Какой была жизнь в исчезнувших русскоязычных районах Тбилиси девяностых, где можно было вырасти и получить высшее образование, не зная грузинского языка, рассказывает в своём фотопроекте читательница самиздата.

Я родилась в семье двух студентов, приехавших учиться в Ленинград — один из Грузии, другая из Армении, а росла уже в восточном Тбилиси. Отец, тбилисский армянин, по окончании учёбы вернулся в родной город налаживать семейный быт с моей матерью, никогда раньше не бывавшей в Грузии. 

В восточном Тбилиси все тогда говорили и думали по-русски, и было ясное, несомненное ощущение, что так всё и останется. Ветшающие панельные дома, казалось, всё равно будут стоять до последнего. Даже когда у нашего подъезда обвалился козырёк, нам казалось, что пролежит он под ногами все оставшиеся годы. В этом районе не изменилось ничего, даже когда обвалился Советский Союз и так же пролежал все девяностые у нас под ногами. Все его топтали, местами перешагивали, всё ценное разобрали и переоборудовали, а остальное убрать было некому. Так и жили.

Ну а потом центральное отопление перестало работать даже в больницах. 

Вот мама посылает меня за керосином для фитильной лампы, обогревателя и керогаза, на котором едва удерживается кастрюля. Я выхожу в подъезд, прихватив большую канистру, потому что теперь отключают то электричество, то газ, то воду и чаще всего — всё сразу. Керосин должен собой заменить это всё. Хотя бы дня на два. Нам повезло: папа дружит с авиадиспетчерами, вместе они смотрят по воскресеньям КВН, если есть электричество, и нам, бывает, по дружбе перепадает качественный авиационный керосин. Если нужно сэкономить, в ход идут свечки, переплавленные несколько раз. Но если нет керосина — нет горячей воды, чтобы кастрюлями и чайниками в ванну кипяток тащить, разбавлять и мыться.

У мамы кашель. Она виновато улыбается. Занавешивает окно от ярких лучей. Это времена, когда помидоры всё ещё те, а фильмы и песни — уже нет. Мама перелистывает Лермонтова, и у него «земля в сияньи голубом». А бывает, стоит у окна, выглядывает из-за плотного занавеса на голые кроны деревьев и ждёт чего-то неопределённого. Нового.

Это был вязко ускользающий временной отрезок, когда все в городе из любопытства побывали уже в «Макдональдсе», но туда ещё не успел зайти Данила Багров. Время было и вправду особое: некогда запретный заокеанский мир стал теперь всего лишь труднодоступным. Его можно было уже слышать, видеть и даже пробовать на вкус. Красивый, непринуждённый, свободный, хоть и не свой.

В нашем районе мы все ловили спутниковыми антеннами российское телевидение и наблюдали скорей за Ельциным, чем за нашим Шеварднадзе. Когда на горизонте замаячил Путин, отец часто говорил об образе «нового человека», который поведёт всех нас. Мы настолько сильно верили в то, что наш микроклимат — полноценная часть русской жизни, распростёртой за горами Грузии, что так и стояли, зажмурив глаза и готовые в любой момент на «прыжок веры», в котором Россия нас непременно поймает.

После тбилисских митингов 1989 года и обострения отношений с Москвой на почве отделения Абхазии Тбилиси изменилcя. Особенно в западной его части, где преобладало нарастающее грузиноязычное население. Восток Тбилиси продолжал оставаться «русским» по укладу только потому, что волна ассимиляции до него просто пока не дошла. Но мы, кажется, совсем не осознавали, что там, в западном Тбилиси, уже всё началось: страна вставала с колен и смотрела в сторону Америки, пытаясь найти в ней защиту от соседа-гиганта.

