Это плохо кончится

«Наверное, каждый хоть раз в жизни задумывался о том, чтобы уехать куда глаза глядят, разобраться вообще во всём и перепридумать жизнь, но всё как-то некогда, и, кажется, не так уж всё плохо. Я подумала: а что, если осуществить все «а что, если», и улетела в Мексику. По итогам получилось это» — так читательница самиздата Ирина Лобановская описывает этот то ли путевой дневник, то ли яркий образец публицистики об эскапизме, ранах прошлого и настоящего. Путешествие героини этого текста стартует в США, а продолжается в Мексике и в её воспоминаниях о жути и хтони российского юга. Но всё это лишь декорации для истории, которая может произойти с каждым, в том числе и с тобой, читатель.

Мои классные друзья из Сан-Франциско и Лос-Анджелеса дико рекомендовали мне именно это место, расплываясь в улыбке воспоминаний о нём. Что значит на деле, когда люди из ЛА и СФ рекомендуют такое место? Это значит, что там будет очень много американцев, отель будет стоить 200 долларов за ночь, на всей береговой линии не будет ни одного продуктового магазина, а цены в ресторанах будут, как в СФ. Не Мексика, в общем. Но у меня был отличный купальник, а значит, я не зря приехала.

Надо отдать должное этому бирюзовому морю и мельчайшему белоснежному песку. Я глубоко вдохнула воздух, не знающий препятствий бетонных стен, и подумала, что, пожалуй, могу попробовать.

Я купила велосипед. Это было разумное средство передвижения, и купить было выгоднее, чем взять в аренду. Я никогда не любила гулять или кататься просто так, куда глаза глядят, а только к какой-то определённой цели. Пусть и далеко, а можно и не напрямую,  но непременно куда-то.

Я сняла на неделю бунгало у моря и стала ездить на велосипеде в магазин, который находился в 25 минутах езды от береговой линии.

Магазин был условной целью. Я покупала авокадо, сыр и ехала назад. Проложенный маршрут помогал не отвлекаться на дорогу, подсчёт сил и времени на неё. Я могла думать. А думать надо было. Тогда ещё даже не об ответах, а хотя бы правильные вопросы поставить  —  попроще, чем «кто я?» и «куда я иду?».

Когда-то я уже совершала в жизни подобную вынужденную остановку. Когда закончился один большой этап и ещё не начался другой. Тогда, шесть лет назад, я застряла у сестры в Сочи, была, как сейчас, растеряна, не знала, что делать, и в один день просто вышла на стадион и пробежала «сколько получится». Получилось без передышки восемь километров. В следующий раз я подняла до десяти. Стала бегать по двенадцать-четырнадцать километров четыре-пять раз в неделю. Выброс адреналина на восьмом километре, после уже полного бессилия, заставлял меня по-животному чувствовать: я всё могу. Всё могу. Могу. Я бежала ещё шесть километров на одном дыхании.

Тут надо пояснить: я не спортсмен. Я вообще не занимаюсь спортом. Ещё я периодический курильщик и выпиваю. Бегали на том стадионе не мышцы и подготовка, а отчаяние, страх и желание опять поверить в свои силы. Я добегалась тогда до трещин в основании стопы, через три месяца в таком режиме подвернула ногу, чего хватило, чтобы её сломать, и слегла на месяц с гипсом.

Так вот, велосипед. Опасность повреждения конечностей меньше, скорость и расстояния больше. Я наматывала по 25–40 километров в день. 

Куда: в магазин, на самый дальний рынок за благовониями, на другой за ананасом, к пирамидам Майя, потом по всей береговой линии моря к другому концу моря.

От чего: от зависимости в отношениях, страха несостоятельного одиночества, от внезапно закончившейся карьеры в рекламе. От страха облажаться со своим проектом. От обязательств содержать маму с бабушкой. От смерти отца-алкоголика, который сгнил в собственной машине меньше года назад, а я его не спасла не спасла не спасла.

Вжать педали велосипеда ещё сильнее, дальше, дальше.

Доезжая до конечного пункта, я буквально падала в море. Хотела утонуть и воскреснуть, уже без сомнений и страхов. Они такие мелкие в этой чёрной воде.

