Осенью 2018 года Диана Садреева оказалась в подвале подросткового клуба вместе с женщиной и двумя её детьми: та сбежала от супруга, который держал в страхе всю семью. История Нади положила начало исследованию темы домашнего насилия, и в течение месяца автор собирала историй людей, ставших объектами жестокости и издевательств со стороны собственных мужей, жён, матерей и близких родственников. Из них автор самиздата выбрала пять и не только записала их со слов жертв и свидетелей, но и тщательно реконструировала обстоятельства и детали травматического опыта по воспоминаниям, семейным фотографиям и сохранившимся фрагментам переписки. История двух поколений одной семьи, в которой женщинам достаточно было один раз откровенно поговорить друг с другом, чтобы прервать многолетнюю историю домогательств, — третья в цикле «Крик за стеной».
Каждое утро на протяжении пятидесяти лет для Димы начиналось одинаково: он выходил из дома в спортивном костюме и бежал. Больше всего ему нравилось бегать вдоль Фонтанки: когда сил было много, он добирался до Адмиралтейских верфей и обратно. Осенью дул сильный, пронизывающий ветер, Дима натягивал шапку на уши и всё равно бежал. После того, что он пережил в блокаду, плохая погода его не пугала.
8 сентября 1941 года ему только-только исполнилось пять лет, но запомнил он многое: как вначале втроём, а чуть позже вдвоём грелись на одной кровати в обнимку и как однажды его сестрёнка спустилась на улицу одна и навсегда исчезла.
Многие привычки Дима приобрёл за эти 872 дня: всю свою жизнь он просыпался без будильника в одно и то же время, ел одну и ту же пищу, изнашивал до дыр одежду, вёл аскетичный, без излишеств, холостяцкий образ жизни. Ему нравилась стабильность и уверенность в том, что завтра день будет точно таким же, как сегодня.
Регулярные занятия спортом тоже делали его жизнь упорядоченной. Спортом он перестал заниматься ближе к семидесяти, а до этого каждый день были интенсивные пробежки, отжимания, приседания, повороты вбок направо, повороты в бок налево — и домой.
Там он снимал футболку, подходил в растянутых синих трениках к большому зеркалу, стоящему в коридоре на позолоченных массивных ножках, и смотрел на себя: невысокий, худощавый, но жилистый, впалые щеки, плешивая голова и голубые глаза. В юности он тоже не отличался особой красотой и ярко выраженной мужской харизмой, но для старика довольно неплохо сохранил выносливость тела, ясность ума и бодрость духа.
Однажды — кажется, настолько давно, будто бы и не было этого никогда — он был женат на грубой и пышногрудой женщине с густыми чёрными волосами. За семь лет семейной жизни он зачал с ней ребёнка, симпатичную розовощёкую девочку. Он любил с ней возиться и играть, но, когда ей исполнилось шесть, жена позвала двух широкоплечих ребят с квадратными лицами. Они почему-то схватили его за шею и навсегда выволокли из дома.
Настя не любила спать на раскладушке, но в этот раз отключилась сразу, как только легла: двое суток она провела в поезде, ворочаясь с боку на бок и заправляя вылезающие концы простыни обратно под жёсткий рыжий матрац. В поезде было жарко, душно и на весь вагон воняло китайской лапшой. Где-то на полпути зашли сразу десять мужчин с загорелыми, красными лицами. Они закинули большие чёрные сумки на полки, скинули дешёвые синтетические кроссовки и расположились каждый на своём месте. В нос сразу ударил резкий запах мужицкого пота. Так, уткнувшись лицом в казённое полотенце, Настя доехала до Санкт-Петербурга, где ей предстояло сдать экзамены, поступить в институт и впервые в жизни увидеть белые ночи.
На перроне её должен был встретить двоюродный дед, у которого Настя собиралась жить ближайшие три недели. По рассказам родни, дед был классный, жил где-то рядом с Невой, на улице Марата. Рядом с его домом, рассказывала мама, жила няня Пушкина.