Мне понятен Берлин как город, некогда разделённый. Наш Тбилиси в девяностых был таким же. Только без стены из бетонных плит, разрезающей территорию надвое. Но у каждого города есть свой восток. И хотя у нас тогда была полная свобода передвижения, никому не хотелось «туда», где уже не любили русский язык, но тоже были гражданами Грузии, как и мы. Те, западники, были «своее», чем мы, и это было всё сложнее игнорировать. Так постепенно начиналась волна переездов из восточного Тбилиси в разные концы света, чаще всего — в Россию. Это были времена, когда люди внезапно улетали на пятнадцать лет, обещая заскочить на следующих выходных. А через пятнадцать лет прилетали, чтобы продать пустующую квартиру, и улетали снова.

Тбилисские события 1989 года — массовые митинги в столице Грузинской ССР, закончившиеся силовым разгоном с участием советской армии и многочисленными жертвами со стороны протестущих.

Но не все оставшиеся смогли справиться с дерусификацией Грузии. Языка грузинского не выучили, русский дальше квартиры едва ли применяли. Чувство обманутости не покидало, хотя кто кого обманул, никто уже не помнил. После распада Советского Союза мы не спешили с изучением грузинского языка, потому что совсем не привыкли к мысли, что страна теперь — другая. В восточном Тбилиси одно время почти не было этнических грузин: его заселяли в основном русские и русскоязычные армяне. Нам всем было проще и дальше продолжать общение на привычном языке, не думая при этом, что находимся на чужбине, где нужно начать принимать чужой нам уклад жизни и другой язык. 

О грузинском настолько не шло даже речи, что, когда у нас в семье возник вопрос изучения второго языка, мама для общего развития отдала меня на частные занятия по английскому. Просто всё казалось навсегда, пока не рухнуло. А когда стало очевидно, что надо уезжать, оказалось, что совсем неважно куда — лишь бы больше никто не тыкал в грудь за разговоры в маршрутке на языке врага, поддержавшего отделение Абхазии. Грузия для нас стала постепенно превращаться в перевалочный пункт, пребывание в котором для многих окажется длиной в целую жизнь.

В Тбилиси я тем не менее проучилась в государственном университете, где профессора отмирающей советской закалки преподавали мне русскую филологию. Это были уже нулевые, и мой выпуск бакалавров стал последним. Нас отучили, распустили и закрыли русскую филологию. У меня остался в руках диплом, который я так и не смогла нигде применить.

Выйдя вскоре замуж и родив ребёнка, я спустя годы возобновила учёбу в Берлине, переехав туда с мужем и сыном. Все в Тбилиси мутили разные визы. У нас вышли студенческие, но отучились мы честно. И теперь, уже такие другие, на себя прежних непохожие, летаем мы каждый год навестить родных и посмотреть на новый Тбилиси. У нас — парадный вид, у него — тоже. 

Сегодня в Тбилиси люди ассимилировались, себя перепрошили, чтобы как-то дальше жить. Другие, как я, покинули страну. Я не улетела в Россию, где родилась. Просто испугалась, что останусь там чужой. Так и не решилась на «прыжок веры». Как потом оказалось, в Берлине столько чужаков, что ты смешиваешься с толпой и уже не отсвечиваешь.

Мне больше не нужно учить грузинский язык. Читаю в Берлине немецкие новостные ленты, русские книги. Да и мой тбилисский район со своим микроклиматом из далёких, бесформенных девяностых уже совсем другой. Панельки те же, школа всё та же, просто снаружи перекрашена в очередной неброский цвет. Но всё другое. Папа иногда вспоминает про свою учёбу в Ленинграде и как его назначили главным художником города Сланцы, а он всё же вернулся в родной Тбилиси с мамой и со мной, трёхлетней. Мама по-прежнему откладывает изучение грузинского, но больше не ждёт перемен. Просто все верили, что всё навсегда. Сестра лишь прижилась. И то скорее впротезировалась в новое грузинское общество. Младше меня на пять лет, она проскочила в новые люди новой страны, миновав точку излома.

У меня нет родины. Так ещё говорят о конечностях: они по природе должны быть, но сложилось иначе. Я как человек, который с утра отправился на свою работу, но вот его рабочий день подошёл к концу и возвращаться нужно не домой, а на большую площадь, где ты — свободный индивид в рамках Земли, а все их «родины» и «дома» с привычными запахами — это совсем не о тебе.