Я молчала. Быть в чужой стране, которая не говорит на английском или на моём родном русском,  —  очень удобный способ изоляции. Я слушала себя, говорила с собой, спорила, ругалась и успокаивала. У меня оказалось много внутренних собеседников, которые получили наконец возможность высказаться. Суки, ненавижу некоторых из них.

Я сняла master bedroom в только что построенном каменном доме на окраине джунглей, надеясь найти собеседников среди соседей, но снова оказалась абсолютно одна. Только я, мой пустой каменный замок, морг в соседнем здании, а вокруг нашей молчаливой компании — гектары джунглей. Я ходила кругами по гостиной. Много ходила.

Я всё ещё не могла работать. С момента закрытия последнего проекта прошло несколько месяцев, после всех входящих клиентов я сливала. Всё было не то. А что было бы тем, я ещё не придумала. Да и когда бы я придумала, если была поглощена двумя делами: либо надрывалась соответствовать собственным обещаниям свадебной клятвы, либо сбегала от этого во все тяжкие Москвы, где одинокие люди отчаянно веселятся и тактильно дружат, чтобы не чувствовать себя теми, кто они есть: одинокими, печальными, растерянными обладателями алкогольной или наркотической зависимости.

Оставшись одна в Тулуме, имея в распоряжении кучу времени, я решила взяться за работу. Но я не знала, как начать, когда тебе не говорят, что начинать. Когда тебе не прислали бриф, а ты его пишешь кому-то, делегируешь, платишь зарплату. У меня не очень получалось, меня не слушали. Казалось, что никому нет до меня дела. Мир поставил взаимодействие со мной на паузу и на mute заодно, до прояснения ситуации. Обида и ярость. Все мудаки.

Иногда польза не выглядит как что-то хорошее. Иногда нужно оказаться в ситуации ограничений, без возможности переключиться. Ни работы, ни вечеринок, ни друзей, ни любимого бойфренда, ни хотя бы бойфренда на одну ночь. Только ты. И это может тебе чертовски не понравиться. Потому что мы невыносимы себе без своего продолжения в мир. Я вспоминала свои успешные проекты, фотки в centralparkmag и Buro 24/7, как я пью красное вино с друзьями-художниками, покупаю шмотки, как в меня врывается искусство на новой выставке. Мир требовал меня, заигрывал и хорошо трахал, я чувствовала себя нужной и классной. Все рецепторы обеспечены красотой, вкусом, людьми, может показаться, что это всё ты. Но нихуя.

Вот ты здесь. Со своими мыслями, страхами, желанием быть нужной и значимой, иначе как же горько и больно, и вообще, сплю я только со снотворным.

Мне кажется, сильные люди  —  это не те, кто не сталкивается с сомнениями и всегда знает, что делать. Сила в том, чтобы в сложной ситуации не сдаться, не пойти назад, по пути наименьшего сопротивления. Сила как раз в сопротивлении. В том моменте, когда ты решаешь: нет, это не определит мою жизнь. Сила  —  делать неочевидный выбор, к которому ведёт сложный и неизвестный путь. Награда  —  осознанность и возможность каждый раз, задавая себе вопрос, того ли ты хотела, отвечать :  ДА. Даже если ты в полной жопе.

Свою жизнь надо придумать, вообразить. По пути всё поменяется, но ты по крайней мере будешь идти туда, куда сам решил, иначе жизнь придумает всё за тебя, а ты будешь, как говно, барахтаться в обстоятельствах и не понимать, что происходит и кто все эти люди. Что со мной и случилось. Позвонила знакомая из Мехико и сказала, что некий предприниматель, живущий на ранчо под Канкуном, срочно ищет переводчика. Я с ним созвонилась, услышала «за любые деньги, выезжай». Погрузила велосипед в багажник такси и поехала.

«Под Канкуном» оказалось сильно дальше, в крохотном городе Судзаль полуострова Юкатан. А ранчо оказалось раздолбанным грязным местом, где для жизни необходимо было пройти инструктаж о том, что делать, если в кровати тарантул/скорпион/королевская кобра.