Поезд прибыл поздно вечером. Настя схватила чемодан и вместе с толпой вышла на свежий воздух. Когда толпа расступилась, она увидела щуплого старика, который помахал ей рукой и кивнул.
— Дядя Дима? — спросила она.
— Ага, — ответил он. — Я тебя помню ещё малюткой! Подросла.
Настя улыбнулась:
— А я вас и не помню почти.
— Ну, конечно. Когда я к вам приезжал, тебе было лет восемь-девять, не больше. Такая маленькая сладкая девочка и — посмотри-ка, какая теперь.
Он улыбнулся.
— Ну, пойдём.
Взял чемодан и повёл за собой.
— Каталась когда-нибудь на метро?
— Не-а, — ответила она.
— Оно у нас самое глубокое в мире.
Его здоровье в последнее время серьёзно пошатнулось: острых болезней никаких не было, просто тело стало слабым, изношенным, дряхлеющим. Всё началось в магазине: он стоял на кассе и почувствовал, как по его ноге щекотно стекает что-то тёплое.
— Что это? — удивился он и посмотрел вниз.
Моча просочилась в ботинок и оставила маленькую жёлтую лужу на кафельном полу продуктового.
Он продолжал смотреть вниз, и люди, стоящие в очереди, тоже посмотрели и отошли немножко в сторону.
Дима думал: «Уйти или остаться, ведь передо мной всего лишь один человек?»
И он достоял. Расплатился за покупки и пошёл домой.
— Описался, — сказал он про себя. — Надо же, описался. Я описался.
Тогда-то он впервые подумал, что ему нужен кто-то, кто сможет его похоронить.
Из родственников у него были только бывшая жена и дочь, которой самой было уже ближе к пятидесяти. Они не виделись много лет, и встретить её пятидесятилетней женщиной он не был готов, поэтому не позвонил. Многие друзья уже померли, так же как и его двоюродная сестра, которую он очень любил. Но были живы её дочери; молоденькими они приезжали к нему в гости смотреть на белые ночи.
Он достал маленькую записную книжку и начал листать, смачивая пальцы липкой слюной. Синей шариковой ручкой были записаны имена и номера телефонов.
— Тааак. Алёна, — сказал он и вышел в коридор.
В коридоре стоял домашний телефон и красный стульчик. Он позвонил.
— Алло.
— Алло, Алёна? Алёна?
— Да, дядь Дима, привет. Что-то случилось?
— Случилось.
— Что такое?
— Заболел.
— Чем?
— Что-то с почками, наверное.
— С почками?
— Ага.
— Зачем звонишь?
— Да, я… В общем, просто не хочу умирать один. Думал, может кто из племянниц приедет, поухаживает за мной.
— Дядь Дим, ты чего?
— А я вам квартиру в центре…
— Что?
— Квартиру. В центре. За уход.
— Пошёл к чёрту, — засмеялась Алёна и положила трубку.
Не сказать, чтобы женщина не нуждалась в деньгах. Она осмотрела свою комнату: в этой малосемейке Алёна жила последние тридцать лет, здесь воспитала сына и из этого же дома отправила его в счастливую семейную жизнь. Всю жизнь проработала продавщицей в магазинах, а там, что ни месяц, то штраф и никакой стабильности.
Предложение стать обладательницей квартиры в Питере было привлекательным, но абсолютно невозможным по ряду личных причин.
У Насти с мамой складывались сложные отношения: та много пила, всем завидовала и меняла одного плохого мужика на другого. Её первым мужем был отец Насти, Серёженька, который лупил мать по поводу и без. Вторым был Андрюшка — когда он выпивал, постоянно лез в разные поножовщины, и однажды его таки зарезали. Третьим мужем стал таксист Николашка, спокойный и тихий ровно до того момента, пока Тоня сама не превращалась в монстра. Она доводила его до бешенства, бросалась с кулаками и успокаивалась только, как говорил Коля, от «хорошего леща».
Среди всех этих скандалов, пьянок и слёз, Настя росла на удивление матери самостоятельной, ответственной и серьёзной. Она никогда не была сложным подростком, хорошо училась и мечтала быстрее сбежать из дома. Для переезда она выбрала культурную столицу России, Санкт-Петербург, куда отправилась сразу после окончания школы.
