В Таиланд COVID-19 пришёл очень рано: ещё в конце января в Бангкоке обнаружили первый случай заражения. Тайцы продолжили протирать руки санитайзером и носить маски, которые и так поголовно носили из-за городского смога. Вспышка не состоялась. Так передовая превратилась в тихую гавань: пока в Таиланде были десятки заболевших, в Европе число пошло на сотни тысяч. Журналистка Елена Срапян провела в Бангкоке всю зиму и рассказывает, как выживала в городе, который долго сопротивлялся пандемии, но всё же постепенно вымер, — со сломанной ногой, разбитым сердцем и растущим столбиком ртути в термометре.

— Ну что, как вы думаете? Рискнём? 

Двадцать пятое января. В моей небольшой квартире на востоке Бангкока гости: Полина и Влад из небольшой деревушки в Омской области. Пока я роюсь в шкафу в поисках красного платья, мы обсуждаем, стоит ли рисковать и ехать в центр смотреть на китайский Новый год в Чайна-тауне. С одной стороны, это очень большой и красивый праздник, и мы его никогда не видели. С другой — мы следим за новостями и видим огромную вспышку нового вируса в китайском Ухане. 

Красное платье я нахожу: Новый год в Китае принято встречать исключительно в красном. Мы решаем ехать. 

Бангкокский Чайна-таун, растянувшийся вдоль улицы Яоварат, — наверное, самый большой в мире и точно один из самых старых: первые дома здесь появились одновременно с основанием нового города в 1782 году. Сейчас это туристический центр, и праздновать китайский Новый год сюда приезжают около миллиона путешественников, минимум треть — из Китая.

Мы пропускаем королевский кортеж — в Чайна-таун приехала принцесса Таиланда, чтобы выразить почтение самым уважаемым семьям китайского квартала. Яоварат, и так испещрённая неоновыми вывесками, переполнена народом и китайскими фонариками. Чтобы пройти к центру квартала, мы протискиваемся между людьми с усилиями уровня часа пик. Встречаемся с другом, берём местного рому и разворачиваемся в сторону реки. Чтобы залезть на один из баркасов и уютно расположиться на палубе со стаканами, у нас уходит минут десять. Владельцы лодки не протестуют — один парень из команды даже здоровается с нами по-русски и рассказывает, что у него была девушка из Беларуси.

Вечер закончится шаурмой в арабском квартале и моими танцами у шеста в гоу-гоу-баре, он же публичный дом. Всё в лучших традициях бангкокской попойки: на наш столик шлёпается банан в смазке, которым «стреляет» из своей вагины самая заслуженная сотрудница бара, а я после танцев у шеста выгребаю из трусов сотни батов. Друг предлагает мне снять девочку, но я не плачу за секс, и мы идём пропивать эти сотни в макашницу-рюмочную и слушать реггетон с телефона.

Я приехала в Таиланд ещё в декабре — зализывать раны после тяжёлого расставания. Я снимаю документальное кино, делаю большие журналистские проекты и работаю редактором на фрилансе, поэтому в России бываю весьма редко. Я почти восемь месяцев жила в Амазонии, полтора года ездила по Латинской Америке, всю прошлую зиму провела в Индонезии и Мьянме, а осень — в горах Дагестана. В самолёте мне находиться привычнее, чем на диване. До недавнего времени у меня был дом в Москве, но теперь нет и его. 

Я люблю три города в этом мире: Москву, Буэнос-Айрес и Бангкок. В Москве очень холодно зимой и дорого круглый год, а столица Аргентины настолько далеко, что Бангкок на её фоне для меня как Анапа. За 30 тысяч рублей я сняла красивую квартиру в спальном районе и заключила с хозяйкой контракт на три месяца: пространство для восстановления разбитого сердца было готово. 

На весну я планировала небольшое путешествие по окрестностям, на апрель и май — ремонт в маминой квартире в Воронеже, на лето — начало съёмок нового документального кино в Якутии. Всё было расписано и спланировано. 

После китайского Нового года никто больше не боялся новой заразы: власти уверили, что Таиланд вне опасности. А мы все решили: коронавирусная инфекция не страшнее, чем обычный грипп.

