— А правда Соня вылечивает? — спросила я мужчину рядом со мной.
— Облегчает, — ответил тот.
— И что, за любую болезнь берётся?
— Нет. Сумасшедших не лечит. И раковых тоже.
— А у вас что?
— У меня…кхм… — мужик замялся, покраснел и не ответил.

Наконец меня провели в комнату — почти точную копию той, где принимала Катя. Сколько лет на вид было Соне, сказать я не могу. Это была очень маленькая, высохшая старушка с круглым, добрым лицом.

Она посадила меня рядом с собой на кушетку. Я сказала, что у меня болит спина. Она кивнула, положила руки на мою поясницу и принялась петь на незнакомом языке. Я решила, что она молится.

Там, где лежала её рука, стало очень тепло. Соня периодически прерывалась, широко открывала рот и выдыхала из себя воздух. Мне вспомнился фильм «Зелёная миля», где чернокожий мужик, забирая чужую скверну, вот также выдыхал её — через рот.

Когда она закончила, я спросила, сколько стоит её работа.

— Положи, сколько хочешь, — ответила она и похлопала по столу.

Я так и сделала.

Спиной я периодически мучаюсь до сих пор, но тогда, по дороге к вокзалу, оскальзываясь на ледяных ухабах, я чувствовала себя легко и радостно. Просто помню вот это чувство — лёгкость и радость. И как будто смеяться хочется.

В третий раз я приехала к Кате, уже окончив институт.

Людей в предбаннике было немного, я разговорилась с одной женщиной, она тоже приехала из Москвы. Приятная блондинка в дорогом пальто. Рассказала, что муж у неё в тюрьме по сто пятьдесят девятой статье, мошенничество.
— И что, думаете, Катя вам поможет?
— Не знаю. А что? Ментам деньги носим, чего ж и гадалке не носить?

Меня позвали к Кате. Мы поговорили минут десять, я что-то спросила про работу. Она вдруг сказала, что работать я буду в розовом доме.

В конце я спросила её:
— А когда Путин уйдёт?
— Куда уйдёт?
— Ну куда-нибудь уйдёт.
— Тебе-то что?
— Ну а как же.
— Тебе Путин кто — сват, кум, брат? Он к твоей судьбе как относится?

Катя выглядела недовольной и смотрела на меня жёстко.
— Ну я не знаю… может, мне уехать надо?
— А Путин тут при чём? Захочешь — уедешь. Возможности у тебя будут.
— Нет, это очень важно, — настаивала я. — Путин на всю страну влияет, а значит, и на меня тоже.

Катя взяла мою руку, долго её разглядывала и наконец сказала:
— Не вижу я ничего такого. Иди уже!

Больше мы с Катей не встречались.

Как-то мне позвонила мама и сказала:
— Катю-то помнишь? Ну, гадалку-то эту.
— Ага.
— Умерла она.
— Как умерла!
— Да вот тётя Таня на днях ездила, а там пусто, нет никого. В соседнем доме сказали, что умерла от сердца.
— Да ей же и сорока не было!
— Так-то. В будущее, значит, заглядывала, а себя не уберегла. Вот тебе и гадалка. В Библии, между прочим, сказано, что гадалок серою и огнём…
— Мама! По Ветхому завету всех надо серою и огнём…

— Не мамкай! Кстати, она тебе не сказала, ты замуж-то выйдешь?

И я вдруг поняла, что так Катю об этом и не спросила. Зато следующим днём, подходя к редакции, впервые обратила внимание на цвет здания.

Смерть Кати сильно меня тронула.

Мне всё вспоминались её крохотные ножки в голубеньких тапочках и жёсткая её красота. Всех было жалко — и Катю, и девочку в инвалидной коляске, и даже тётю Таню, которая теперь один на один осталась с любовными своими несчастьями.

Вспоминала я и странное это чувство невесомой радости, которое оставалось после визитов к Кате. Я поняла, что никогда больше не поеду за линию, да и никто теперь не поедет, разве что местные жители, потому что делать там больше нечего.

Когда подруга за тем ужином рассказала про Галю — гадалку, которая пользуется успехом на Охотном ряду — я неожиданно для себя спросила её телефон. Мне вдруг пришла в голову мысль, что о гадалке такой можно бы сделать отличную журналистскую историю. Хотя на самом-то деле мне просто снова хотелось «за линию».

Гале я звонила не без трепета — как-то не верилось, что депутатская пифия к простому смертному снизойдёт. Ответил мне голос простой украинской бабы. Галя сказала, что может приехать ко мне в редакцию, но это «дорого выйдет, потому что дорога». А можно приехать к ней в дом, и тогда она мало возьмёт. Я поехала к ней домой.

Живет Галя в подмосковном посёлке, не то чтобы элитном, но и не захолустье — роскошные, обнесённые заборами дачи соседствуют с простыми деревянными домиками.