В Питере у неё был дядя, который приезжал семь лет тому назад на похороны двоюродной сестры, её бабушки: они оба выжили в блокаду и всегда с сердечностью относились друг к другу.
На похоронах жарило солнце и летали чёрные мухи. После похорон Дима запрыгнул в грязный пазик, в котором ехали соседские бабулечки и неприхотливые дети, и сказал Насте:
— Обязательно приезжай в гости. Санкт-Петербург — самый красивый город на земле. Ночью светло как днём и повсюду стоят дворцы.
Когда Настя усаживалась за столом рядом с мамой, она спросила:
— А ты когда-нибудь там была?
— Где?
— В Санкт-Петербурге!
— Была.
— Что видела?
— Ничего особенного не припомню.
— А белые ночи?
— Ночи как ночи. Ничего особенного, — сказала мама, но Настя ей не поверила.
Впервые Алина и Тоня приехали в Санкт-Петербург вместе с мамой посмотреть на газовую колонку. Газовая колонка — большая, белая, с оранжево-синим огнём внутри — всех напугала: агрегат был большой, непредсказуемый и, как предупредил дядя Дима, очень опасный. Если выключить воду раньше, чем газовую колонку, то дом взорвётся и погибнут люди.
— И вы тоже, — засмеялся он и похлопал девчонок по щекам.
— Ну, не пугай ты их так, — сказала Галя. — Смотри, какие глазища. Бегите в комнату, поиграйте немного.
Алине было двенадцать, Тоне пять. У Алины были блестящие длинные волосы по пояс, аккуратный вздёрнутый носик и крепкое, плотное тело. У Тони на висках завивались лёгкие кудряшки, не в пример сестре она была худой, угловатой и какой-то колючей. Алина была полной копией мамы, Тонька — тощей копией отца.
Ближе к ночи, когда мама и дядя по-родственному опрокинули несколько рюмок коньяка, а младшая сестра уснула на диванчике, Алина присела у окна и посмотрела на большую бетонную стену напротив с единственным маленьким окном где-то сбоку.
Этот тесный и мокрый город не нравился Алине, хотя завтра ей обещали показать какую-то крепость, музей уродств и памятные для их семьи места.
— Пора спать, — сказала мама и расправила кровати.
Дима же устроил себе постель прямо на полу между зелёным диваном и пружинистой раскладушкой, на которой тихо посапывала младшенькая Тоня.
Среди ночи Алина почувствовала прикосновение горячих губ ко лбу. Заботливый дядька, склонившийся над её лицом, шепнул:
— Тише, тише, девочка. Скажи, а можно, я тебя потрогаю? — и погладил её по руке. — В семье, где люди любят друг друга, все так делают. Я только по руке, честно. Только поглажу. А ты лежи.
Алина продолжила лежать, прикрыла глаза и притворилась, что всё время спала, пока любящий дядя наглаживал её маленькое тело.
Она бежала на автобусную остановку со слезами на глазах: в руках была стопка каких-то бумаг и документов, которые то и дело выпадали и, кружась, опускались на брусчатку. Опоздать было не только обидно и стыдно, но и очень глупо: первый экзамен был по русскому языку, она знала его на отлично, долго готовилась, а тут такое.
Ещё ночью Настя почувствовала что-то неладное, когда увидела дядю, сидящего на кровати и пристально изучающего её торчащую из-под одеяла ногу.
— Почему не спишь? — спросила она.
— В это время я всегда плохо сплю. Чтобы сладко спать, мне нужна полная темнота.
— Хорошо, а я ещё посплю. Завтра сложный день.
— Ложись, — сказал он и закинул свои ноги обратно на диван, — я, пожалуй, тоже.