Конец февраля. Мы наблюдаем за карантином в Китае по новостям, при этом с удивлением замечаем: в Бангкоке мало что изменилось. Да, везде поставили дезинфекторы — у меня в лобби, в магазинах. Но кое-где они стояли и раньше, а пользоваться в быту спиртовыми гелями здесь было принято всегда: азиатский стритфуд — невозможный рассадник кишечных инфекций. В больших супермаркетах и больницах начали мерить температуру электронными термометрами. Всё чаще я щеголяю розовыми наклейками: такие лепят на плечо, если с температурой всё в порядке. Мы всё ещё плохо выговариваем название нового вируса, зато с радостью ходим по кафе и клубам. В городе всего несколько десятков заболевших, и они, судя по статьям в Bangkok Post, под контролем. Кроме того, мы уверены: этот вирус нам, молодым, совсем не страшен. 

У меня новые друзья — Богдан и Катя, у них трое детей и никаких узаконенных отношений. Но реалии Таиланда очень суровы: это ни разу не страна улыбок, как считают наивные туристы. Тайцы терпеть не могут иностранцев и делают всё, чтобы Таиланд был исключительно для тайцев. Поэтому получить здесь резидентскую визу довольно сложно и дорого. У Кати такая тем не менее есть: она работает учительницей английского языка, а у Богдана — нет, и его туристическая виза кончается. Шестнадцать лет совместной жизни и трое детей спустя ребятам всё-таки приходится запланировать роспись в посольстве. 

Ко мне приезжает подруга Ира, мы хватаем Катю и едем на остров Ко-Самет устраивать девичник. На причале у нас дежурно проверяют температуру — и вот мы допущены на остров. У нас есть арендованный дом, пол-литра «Джеймсона» с собой, неиссякаемый запас местного алкоголя в магазинах и огненный запал отметить последний день зимы как следует. Год високосный: на календаре 29 февраля.

У меня всё налаживается. За пару дней до девичника я успеваю сильно влюбиться, весь день гоняю на репите песню Жени Любич «Russian girl». На то, чтобы достигнуть кондиции второй строчки припева — I've got vodka in my blood, у меня уходит всего несколько часов.

Я обожаю приключения, даже скромные. Мне мало найти странную точку на карте и залезть на гору, с которой открывается потрясающий вид на закат, — нужно обязательно попытаться слезть к самой кромке воды с противоположного склона. На фразе «я, вообще, в 20 лет занималась скалолазанием» мои пальцы соскальзывают с известняка — и я кубарем качусь вниз по острым скалам. Неудивительно: мои 20 лет были 12 лет назад. 

С носа стекает кровь, я вся в ссадинах, левая нога распухает, но я не унываю. Женщины доносят меня до дома, мы приканчиваем виски, я натягиваю золотую футболку, мажу скулы блёстками и ковыляю в ближайший бар. 

Только утром я посмотрю на свою ногу и пойму, что ей пиздец. А накануне мне напишет из Кореи тот самый парень, в которого я влюбилась. Там уже бушует эпидемия — и мы искренне думаем, что из Кореи в Таиланд лететь нельзя: каждого будут сажать на двухнедельный карантин. Но пока я вечером пью виски, он узнаёт, что никакого карантина нет, — и покупает билет в Бангкок. 

Утром меня почти на руках доставляют в больницу, где говорят: у вас перелом, вывих и разрыв связок. Два месяца неподвижности, костыли и хорошая порция трамала на руки. У нас уходит одинаковое время на то, чтобы добраться до моего дома. Он летит из Кореи — я плетусь на перекладных с острова: меня на закорках вносят на паром, на деревянной телеге везут до автобуса, на руках заносят в автобус и учат на костылях доходить до такси. 

Подруги передают меня парню с рук на руки и исчезают: они очень боятся нового вируса. В Сеуле вспышка: во время ритуала похорон одного из лидеров секты «Храм скинии свидетельства Шинь-чонджи» заразились 166 человек, и за несколько дней число заболевших в Корее достигло нескольких тысяч. В Бангкоке — первый умерший: говорят, что у него была ещё лихорадка денге, но людям всё равно становится впервые страшно. 