Предпринимателем оказался клинический шизофреник Серёга. Проектом  —  построить космические корабли и переселить «достойных» людей на Марс. Говорил предприниматель часов шесть, со второго часа я включила диктофон на случай, если нужны будут доказательства невменяемости. Я старалась быть внимательной и приветливой, у меня большой опыт раскладывать по полочкам чужие сложносочинённые мозги. Я коммуникационный стратег по профессии. И чтобы не вызвать подозрений, я уверенно рассуждала о написании писем Леонардо Ди Каприо, покупке двигателей у Роскосмоса и способе их крепления к острову, а также о том, какой бренд лучше подойдёт для первого марсианского десанта  —  Louis Vuitton или Versace.

Я пыталась прикинуть степень невменяемости марсианина и двух его соратников: русского прораба из Москвы и морского пехотинца из Калифорнии. И если в качестве надёжной защиты от Серёги у меня были его болезнь и святая вера в то, что теперь со мной его проект взлетит (во всех смыслах), то против тех двоих у меня не было ничего. И замкá дверного тоже, а из средств самозащиты  —  только спрей от насекомых. В радиусе пятидесяти километров  —  ни души, служб такси нет, интернет не работает. Я боюсь насилия. Не как все: я его видела, знаю самое его дно.

Я училась в школе в крохотном городке Краснодарского края. В 90-е насилие было везде. На переменах — избиения, в клубах — избиения и изнасилования, на большие праздники типа дня города  —  групповое избиение, изнасилование и труп, завёрнутый в ковёр. Это была рутина, как и случай с сыном чиновника, который сбил насмерть двух детей, получил за это какой-то условный срок и поехал отдохнуть в Лондон.

В магазин к моим родителям приходили в гости бандиты, такие лютые чеченцы на героине. Иногда меня месяцами не выпускали из дому, было опасно. Потом было неопасно, когда бандитов посадили. А потом снова опасно, потому что выпустили через пару месяцев. Но ты не можешь сидеть дома всегда, ты выходишь на улицу и надеешься, что тебе повезёт. Можно сказать, что мне повезло, так как физической расправы я избежала. Не избежала я простой и страшной травмы: раннего осознания того, что с человеческой жизнью можно сделать всё что угодно, если у тебя есть власть и нет совести. Я очень захотела быть самой сильной, самой умной и всех-всех защитить. Но пока защищала только тех, кого обычно травят всей школой. Я была тощая, похожая на мартышку, но ужасно агрессивная, чем удавалось внушить страх. Подопечных у меня было несколько, одна девочка, слабоумная, училась со мной в одном классе. Как-то я заболела — и обидчики осмелели, её буквально захаркали в туалете. Вот просто стояли толпой и плевали вниз на человека, свернувшегося в углу. Очень легко стать одним из них. Но одинаковые обстоятельства не формируют одинаковых людей. Ты можешь сделать выбор, как тебя определит то, что с тобой происходит. Система насилия воспроизводит сама себя потому, что эта модель становится самой очевидной стратегией успеха.

В эту ночь в углу сидела я. Дождавшись рассвета, я сбежала. На дороге появились машины, одна из которых довезла меня к центральному рынку, где были таксопарк из двух машин и кафе-закусочная, на которой очень хотелось увидеть название «У дороги». Нужно было решить, куда ехать, но я не спала уже сутки, голова не работала, мне хотелось жаловаться, на ручки и чтобы мне сказали, что я хорошая и не виновата. В кафе за пластиковым столом трое смуглых мужчин средних лет и высоких ожиданий употребляли тако и пиво. В России у любого ж/д вокзала такие же, только с чебуреками и бледные. Меня разодрали взглядом, когда я прошла мимо за водой, а десять минут спустя один из них выступил в мою сторону свои взгляды реализовывать. Сейчас тебе будет и по головке, и по ручкам, подумала я, и немедленно двинулась к такси. Пока крепили велик, открыла карту. Назад в Тулум нельзя, потому что никакие «назад» нельзя. Мне нужно было любое название. «Селестун»! Мне недавно писал друг, что это волшебный город, где залив и розовые фламинго. То что нужно, чтобы перекрыть впечатления ночи и прекратить делать что-то судьбоносное прямо сейчас. Мексиканец дошёл до меня, когда я уже садилась в такси. Он посмотрел сурово, но, мне кажется, он жалел о проделанном пути к моей машине больше, чем обо мне.

Я откинулась в кресле и заснула.

