Осенью 2018 года Диана Садреева оказалась в подвале подросткового клуба вместе с женщиной и двумя её детьми: та сбежала от супруга, который держал в страхе всю семью. История Нади положила начало исследованию темы домашнего насилия, и в течение месяца автор собирала историй людей, ставших объектами жестокости и издевательств со стороны собственных мужей, жён, матерей и близких родственников. Из них автор самиздата выбрала пять и не только записала их со слов жертв и свидетелей, но и тщательно реконструировала обстоятельства и детали травматического опыта по воспоминаниям, семейным фотографиям и сохранившимся фрагментам переписки. Алла, кажется, единственный человек в своей семье, который не подвергался насилию напрямую и всеми был любим, но всё равно была вынуждена бежать. Её история — четвёртая в цикле «Крик за стеной».
Долг за двести граммов кокаина для кого-то хороший повод достать пистолет Макарова и превратить мужскую грудь в решето.
Осенью 1997 года в одном ничем не примечательном казанском дворе с раскинутыми руками лежал труп мужчины. На месте выяснили, что убитый, хоть и был участником преступной группировки, погиб в чужой разборке по случайности.
Три месяца тому назад, как раз в то время, когда на улицах ещё было тепло, Олег позвонил своему другу и спросил, как у того обстоят дела.
— У меня гости, — ответил друг.
Друга обнаружили и забрали в морг через несколько часов после телефонного звонка. После друга на паркетном полу рядом с набитым продуктами пакетом и запечатанным ящиком «Советского» шампанского осталось лишь несколько пустых гранёных стаканов, коробка шоколадных конфет и лужа крови.
От Олега осталось нечто более ценное — жена и маленькая дочь.
Отмечать сорок дней со смерти мамы вместо собственного семнадцатилетия было обидно: хотелось праздника, воздушных шаров, торта со свечками и друзей с подарками. А вместо этого пришлось смотреть на занавешенные тряпками зеркала и чёрный платок на светлых бабулиных волосах.
Алла ходила по квартире и повторяла про себя:
— Она это сделала специально, специально сделала!
Хотя, конечно, Яна повесилась не для того, чтобы испортить дочери праздник. Долгие годы она безуспешно боролась с наркозависимостью и последствиями, к которым эта зависимость её привела.
Их разлучили в знаменательный для каждого родителя и ребёнка день — первого сентября. Алле заплели косы с большими белыми бантами, повесили тяжёлый ранец на плечи и проводили в первый класс. Она стояла на школьной линейке вместе с другими такими же взволнованными детьми, а напротив неё стояли заботливые бабушка и дедушка. Яны не было по уважительной причине: в тот день её впервые поместили в психбольницу.
В старинном здании из красного кирпича, признанном объекте архитектурного наследия, Яну часто связывали матерчатыми тряпками и иногда разрешали смотреть телевизор. В компании параноиков и шизофреников она оказывалась каждые три-четыре года. Иногда её «закрывали» всего на несколько месяцев, а иногда — на годы.
За время лечения Яна часто жаловалась на неработающий фонтан, стоящий во дворе больницы.
— Хочу смотреть на птиц, — говорила она своей матери.
Снаружи лечебницы росли невысокие ели, стояли деревянные лавочки и был выстроен железный забор. А внутри были врачи, заставляющие больных драить полы, вонючие палаты, в которых умалишённые испражнялись на глазах друг друга, и наркоманы, так и не прекратившие колоться благодаря своим друзьям.
Яна впервые попробовала наркотики сразу после смерти мужа: заботливый друг решил, что так вдова перестанет чувствовать боль. Героин пришёлся, как никогда, кстати: боль отступила, правда, на короткое время.
С каждым годом зависимость Яны становилась всё сильнее и сильнее: из дома стали пропадать деньги и техника, в квартире стали появляться неопрятные люди, которые разворачивали маленькие свёртки с героином прямо на глазах у детей.
А детей в квартире иногда было очень много, они часами сидели перед телевизором со встроенным кассетником, смотрели диснеевские мультфильмы или проходили в комнату Али поговорить.
— Как дела?