Я ничего не боюсь: у меня есть тёплые объятия и трамал. Это всё, что мне будет нужно в ближайшие три недели.

Наша жизнь превращается в день сурка: мы не выходим из дому, потому что я больше не умею ходить. Сил, которые остаются от приёма опиатов, хватает только на сон и кино. Моя самоизоляция начинается ещё до того, как её придумает Путин. Только спустя пару недель тихих вечеринок на двоих, блинчиков по утрам и просмотра десятка фильмов про войну и геноцид мы понимаем, что в мире творится что-то всерьёз неладное. 

Если ты постоянно путешествуешь, жизнь напрямую связана со свободой передвижения. Даже со сломанной ногой я всё ещё держалась за предыдущие планы. Забронированную в северном Чиангмае гостиницу я отменила только за три дня до заезда: стало ясно, что пока чудо господне не случилось и ходить я ещё не могу. А вот апрельскую випассану в Малайзии уже отменили без меня.

А потом кордоны стали падать, как фишки домино. Только мы подумали, что было бы классно получить визу и уехать в Америку, как США закрыли выдачу виз. Я смиренно настраивалась на простой пляжный отдых на Пенанге в Малайзии — закрыли Малайзию. Ничего, всегда можно съездить просто в гости в Лаос — границу с Лаосом закрывают на следующий день. Кольцо сжималось.

Решающим стал второй рентген: на нём никто из персонала самой дешёвой больницы в городе не смог найти диагностированный в первый раз перелом малоберцовой кости. Я добыла снимок и показала его всем русским травматологам, которых получилось найти. Вердикт единогласный: кость цела, хотя связки действительно порваны, а сустав травмирован вывихом. Так мои два месяца самоизоляции превратились в четыре недели, я нацепила ортез и начала ходить.

К этому момент уже было ясно: если куда и можно будет полететь в ближайшее время, так это в Россию. У деклассированных элементов вроде меня, как правило, никакого дома нет и в помине: на квартиру мы не заработали, а наши семьи не настолько богаты, чтобы решить эту проблему без нашего участия. К тому же мы все старательно бежим от внутренних проблем. Именно поэтому так много путешественников застрянет в апреле в других странах: если честно, мало что может быть неприятнее, чем внеплановая покупка билета «домой». До моего планового возвращения оставался месяц. 

Мой спутник — человек разумный, и он справляется с покупкой билета вовремя. Я — нет: когда до меня дошло, что ситуация патовая, билеты «Аэрофлота» Бангкок — Москва стоили по 50 тысяч без багажа. Это было слишком дорого. 

30 марта мой спутник улетел, и я осталась в Бангкоке одна. 31 марта заканчивалась аренда квартиры, где я прожила почти четыре месяца, а 1 апреля истекал мой срок легального пребывания в стране, окружённой закрытыми границами. Около месяца я не встречалась с внешним миром — всё, что я могла себе позволить, это раз в неделю съездить в кафе или больницу на такси. 

Теперь у меня не было выбора. Я сидела в огромном ворохе вещей и совершенно не знала, что делать дальше — в этом мире смертной любви и всеобщей холеры.

Собрав с горем пополам свои десять сумок, я вышла из изоляции в какой-то другой, новый Бангкок.

Массажный салон у дома закрыт. Кафе закрыты, закрыт даже большой супермаркет «Теско», который держался до последнего. Но главное — куда-то делись все люди. Вместо давки в метро — тишина, наполняющая промежутки социальной дистанции. Вместо вечной пробки под окном — редкие проезжающие такси. Даже Soi Cowboy, самая знаменитая «проституточная» улица, опустела: больше нет бойких секс-работниц, не летают по помещениям, поблёскивая в свете неоновых вывесок, бананы. Nana Plaza — главный городской вертеп, трёхэтажный бордель с площадью внутри, где татуировки на телах транс-женщин можно было рассматривать часами, — вымер. В арабском квартале напротив всё ещё делают лучшую в городе шаурму и всё так же можно курить на первом этаже, но рядом не толпятся мужчины в шальвар-камизах, а женщины в хиджабах не стоят у лавки с духами. На Патпонге, где рядками сидели юные фреш-бойс («свежие мальчики»), — никого, только пару макашниц с куриными потрошками на шпажках, и осмелевшие крысы стаями роются в мусоре.