А утром случилось необъяснимое. Она прошла по длинному тёмно-бордовому коридору, прыгнула в ванную комнату и посмотрела в неровно обрезанное зеркало, криво висящее на крашеной бежевой стене. В загаженном засохшими соплями и брызгами мятной пасты отражении увидела себя, свои веснушки и большой отцовский нос. Почистила зубы и вернулась в комнату, в которой всегда была идеальная чистота. Дядя Дима жил в коммуналке с общим туалетом, ванной, кухней и помещением, в котором ровными рядками стояли десять холодильников. Стены дома были толстыми, потолки высокими, атмосфера мрачной.
В стариковской комнатушке к завтраку уже стоял накрытый стол: две металлических кружки с чаем и сахаром, блюдце с двумя кусками масла для двух бутербродов, две тарелки с кашей и пиала сгущёнки. Дима вообще очень любил сладкое, и иногда, в редкие минуты слабости, в полном одиночестве мог выпить банку сгущённого молока за раз.
Настя встала из-за стола, отнесла на подносе грязную посуду и вернулась в комнату. Там в бело-синих полосатых семейных трусах стоял семидесятилетний старик. Девушка удивилась, прошла мимо блестящего столика и наклонилась за рюкзаком. Дядя Дима подошёл ближе, девушка выпрямилась, в животе засвербело.
— Что такое? — спросила она и словно в замедленном кадре увидела, как его морщинистая, с обгрызенными ногтями и торчащими заусенцами рука потянулась к её чистой и белой ручке. Он взял её ладонь, положил поверх ситцевых трусов. Настя почувствовала пульсирующий член и, наконец, сообразила отдёрнуть руку.
— Никогда больше так не делай, — сказала она.
— Ну, пожалуйста, — жалобно протянул он, — ты такая сладкая.
Настя резко повернула голову в сторону буфета, схватила с незастеклённой полки фарфоровую фигурку собаки, замахнулась и со всей мочи ударила дядю Диму в висок.
Старик упал навзничь и не шевелился.
Тоня стояла на Стрелке Васильевского острова и курила.
— Здесь так много воды, так много воды. Как красиво!
Последний раз она была здесь двенадцатилетней девчонкой, восторженной, доверчивой и счастливой. Девчонкой, которая думала, что важнее всего в этой жизни встретить принца. Тоня очень хотела быть красивой — и уже тогда казалась юной женщиной. У неё были ярко-красные губы, которые она постоянно кусала и потом руками отдирала засохшую кожу, белые волнистые волосы и неприлично припухшие для детских лет молочные железы. Уже тогда ей нравилось быть облепленной мужским вниманием, но не таким, каким в итоге «облепилась» тридцать лет спустя.
В Санкт-Петербург она вернулась из-за квартиры. После неудачного звонка Алёне старик позвонил Тоне. Запинаясь и стесняясь, он повторил всё то, что сказал другой племяннице, и Тоня, к его удивлению, попросила время на раздумье.
Чувство собственного достоинства боролось в ней с банальной мерзкой жадностью. Она часами переходила из гостиной в кухню, из кухни в прихожую, из прихожей в уборную и вспоминала о том, как позволяла ему трогать себя за девичьи груди, испытывая омерзение, тошноту и брезгливость. Дядя был так добр и заботлив: два дня водил её и маму по зелёным садам, ставил свечки за упокой в полуразрушенных церквях и так интересно рассказывал о львах, разевающих пасти на каждом городском углу.
А на третьи сутки стал шептать ей слова о семье и нежности и всё повторял:
— У меня такие чудесные племянницы.
Голос его был слегка охрипшим, а вид — плаксивым.
Он благодарил её за подаренную любовь, а она сидела, схватившись руками за металлическую раму прыгучей раскладушки, и смотрела в пустое пространство перед собой.
И прямо сейчас она снова должна была вернуться в ту комнату, пройти через трамвайные пути, протиснуться между низкими домами, открыть тяжёлую входную дверь и подняться наверх.
Он сказал ей вчера перед тем, как она села в самолёт:
— Ты только звони в дверь дольше, пожалуйста. Я сейчас плохо слышу.
И ей стало жалко это тонкое тело на худеньких ногах, которое вскоре должно разложиться под горстями брошенной на дешёвый гроб коричневой земли.