— Нормально. Бабушка ругается на маму, а мама на бабушку. Они постоянно кричат и плачут. А у вас как?
— То же самое.
Дети наркоманов прекрасно понимают друг друга. Они уже не заходят к своим матерям в комнату и не спрашивают, что те делают, потому что каждый раз получают один и тот же лживый ответ:
— Это не то, что вы думаете. Это таблетки. Это витаминки. Это волшебный мамин порошок.
Посреди глухой тишины, прерываемой звуками от прикосновений ложек к тарелкам и чашек к блюдцам, Елизавета Павловна неожиданно произнесла:
— Интересно, я смогу стать самоубийцей?
— Ну, ба, — сказала внучка, — откуда такие мысли?
— Оттуда, — вздохнула Лиза и осмотрелась вокруг.
В просторной пятикомнатной квартире, обставленной дорогой мебелью и увешанной репродукциями картин известных художников, свои завтраки в молчании жевали трое: женщина с короткими кудряшками, мужчина с тяжёлым подбородком и молодая девушка с чёрными татуировками по всему телу. Последнее время Елизавета Павловна часто повторяла, насколько сильно ждёт дня своей смерти. Умереть хотелось быстро, не мучая ни себя, ни других.
— Рак или автокатастрофа? — спросила она и посмотрела на Алю. Та отвела взгляд и ничего не ответила.
За пятьдесят лет своей жизни Лиза успела похоронить первого мужа, любимого отца и дочь и не видела смысла в долгой жизни. Живущие рядом люди не знали, как реагировать на подобные фразы.
— Мужику, — кашлянул супруг Елизаветы Павловны, — нужен сон и пихание, а женщине нужен хуй до кишок. Тебе, видимо, не хватило. Ну извините!
Анвар встал из-за стола, подошёл к холодильнику, открыл морозильную камеру и достал оттуда бутылку водки. Он опрокинул несколько рюмок, подошёл к жене и, резко склонившись над ней, поцеловал в щёку. Женщина сжалась: она привыкла к грязному, вульгарному языку мужа, но привыкнуть к объятьям вместо ударов так и не смогла.
Елизавета Павловна и Анвар были очень разными, настолько, что даже люди со стороны не стеснялись подходить к женщине с вопросом:
— Что ты делаешь рядом с ним?
Елизавета не знала, что ответить: на протяжении всей их семейной жизни она хотела от него уйти, но при её положении в обществе было стыдно оказаться и вдовой, и «разведёнкой» одновременно.
Они познакомились тридцать лет тому назад. Елизавета недавно потеряла мужа и пыталась вновь вернуться к счастливой жизни. Она была из хорошей семьи, её отец был военным, а мать — хранительницей домашнего очага.
Анвару повезло: обходительный и влюблённый в Лизу одногруппник, когда-то демонстративно выпрыгивающий из окна общаги, был отвергнут ради него, хамоватого таксиста, который любил не только сквернословить, но и поднимать руку на жену и неродную дочь. Елизавета при этом была исключительно амбициозной и трудолюбивой: из школьного кабинета добралась до кресла начальницы, а вместе с деловым костюмом купила несколько автомобилей и квартир. А вот падчерица получилась нескладной и в семнадцать лет сбежала из дома.
Анвар не любил отпускать людей, хотя рано или поздно они все от него уходили. Первым ушёл отец, второй — мать-самоубийца. Родные братья, с которыми он оттачивал мастерство боя в промзоне Кировского района, тоже оставили его. Младший умер в тюрьме, а старший погиб некрасивой смертью: ему по ошибке ампутировали здоровую ногу, а потом отрезали и вторую. По медицинским заключениям, он умер от неожиданной остановки сердца по пути из сельской больницы в городскую. Анвар потом долго искал безногий труп брата в разных моргах.
Вскоре его бросила и первая жена, маленькая робкая женщина по имени Марья, которая согласилась родить ему ребёнка, а спустя годы сменила замки, пока Анвар поправлял здоровье в санатории. Он вылез из грязевой ванны, сожрал очередной стакан с кислородным коктейлем, вернулся домой и обнаружил, что его ключ не входит в замочную скважину.