Сложно придумать более депрессивное зрелище, чем пустой Бангкок.

Я переехала к моему старому другу Антону: он уже десять лет снимает за сто баксов комнату в скромном кондоминиуме для местных, и обычно у него может пожить любой желающий. У Антона нет кондиционера, плиты, холодильника, горячей воды — только санузел через коридор и газовая горелка, на которой можно кипятить чай. Обычно минимум неделю-три в году я живу тут. Сейчас у Антона новые правила: каждый, кто заходит в квартиру, должен перед этим полностью помыться и переодеться — это единственное, что можно предпринять, когда в одной комнате живут четыре-пять человек. 

31 марта, вечер. Антон смотрит видео в фейсбуке: что-то происходит в международном аэропорту Суварнабхуми, откуда летают дальнемагистральные рейсы, в том числе и в Россию. Оказывается, в ночь на 31 марта ввели новое ограничение: в Москву могут влететь не более 500 человек в сутки, в регионы — по 200. Случается коллапс: впервые рейсы начинают отменяться в реальном времени. Я вспоминаю о своих репортёрских качествах, хватаю камеру, Антона, и мы едем в аэропорт.

Там несколько сотен человек: отменилось четыре рейса, люди в растерянности, с детьми, с родителями. Они ещё в шоке и не понимают, что происходит, — а нам страшно: мы сразу видим, что проблема серьёзная и надолго. Ещё неделя-две — и кому-то из этих людей будет нечего есть и негде жить, потому что не у кого занимать.

Приходит осознание, что если эти люди, у которых есть билеты, никуда не летят, то я тем более не лечу. Всю следующую неделю мы проведём как белки в колесе: я буду постоянно снимать, разговаривать с людьми, ездить от посольства, где молчат или разводят руками, к аэропорту и обратно. Я додумаюсь до благотворительного фонда помощи застрявшим в Бангкоке россиянам и буду страшно гордиться: мне искренне кажется, что мир держится на чувстве локтя, и у нас с Антоном получается всё организовать. Среди застрявших туристов много таких, у кого денег совсем нет, поэтому мы решаем собирать материальную помощь и распределять её среди нуждающихся. Получается здорово: в чате взаимопомощи удаётся всем найти жильё и транспорт, а пожертвований хватает, чтобы снабдить людей деньгами на еду и транспорт. 

После месяца взаперти я внезапно оказалась на передовой. Это захватывает, но вместе с тем помогает убежать от себя. Пока я работаю, я как будто не должна делать выбор: а куда же двигаться мне самой? Несколько дней я почти не спала, занимаясь фондом и документируя всё происходящее. А потом, стоя с камерой перед консулом, я почувствовала, что со мной что-то очень сильно не так. Голова раскалывалась, горло опухло. У меня явно температура, и немаленькая: точно больше 38.

Сложно передать эмоции человека, который чувствует такие симптомы во время пандемии. Могу ли я идти к людям? Может, это тепловой удар и я просто переутомилась? Что делать, если это всё же болезнь, а у меня нет страховки? Нужно ли мне самоизолироваться или все, кто со мной живёт, уже заражены? 

С такими страхами я дожила до вечера, выпив парацетамола. Потом — до утра. А утром горло заболело так, что мы с моей новоиспечённой соседкой Диной всё же вставили мне в рот ложку и сделали пару фотографий для моей подруги-врача. На этот раз мне повезло с диагнозом: это оказалась совершенно обычная ангина. Мерзко, мучительно, но с курсом антибиотиков не смертельно. 

Тем временем тиски вокруг нас продолжали сжиматься: сначала объявили о закрытии аэропорта Пхукета, потом перестали ходить поезда, ещё через день — автобусы. Вот на Пхукете уже штрафуют за выход на улицу без маски, а вот закрывают Паттайю и кто-то умирает в скорой помощи, потому что на въезде в город случается транспортный коллапс. 