Она ненавидела этот город, и белые ночи, и маленькие речные пароходики, и влажную одежду, которая в его квартире сохла неделями — ненавидела и его. Она приехала сюда, чтобы быстрее расправиться с дядькой, продать его комнату и на эти деньги расплатиться с кредитами.
Тоня в тот же вечер после его звонка пролистала несколько объявлений, прикинула возможную стоимость стариковского имущества и даже взгрустнула, что было бы честно поделиться наваром с сестрой.
— Понятно, — ответила ей Алена, когда узнала, что Тоня собирается в Санкт-Петербург.
— Посмотрю, как он там.
— От него не убудет, ты же знаешь. Ещё нас тобой переживёт.
— Ну, — попыталась сохранить спокойный голос Тоня, — и хорошо, пусть переживёт.
— Я бы так не сказала. Точнее, я удивлена, что этот старикан так долго держится.
Обе засмеялись.
— Ты же помнишь, как мама говорила: мы, петербуржцы, так просто не сдаёмся. Видимо, правда.
— Может, и правда, только наша-то сдалась намного раньше.
— Это да.
— Удачи тебе там. Береги себя.
— Спасибо. Передам дяде от тебя привет!
— Вот уж этого делать совсем необязательно.
— Злая ты, Алёнка, стала с годами.
— Взаимно. Не болей.
В детстве Алена и Тоня любили уезжать на лето к дальним родственникам: у тех был садовый домик, расположенный рядом с берёзовой и сосновой рощей. Каждое утро девочки выходили из домика и бежали в лес. Под лучами утреннего солнца, играя в прятки, они добегали до любимой полянки и поудобнее устраивались на пушистой земле, на которой могли лежать по несколько часов подряд.
Однажды, чтобы девчонки не убегали далеко, кто-то из соседей по дачному домику сказал, что раньше в лесу жил маньяк, который охотился за маленькими девочками. С тех пор Тоня не могла избавиться от страшных мыслей. Ей везде мерещился дядя Дима, желающий затащить её в покосившуюся маленькую «темнушку».
Обычно на то, чтобы преодолеть путь до дома, Насте требовалось полтора часа и тридцать любимых треков. Но сегодня лил дождь — с такой силой, что «дворники» не успевали очищать лобовое стекло. Темнота наступила неожиданно. Полчаса тому назад, когда она выходила из редакции, сгустились сумерки, но воздух оттого казался лишь насыщенно синим. Теперь же она видела перед собой лишь плотную черноту и размытую желтизну фар проезжающих мимо авто.
Испугавшись, она притормозила около заправочной станции и взяла в руки телефон. Последнее время они мало разговаривали с мамой. Случалось это только в те редкие дни, когда Тоня выходила из запоя и превращалась в существо, способное хоть немного интересоваться чужой жизнью. Последние годы ей не слишком везло: уволили с работы, мужчины уходили один за другим, дни тянулись бесконечно.
— Какие люди! — воскликнула мама, и Настя сразу поняла, что та уже была пьяна.
— Привет, мам. Ты как?
— Нормально я. А ты?
— Стою на обочине, жду, когда стихнет ливень.
— А у нас тоже дождь. У меня теперь каждый день дожди. Каждый. Божий. День.
— В смысле? А ты где?
— В Питере я!
Настя удивилась.
— То есть?
— Два месяца уже, — заплетающимся языком проговорила Тоня. — Надо чаще звонить матери.
— А что ты… что ты там делаешь?
Тоня ответила:
— Жду, когда помрёт старик, чтобы забрать у него хату.
— Какой старик?
— Какой-какой! Дядь Дима!
Настя удивилась:
— Мама, зачем? Зачем тебе его квартира? Ты вообще понимаешь, что он за человек? Зачем тебе его квартира?
— Конечно, понимаю.
— Это самая большая сволочь, которую я когда-либо встречала.
— О! Ещё одна, кто его не любит. Тебе-то что он успел сделать?
— Приставал ко мне. Лапал меня.
Тоня ненадолго замолчала, а потом спокойным голосом произнесла:
— Как? Тебя тоже?