У Гали двухэтажный кирпичный особнячок, совсем новый. Во дворе собаки. Внутри ремонт. Просторная гостиная, красные обои с позолотой. На стенах картины с пионами. Как только я присела, на колени мне мягко вспрыгнула чёрная бесхвостая кошка:
— К врачу сходи, проблемы с гинекологией, — тут же сказала Галя, приземистая хохлушка с золотыми зубами, лет сорока пяти-пятидесяти. Добродушная, говорливая, гостеприимная, сразу же накормила меня какими-то пирогами. Пожаловалась на ремонт, рассказала, что перевозит в Россию семью.

Я спросила её, как она оказалась в России и кому из высокопоставленных лиц ей приходилось гадать.
— Да вот Путину гадала!
— Как Путину?!
— Ну вот как всем гадаю, так и Путину.
— Расскажите!
— Да что рассказывать-то? Было это лет семь назад. Приехала я как-то к одной депутатше на дачу. Ну к этой… блондинка такая, с причёской, — тут Галя изобразила на голове башню.
— Она меня в комнату заводит и телефонную трубку мне суёт. Я беру, а там голос. Ну, голос, понимаешь! Тот самый, не спутаешь. Я ему и говорю… да что ж ты за свинья-то такая!
— Так и сказали?!
— Да таджик этот! — закричала Галя, тыча рукой в плазменный телевизор на стене, где шло ток-шоу «Пусть говорят». — Смотри, приехал в Россию на заработки, нашёл себе русскую бабу, обрюхатил её, наобещал всего, а у самого в Таджикистане вторая семья! Ну и вот, голос, значит. Он меня спрашивает: «Ты мне скажи, Дима или…» — как там второго-то звали?
— Кого второго?
— Ну там их двое таких было. Один Дмитрий, а второй…
— Сергей?
— Да! Вот он говорит: «Дима или Серёжа?» Я ему отвечаю: «Дмитрия выбирайте, не прогадаете».
— А вы почему так решили?
— Да потому что… дурак! Вот дурак! Козёл нерешительный!

Тут я уже сама поняла, что вниманием Гали вновь завладел телевизионный таджик, который в этот момент метался на экране от одной рыдающей женщины к другой.
— А в Москву я к Алине приехала из Ташкента. У неё там родственники, они меня посоветовали.
— Так вы же с Украины, нет?
— С Украины! А потом в Ташкенте жила. Они ведь с Алиной ещё в 2007 поженились. Она его бросала ненадолго, к другому уходила, а потом вернулась опять. И ребёнок у неё от него, мальчик, похож очень. А он… да ну какая же скотина! На две семьи живёт, сволочь! Ну как же так можно?!

На экране появилась вся большая таджикская семья главного героя, который, упав на колени, уткнулся в юбку одной из женщин.
— Ну а потом Алина перестала меня к себе звать. Гордая стала. Вот депутатам гадаю, сенаторам. Вот, смотри, грамота у меня есть, от мэра нашего.

Галя действительно показала мне гербовую грамоту с чьей-то подписью.

Была я у неё и сразу после Крымского референдума.
— А что так будет, это я знала. Олимпиада только началась, а я уж все деньги в доллары поменяла. Вот они сейчас Крым взяли, но ты послушай меня — война будет.
— Да какая война, что вы!
— Будет, говорю, война на Украине. Пойдут в Восточную. Зря пойдут, но пойдут.
— Это вы, Галя, стращаете, — засмеялась я.

На экране телевизора, который, кажется, в этом доме не выключают никогда, вдруг мелькнуло знакомое лицо. Тот самый голос что-то сказал.
— Люблю я его, — улыбнулась Галя. — Сукин сын, а люблю. Щедрый он был со мной. Они все жадные, а он один щедрый. Хочешь, я пионов тебе нарисую?
— Зачем пионы?
— Для сексу. Над кроватью повесишь. Три тыщи рублей картина.
— Да я уж как-нибудь… без пионов. Скажите, а Путин, он надолго?
— Надолго, надолго.
— Ну вот насколько?
— Да чего он дался тебе, этот Путин! Как будто без него других дел нет! Тапки у кровати поставь мужские, жених придёт.
— За приём-то сколько возьмёте?
— Да вот что хочешь на стол положи.

Галя очень меня занимала, и я многим своим друзьям о ней рассказывала. Меня удивило, какое количество моих знакомых тут же захотели её посетить. Рассуждали они примерно так: «Раз депутатам гадает, наверное, настоящая».

И вот, одним летним вечером собрались мы ужинать на Никитском бульваре. И одна моя подруга рассказала, как она к Гале съездила:
— А умру я, говорит она, за границей, очень старая.
— И мне так сказала, — ответила я. — Тоже старая и тоже за границей.
— Вот! Странно, да? Я её спрашиваю, мол, уеду я, что ли, эмигрирую? А она мне: ну, типа, захочешь — эмигрируешь, возможности у тебя будут. Это как так? Уезжать не хочу, а умру за границей.

Мы помолчали.

И я вдруг подумала: да ведь ничего мы и не знаем о том, где будет Россия спустя десятилетия. И где пройдёт эта линия. Вот и Галя об этом ничего не сказала.

Одно она точно заметила.

Мы все умрём.