К полудню меня выгрузили на водной станции. Я оставила вещи и велик в камере хранения, оплатила место в экскурсии и села ждать. Горизонт планирования — пять часов. Что делать после экскурсии — не знаю, марсианин всё ещё звучит в голове, и вроде как невменяемый он, но попала в ситуацию я. А что, если там мне и место? Что, если я самоуверенная самозванка, которая возомнила невесть что? Стоп, Ир, давай сначала фламинго.

Катер скользил по багровой воде. Она такого цвета из-за мангровых лесов, но я представляла, что она — кровь, потому что я такая из-за много чего. Мне нравится дорога, любая, потому что когда ты уже не где-то и ещё куда-то не приехал, ты нигде, можешь просто быть с собой, без обязательств взаимодействия, действия и принятия решений. Меня внезапно поразила мысль, что вроде мне нравится движение, но я всегда пассажир, водить умею только велосипед. Когда мне было шесть лет, я ездила с папой на мотоцикле. Я сидела спереди и уверенно сжимала руль. Он спрашивал у меня, куда поворачивать, и я всегда отвечала правильно, просто иногда со второго и третьего раза. Мне всё равно казалось, что я управляю. Как-то я попросила его совсем отпустить руль, он сопротивлялся, уверял, что еле держит и я веду сама. Я настаивала, он отпустил — и мы въехали в дерево.

Двадцать три года спустя моя работа заключалась в том, чтобы давать советы другим, как им делать свою работу. Я всегда отвечала правильно, просто иногда со второго или третьего раза. И мне казалось, что я тоже управляю.

Я увидела себя сейчас очень ясно: руль только у меня в руках, а деревьев очень много. Я могу попросить кого-то управлять. Могу бросить руль и убежать. Или выбрать красивый шлем.

Всё это время я пыталась поверить, что я могу что-то делать сама, вместо того чтобы начать что-то делать самой. 

Нужен шлем.

Из Селестуна я отправилась в столицу полуострова Юкатан. План был тупой максимально: не думать, а делать что-то каждый день по работе — писать заметки, презентации, доки, таблицы, что угодно, не задумываясь. Так я перестала бояться, начала делать и обманула собственное одиночество. Раз мне всегда было легко советовать и исправлять кого-то, я просто исправляла себя. Вечером — написанное утром, и наоборот. Одиночество причём тоже закончилось, по ходу работы возникали вопросы, я стала с кем-то советоваться — и обнаружила внезапно, что я уже не в изоляции, что какие-то люди включены в процесс и тоже что-то делают. Рутина либо убивает, либо воплощает в жизнь любое всё.

В Мериде включили свет. Не буквально в Мериде и не буквально свет, конечно. Какой-то рубильник щёлкнул в моей жизни, мир развернулся. Сам город оказался магическим, завораживающе прекрасным. Цветные домики, розовые закаты, живая музыка, бары с раздвижными створками, из которых вот-вот выйдет Антонио Бандерас, все пьют коктейли на мескале, танцуют сальсу и улыбаются душой.

Я наматывала десятки километров по городу и фотографировала каждый угол, от каждого розового облачка мне хотелось рыдать. Я как никогда в жизни была благодарна  —  благодарна просто за то, что у меня есть глаза. Когда я возвращалась домой, я открывала файлы, написанные мной утренней, фыркала и исправляла их с чувством превосходства.

Мир не только развернулся, но и заговорил. На второй день, не доехав двести метров до отеля, я решила заехать в бар выпить стакан пива. Нашла единственный свободный стул у барной стойки, села и попыталась сделать заказ. Что совсем непросто, потому что в Мексике никто не говорит по-английски, а я совсем не говорю по-испански. Как правило, я что-то объясняю, меня как бы понимают, а потом приносят что-то, что именно  —  всегда сюрприз. Но я не против. В этот раз сюрприз сидел справа от меня, он развернулся и на прекрасном английском предложил сделать заказ за меня. «А, ну вот и ты», — подумала я. Нет, это не то самое «а вот и ОН». Это совсем другого порядка «ну вот и ты» мысль. Потом было какое-то количество стаканов пива, мескаль и ещё бар. В итоге, думаю, можно сказать, что я переспала со всеми англоговорящими мексиканцами Мериды, так как, по моим сведениям, такой там оказался ровно один. Наверное, дело в возрасте: в двадцать один год ты не можешь не знать английский, потому что воспитывался каналом YouTube.

