Двадцать пять лет назад началась война в Чечне — самый кровопролитный и затяжной гражданский конфликт в новейшей истории России. По просьбе самиздата фотограф Олег Климов, снимавший события в республике во время обеих кампаний, рассказал, каким был Грозный за несколько месяцев до начала войны, как боевики праздновали победу на руинах и какой стала столица Чечни после завершения контртеррористической операции.
Я не раз слышал, как местные жители утверждали, что до войны «Грозный был прекрасным городом, а стал Сталинградом!» Он никогда не был прекрасным. В мою бытность Грозный был советским: серым, унылым провинциальным городом. Никаких особенностей национального или кавказского колорита. Вероятно, поэтому я запомнил довоенный город как нескончаемый зикр на главной площади перед президентским дворцом, как тогда называлось советское здание бывшего обкома партии республики, которое вскоре было целиком разрушено ракетами федеральной авиации.
Зикр — «поминальный танец вслух». Впервые я наблюдал этот обряд летом 1994-го. Десятки, иногда сотни человек собираются в круг и произносят повторяющиеся фразы с именем Бога, совершая ритмические движения, напоминающие танец. Хотя конечно это не танец. Это молитва, доводящая участников до религиозного экстаза. В процессе участники обряда под руководством шейха начинают двигаться по кругу плотной концентрической толпой, разгоняются до ритмичного бега, и иногда в религиозный экстаз впадают не только «танцующие», но и окружающие их люди. Молитвенная формула повторяется множество раз, но всегда должна заканчиваться нечётным повторением.
На бытовом уровне в Чечне считалось, что зикр — поминальный танец, который исполняют на похоронах. Но на самом деле это прежде всего поминание Бога — таково изначальное значение арабского слова, давшего название обряду.
Мне ещё часто приходилось видеть зикр в Чечне, но такого сильного впечатления, как тогда — ещё до войны, он больше на меня не производил. Не знаю, с чем это связано. Может, с огромным количеством вовлечённых в него людей, или с силой «духовных лидеров», или с каким-то волнением и предвкушением войны, витавшим в воздухе. Как бы то ни было, для меня зикр стал предзнаменованием.
В 1994-м, накануне Нового года, федеральные войска перешли границу Чечни без какого-либо сопротивления со стороны чеченских сепаратистов. Встали на трассах на подступах к Грозному. Ждали. Штурм города начался только в новогоднюю ночь. У тогдашнего министра обороны России Павла Грачёва 1 января был день рождения, и генералы очень хотели сделать ему подарок — взять Грозный одним десантным полком.
К маю 1995-го войска в Чечне были полностью деморализованы. Фактически о «победе» тогда уже никто не говорил: всем было ясно, что всё только начинается. Неповоротливые федералы не могли реально противостоять мобильным чеченским вооружённым группам, которые использовали знание местности и так называемую «зелёнку» в летний период военной кампании.
Коррупция среди офицерства и генералитета, регулярно и откровенно предававших солдат, не способствовала нормальной атмосфере в войсках. 14 июня 1995-го боевики во главе с Шамилем Басаевым взяли заложников в городской больнице Будённовска и потребовали вывести федеральные войска из Чечни. Это тоже было кровавое месиво из невинных людей, в котором террористы одержали победу, хотя тогда их никто не называл террористами.
«Боевики», «повстанцы», «сепаратисты», «бандиты» — такие использовались слова в прессе. Военные же называли чеченцев «чехами», «чурками» и периодически, по старой памяти Афганской кампании, — «духами». Боевики называли федералов просто «мясом».
Многие чеченцы по ту сторону баррикад в своё время проходили через ещё советский призыв, многие были такими же бывшими афганцами, умели реально вести бой и знали все приёмы, традиции и тупость бывшей Советской армии. Например, небольшую танковую колонну разоружили очень просто. Один из боевиков служил в танковых войсках и знал все трюки и сленг советских танкистов. Ночью он забирался на броню танка, стучал по башне определённым кодом, что означало открыть внешний люк, но предварительно натягивал тетиву из тонкой и гибкой проволоки, и, когда люк танка открывался, просто срезал голову солдата проволокой, а тело вытягивал наружу. Потом появлялся следующий солдат.