— Почему «тоже»? А кого ещё?
— Меня. Только меня он все-таки изнасиловал.
Насте показалась, что она задыхается. Она отложила телефон в сторону и стала вспоминать.
В университет Настя всё-таки опоздала. Она прошла по пустому коридору мимо аудитории, в которой другие подростки, нервно грызя ручки, сдавали экзамен.
— Будет глупо стучаться, — подумала она и дошла до стенда с объявлениями.
Там она зачем-то прочитала объявление о дате и времени следующего экзамена — через три дня должна быть история — и, плотно сжав губы, вышла из большого здания авиационного университета. Села в автобус и ещё долго не могла заставить себя вылезти хоть на какой-нибудь остановке. Идти в злополучную комнату той самой коммунальной квартиры совсем не хотелось, но больше ей идти было некуда. Ближе к вечеру она все-таки спустилась в метро и поехала обратно. Её одолевали страхи: она боялась увидеть старика мёртвым, но ещё больше боялась увидеть его живым.
Она позвонила, но дверь открыла недовольная соседка.
— Здравствуйте, — сказала Настя, но женщина смотрела на неё озлобленно.
— Дим, — сказала она, — пришла твоя.
Настя переступила порог, чувствуя себя виноватой. Ни слова не говоря, она сразу улеглась спать.
Дядя Дима подошёл к ней и сказал:
— Давай не будем ссориться. Давай ты будешь хорошей со мной, а я буду очень хорошим с тобой.
— То есть? — девушка посмотрела на пластырь, приклеенный к его виску.
— Ну, ты же меня понимаешь.
Настя вскочила с кровати, закинула в рюкзак вещи, вышла из дома и навсегда исчезла из квартиры «любимого» дяди. Уехала молча в направлении Москвы, оставив школьный аттестат в университете, плюнув себе под ноги и в голос разрыдавшись на перроне.
После телефонного звонка дочери Тоня позвонила своей сестре. Захлёбываясь слезами и соплями, она неразборчиво что-то говорила, и Алёна уже хотела бросить трубку, как услышала сквозь бормотания:
— Дядь Дима лапал её.
— Кого?
— Настьку.
— Вот сволочь. И её тоже, значит.
— Что значит «тоже», Алён? И тебя?
— И меня.
— Господи, Алён. Алёна! Он же педофил! Я ведь… он же меня…
Женщины замолчали.
— Вот урод, — сказала сестра и посмотрела на телефонную трубку, в которой раздавались гудки.
Тоня зашла в комнату к дяде. Он лежал на своём старом диване, сложив на груди руки как мертвец. Несколько минут пьяная женщина боролась с желанием взять в руки подушку и придушить его, пока он спит. Она встала рядом с ним и громко произнесла:
— Ну и сволочь же ты.
Он открыл глаза:
— Что?
— Сволочь, сволочь, сволочь!
Дима закрыл глаза:
— Я надеюсь, вы простите меня, когда я умру.
Тоня засмеялась, вытащила чемодан и отправилась к шкафу.
— Ты куда?
— Я домой.
— Домой? Что? Что?! А как же я? Я не хочу умирать, Тоня! Я не хочу умереть один!
— Ты же понимаешь, что я сюда приехала не ради тебя.
— Квартира, да, конечно! А как же квартира? Я перепишу её на тебя завтра же утром, только останься. У меня большая пенсия, а у тебя ничего нет за душой — покупай себе всё, что хочешь.
Несколько месяцев назад Тоня приехала сюда, думая, что за свою боль сможет получить хотя бы материальное вознаграждение, но вместо этого каждый день боролась с желанием перерезать себе вены в ржавой ванной этой громадной десятикомнатной коммуналки. Она вышла из комнаты и, вытащив бутылку водки, захлопнула дверцу холодильника. Стоящие наверху блестящие рюмки и ложки ударились друг об друга и громко звякнули.
Тоня вышла из квартиры и, как и все предыдущие маленькие девочки, побывавшие в гостях у заботливого родственника, просто молча вернулась домой.