В общем, всё шло неплохо. Я управляла, объезжала деревья, мне казалось, что уже вот-вот буду их облетать, а дальше прямиком на ровную дорогу, в закат, титры. Ну да, ничему меня жизнь не учит.

Я заболела. Блевала сутки, надеялась на отравление, но поднялась температура — может, среди 10 000 комаров, укусивших меня на Юкатане, был малярийный.

Я не знаю точно, сколько времени провела в бреду и с какой температурой. То, чего я боялась целый год, к чему готовилась, что должна была встретить во всеоружие, что застало меня в постели обессилевшей и тупой: 19 августа. Год со смерти папы. Что я помню со дня его смерти: вечеринка, танцы, вещества. Где-то в это время, когда моё сердце ускорилось, его остановилось.

Четыре дня спустя звонок в одиннадцать утра: «Вы знаете Е. Н.?»  —  «Да».  —  «Кем вы ему приходитесь?»  —  «Дочерью».  —  «А… Ну, в общем, нашли его мёртвым. Заберите срочно, тут всё сложно, он давно умер».

Я написала мужу — он сказал, что едет. Я сказала сестре — она закричала. Маме — она только вздохнула. Она смирилась с этим семь лет назад, когда развелась, и больше никогда его не видела. Я всегда знала, что узнаю о его смерти первой.

Его нашли в машине. Он заснул там пьяный — и на утро сердце не выдержало жары. Четыре дня спустя эту многокилограммовую массу соскребли и уложили в пакет. Я не уверена, что она/он целиком поместились в гроб: он казался не таким вместительным. Может, какая-то часть. Я много думала о том, как это там внутри выглядит и какая там его часть. Сейчас, согласно интернету, от него уже остались только кости. Вот сейчас можно было бы легко установить, какую его часть в гроб не доложили.

Останки его я всё же видела. Волосы были на сидении машины, на траве. Золотисто-русые, кудрявые. Я думала: может, поднять и сохранить? Крови были полные поддоны под сидением. Она шевелилась, потому что в ней было полно червей. Я стояла там какое-то время, смотрела на него. Мы же не виделись больше двух лет.

Мы зашли в дом. По-прежнему не увидела ничего, что отозвалось бы родным. То есть я видела то, что стало с человеком, который мой отец. Его быт. Не было телевизора или чего-то, во что можно было уйти. Мне также потом сказали, что при всём разнообразии алкашей в станице, собутыльниками он брезговал. С одиночеством сродство у меня в папу. Видимо, он ломал хлеб руками и запивал водкой, или наоборот. И то и другое лежало на полу. Бутылка была чище, чем хлеб. Везде были перья. Он разорвал подушку. Он рвал подушку. Что он ещё мог сделать, кроме как разорвать подушку?

Это было блевотнее любого фильма Балабанова, но это не он. Это вызывает ужас и отвращение как картинка. Но это не он. Смахнула перья, обыскала вещи. Нашла документы. На личность, на дом, на транспорт, трубку. Я не застала как он начал курить трубку. Не он.

На столе увидела блокнот, открыт на странице с моим номером, подписан «Ирина». Я удивилась, что так. В телефоне мы были записаны у него как Дочь 1 и Дочь 2, пронумерованные в порядке появления. Инженер.

Пошла дальше. Сад, мастерская, инструменты, вторая мастерская. Он тут. Идеальный порядок, чистые вещи, моя картина. Нарисовала её, когда было лет девять, не знала, что сохранилась и сохранил. Упала. Вынесли, очнулась, уехала.

Хоронить. Всё до этого момента в перемотке, потом медленнее, осознаёшь, что уходит, начинаешь цепляться. Физически, за гроб. Забирают. Он всегда сам уходил, а тут его уносят. Кладут в могилу, закапывают. И если до этого замедлилось, то вот сейчас остановилось. Ровно в том моменте, где красный уголок гроба вот-вот засыпят, но ещё нет. Ещё нет.