Я встретил этого боевика в чеченском госпитале — его всё-таки ранили в ногу в этой операции, но он с некоторой снисходительной бравадой рассказывал: «Солдаты — молодые и неопытные вояки. Они просто дети и представления не имеют, что такое война. Это не солдаты, — утверждал он, — это мясо».
Помню, когда сдали Грозный боевикам и федералы оставили город после Хасавюртовских соглашений 1996 года, оттуда успели выйти не все солдаты. В самом центре Грозного, в жару, без воды и продуктов, большинство — раненые, солдаты и офицеры, забаррикадированные в разваленном доме, продолжали отстреливаться. Войска их просто бросили или считали давно убитыми. Город же полностью контролировали боевики, и солдатам оставалось только сдаться в плен. Им предлагали, но они не хотели. Видимо, для них было позором выйти в город, который празднует победу над ними. Я не знаю истинных причин.
У этого дома было много журналистов, в том числе и я, — слушали, как Шамиль Басаев рассказывал и показывал один из примеров предательства федералов. Также он утверждал, что оставшихся солдат они убивать не будут, что те мужественные люди, герои. Это был полный абсурд. В городе вовсю праздновали победу, веселились, радовались, боевики рассекали на джипах с ичкерийскими флагами, стреляли в воздух и, подъезжая к дому, где окопались «последние федералы», направляли на него оружие и просто говорили: «Бах!» — а потом начинали смеяться.
Солдаты так и не сдались, и через несколько дней чеченские сепаратисты расстреляли остатки дома из крупнокалиберного оружия, которое досталось им от тех же федералов. Это была самая позорная война, на которую я ездил с периодичностью на неделю через неделю. «Не знаешь, что делать? — спрашивал я тогда самого себя, и сам себе отвечал: — Езжай на войну».
Чеченская война для многих российских фотографов стала своего рода лакмусовой бумажкой на поверку основного принципа документалистики — независимости мнения от противодействующих сторон. Не потому, что это была какая-то особенная война. Нет, все войны одинаковы: солдаты и беженцы, страх и ужас, живые и мёртвые. Но российские фотографы оказались перед дилеммой — между имперской державностью и человеческой справедливостью. Это понимал каждый, кто побывал на чеченской войне, независимо от того, какой журналистике их учили в университетах. Чаще всего, в соответствии с личными представлениями о справедливости, каждый делал свой выбор.
В 2005 году РИА «Новости», ссылаясь на пресс-конференцию главы Госсовета Чечни Тауса Джабраилова, сообщили: «По нашим приблизительным оценкам, за первую и вторую кампании в Чечне погибло около 150–160 тысяч человек. Из них 30–40 тысяч — это чеченцы». Вместе с тем, Умар Джабраилов сказал, что в Первую чеченскую войну было очень много жертв среди мирного населения. В том числе среди русскоязычных жителей республики, которым некуда было уходить из городов, в отличие от чеченцев, укрывавшихся у родственников в сёлах.
Это верно, когда говорят, что военный фотограф подобен несчастному влюблённому: всегда готов рассказать свою историю. Моя история заключается в том, что с некоторых пор я прекратил снимать конфликты и войны. Не только потому, что это вело к саморазрушению и деградации личности, но, главное, потому, что мои фотографии — не руководство к действию, а уже случившееся действие, и я никогда не найду оправдания своему присутствию на войне, снимая её и ссылаясь на то, что мои фотографии могут остановить убийства или сделать людей более человечными. Я знаю: этого не будет.
Вот почему у меня никогда не было желания вернуться в Грозный послевоенный. Кроме того, я не знаю точную дату, когда там война закончилась и закончилась ли вообще. Но в 2012 году я приехал в Грозный без камеры, с айфоном, чтобы просто найти российского солдата, которого снимал в чеченском плену в январе 1995 года. «Чечня туристическая — отдохните от жизни», — по прибытии в аэропорт Грозного я прочитал приветственный слоган. Кому как, а для меня это звучит цинично. Но вскоре стало всё понятно — когда я попытался поговорить на улице с людьми о войне. Никто не хотел говорить об этом, а некоторые даже попытались убедить меня, что войны вовсе не было, а была первая и вторая антитеррористические кампании под руководством Кадырова и Путина. Лишь одна пожилая чеченская женщина сказала мне: «Нам запрещено об этом говорить» — и заплакала. С её слов мне и стало понятно, что война не закончилась, — она притаилась.