С 3 апреля ввели комендантский час: с 10 вечера до 4 утра появляться на улицах запрещено. В Таиланде объявили выходные. У нас напротив — огромное общежитие гастарбайтеров-бирманцев: они живут в грузовых контейнерах для кораблей уже несколько лет. На территории их контейнерного городка — огромные баки с водой, где все моются вечером, магазин и шашлыки. Они в честь выходных закатили караоке: каждый день мы засыпали под разбитные песни на бирманском. Тайцы у подъезда тоже не отставали: они набирали побольше пива и сидели в кузовах пикапов во дворе. Они же у себя дома, так что комендантский час их не касается. 

Жизнь в Бангкоке не задушить.

Я улетела в Бангкок не просто так — осенью я рассталась с мужчиной, с которым прожила пять лет. Жить мне стало негде, а оставаться в Москве и снимать квартиру зимой не хотелось. 

За зиму в моей жизни принципиально ничего не изменилось, разве что пандемия оставила меня без довольно хорошей зарплаты. Избегайте работать в сфере туризма, когда границы закрыты. Мне всё так же было некуда, не к кому и незачем ехать. Нет, у меня были какие-то планы, но, как и у многих, коронавирус полностью отрезал путь к их реализации. 

Последние дни я просидела в анабиозе на кровати у Антона, оправляясь от горячечной удавки ангины. Ела три раза в день, спала и стала вышивать бисером. Мой запал по освещению событий иссяк: всё вышло на какую-то хаотичную прямую, когда изменений каждый день много, но по сути всё примерно одно и то же: каждый день — тысячи сообщений в чатах, новые формы на возвращение, новые правила компенсаций и никаких реальных новостей.

10 апреля днём на меня налетела Дина: «Лена! Там новая анкета, ты должна её заполнить». Я была и правда единственной в комнате, кто всё-таки считал возвращение целесообразным. А ещё я понимала, что в нынешних условиях единственное место, куда я могу прилететь в Москве, — это место прописки в квартире у бывшего, где мне придётся просидеть с ним две недели в карантине. Но я думала: обратного билета у меня нет? Нет. Но, с другой стороны, выехала я до 1 января? Да. Тогда ещё везде писали, что «зимовщиков» будут вывозить в последнюю очередь, а я уехала в декабре. Каков шанс, что меня внесут в списки? Почти нулевой. Окей, Дина. Я заполняю очередную анкету. 

У Дины чутьё. Вечером того же дня меня вносят в списки. По правилам, если я не явлюсь в аэропорт, меня больше не увезут никогда. Меня практически трясёт: я не собиралась никуда уезжать. Я даже заказала себе отдельный письменный стол. 

Ещё полночи я собираю вещи, но как-то вяло: я уверена на 99 процентов, что еду в аэропорт и обратно. Накануне министр связи Максут Шадаев, который лично сидит в телеграм-чатах, написал: никого из въехавших до 1 января 2020 года на рейс не посадят точно. Но я в списках. И поэтому мне приходится встать в семь утра и тащиться в аэропорт. 

Я обнимаю ребят и сажусь в такси, оставляя зубную щётку, полотенце и домашнее платье, — всё равно же возвращаться.

В аэропорту огромная очередь. Час, два, три, четыре. Раз — меня проверяют, и я в списках. Два — я подхожу ближе к стойкам. Три — работники смотрят мой паспорт и продают мне билет за 32 тысячи рублей. Я в панике: кажется, я лечу, и прямо сейчас. Четыре: меня регистрируют на рейс. Пять: я открываю у гейта пиво, потому что сухой закон — не для всех.

Пройдёт ещё 20 часов, прежде чем я в три утра выйду в морозный московский воздух Шереметьева. У меня 30 килограммов вещей, бывший, с которым мне по месту прописки жить две недели, и совершенно туманные планы на будущее. Я надеюсь, что мы не убьём друг друга. Я надеюсь, что в Москве потеплеет. Я очень хочу не быть заражённой. Я прошла все кордоны, и теперь могу закурить — слава богу, потому что следующей сигареты мне не видать минимум четырнадцать дней. Мне очень страшно. 

Но я надеюсь, что начинается что-то новое.