To my hero
You’re calling out to me
The ray of light you shine
Is bright
I wish you could see all the good that you put in my life
(Stereophonics  —  My Hero)

Боль не знает аргументов и здравого смысла. Она порождает уродливые конструкции ненависти. Зачем мне лечить себя, если я не пыталась спасти его? Почему себе мне следует вызвать скорую, тогда как к нему приехали совсем не скоро? Я стала искать телефон, мне нужно было написать ему. Я была в бреду, я хотела объясниться.

Нашла, разряжён, включила, открыла сообщения, написала, не доставлено, не прочитано. Ярость. Никто не имеет права уходить молча.

Пока я писала мёртвым, я видела поток входящих уведомлений о сообщениях живых. Я не вчитывалась, но стало понятно, что меня искали. Оказывается, я не выходила на связь уже два дня, а моих координатов ни у кого нет. Мне стало стыдно, я достала папку с документами, нашла в ней листок из страховой, позвонила и попросила адрес ближайшей клиники. Такси, доктор, чудо-укол — и мой цвет лица вернулся из бледно-зелёного в обгоревший.

Иногда тебя, тщеславного дурачка, может расхуярить полностью, да.

Я отправилась опрокинуть стакан в местный «Симачёв»  —  мескалерию La Fundación. Уличная торговля в Мексике кипит везде, особенно вокруг баров. Взрослые тут продают сигареты, презервативы и чупа-чупсы, дети продают цветы. Хорошо, что не наоборот.

Я заметила девочку с букетом роз. Она следила за мной, повиснув на решётке бара, и показывала двумя пальцами на мои глаза, на свои глаза, а затем большим пальцем по горлу. Я пыталась её сфотографировать, но она уворачивалась.

Если ты путешественник, ты постоянно с кем-то прощаешься. Мне нравится нырять в круговорот, впитывать и отторгать, как только среда начинает меня присваивать.

Я прощалась с девочкой у бара, она разрешила себя сфотографировать, я дала ей деньги. Она потянулась за цветами, я жестами показала, что мне не надо. Обняла её и села в такси. Когда машина уже тронулась, она догнала её и кинула мне в окно цветок. Машина ускорилась, девочка бежала за ней.

Последние выходные в магическом городе.

Я написала пост в фейсбуке про поиск проектов, мне было пора.

На разбор входящих запросов я потратила месяц. Я выбрала два и купила билеты в Москву. Я спустилась на землю в интересную работу, соцпакет и квартиру на Патриках. В Москве ждал человек, который брался проектировать мой сервис. Я ещё не знала, что вскоре разочаруюсь в нём и в первый раз буду кого-то мучительно увольнять. Ещё не знаю, что найду партнёра там, где не рассчитываю. Удивляться буду тому, что страшно полюблю рутину и никуда не захочу сбегать. В какой-то момент пойму, что на меня работает уже шесть человек. Потом будет пять, потому что ассистент не выдержит и уйдёт, а я буду страдать невозможно из-за этого. Я много чему удивлюсь. Я много раз ошибусь. Я постоянно всё буду менять, делать наоборот и жаловаться терапевту, что опять где-то была слишком агрессивна. Но ни разу за всё это время я больше не задумаюсь: могу ли? как? а вдруг не получится?

Я благодарна. За всю боль, потому что я всегда буду болеть за слабого. За все ограничения и сложности, что я уже не могу представить ситуацию, в которой скажу «ничего не поделаешь». За всю свободу, которую я получаю взамен. За честность, с которой живу по отношению к себе и людям.

Если подумать, зачем я всё это написала? Моя жизнь никак не изменится от того, что кто-то подумает, что я молодец, а кто-то  —  что очередная феминистка. А кто-то — что ничего особенного не сделала. Я бы хотела, чтобы каждый подумал про себя. Я не самая сильная, не самая умная, не самая организованная женщина. Я просто на хую вертела компромиссы и чужое мнение.

Я не считаю, что какой-то образ жизни правильный, а какой-то нет. Единственный верный критерий для меня: твоё — не твоё. Люди вокруг всегда будут навязывать свою картину мира, чтобы самим в неё верить. Но верить, к счастью, можно во что угодно. Нужно только поискать, что подходит именно тебе. Успех стали — стать мечом. Успех земли — вырастить урожай. Успех песка — буря.

Разобраться в этом сложно и больно, но результат того стоит. Кроме этого ничего по-настоящему не важно.

До новых встреч чёрт знает где.