— Пусти меня, гнида! Грязная шлюха! Я вышибу тебе мозги в подворотне! Открой дверь!
Но жена не открыла: за годы совместной жизни она устала смотреть на свои синяки.
Анвару ничего не оставалось, кроме как постоять перед дверью, спуститься вниз и начать жизнь с чистого листа. В этой новой жизни ничего особо не изменится, просто на месте первой жены и родной дочери окажется другая женщина и другая девочка. Он будет бить их также методично и регулярно, отбивая костяшки на своих руках.
Для Елизаветы быть ошпаренной кипятком или сотрясаемой кулачищами было нестрашно. Смотреть за большими волосатыми руками и ногами, которые поднимались над её родной дочерью, оказалось куда страшнее. Светлые волосики любимой двадцатичетырёхлетней наркоманки прилипали к грязному сопливому лицу, тоненькие ручки с исколотыми венами обнимали себя за колени и безуспешно пытались отразить удары, пока мужчина бил по рёбрам, животу и лицу.
— Прекрати, пожалуйста, прекрати! — кричали жена Лиза и внучка Аля, но Анвара невозможно было остановить.
Мужчина сам решал, когда хватит, тогда он просто выходил подышать свежим воздухом. На улице он успокаивался и потом как ни в чем не бывало возвращался домой. Он знал, что его ждёт: чем больше синяков останется на женском теле, тем дольше ему предстоит подыгрывать в их любимой игре под названием «молчанка».
Правила игры простые: ты приходишь домой, а все молчат.
И так три месяца.
Три месяца молчания за сломанные рёбра и выбитые зубы.
Однажды он принёс наручники, после этого стал приковывать Яну к большой кровати в спальной комнате. Чтобы защёлкнуть металлические браслеты на тонких кистях, ему нужно было сделать всего одно движение рукой. Чтобы тоненькая кисть не смогла вылезти из браслетов, их приходилось защёлкивать до упора.
Девочка пыталась освободить маму, но ничего не получалось: вытянуть руку из наручников было мало того, что практически невозможно, так ещё и очень больно: кожа сдиралась маленькими белыми лоскутами, но зато не кровоточила. Через полчаса заключения браслеты оставляли красные следы, через несколько часов — фиолетовые.
Аля просила у деда:
— Отпусти маму, отпусти! Дай ключ!
Но Анвар не отпускал: ему нравился запах наручников и выгравированный на тяжёлом сером металле индивидуальный номер. Наркоманов он искренне ненавидел, испытывал к ним презрение и отвращение — они казались ему существами, недостойными жизни и нормального к себе отношения.
— Таких, как она, надо убивать, — говорил он на семейных ужинах, вызывая у внучки комок в горле, который невозможно было сглотнуть с первого раза.
Вначале Аля скучала: семилетнему ребёнку было сложно осознать причину, по которой мать её бросила и оставила одну.
Вместе им было хорошо: они любили рисовать, гулять по улице, держаться за руки и уезжать на дачу. Каждые выходные они собирались за городом у прадеда. Домик стоял на берегу синей Волги, воздух был свежим и прохладным, а закаты — оранжево-малиновыми. Вместе с мамой они ездили путешествовать, в Праге, например, купили большую охапку воздушных шаров и шутили, что с ними Аля похожа на маленького продавца. Девочке нравилось смотреть на красивую маму, которая постоянно меняла стрижки и цвет волос, любила длинные цветочные платья, жакеты с большими плечиками и ботинки на низких каблуках. Когда мама была здорова, она готовила дочке завтрак, отводила её в детский сад, а сама отправлялась на работу в банк. Когда она признала себя больной, она вытащила маленькую ладонь дочки из своей руки и вложила её в руку своей матери.
Из нежной маминой дочки Аля превратилась в сложного подростка. Она с ног до головы облачилась в черную одежду и думала о том, чтобы перерезать себе вены.
Она доставляла семье большие неудобства: прогуливала школу, не ночевала дома, шлялась по всему городу в компании таких же несчастных брошенных подростков, хамила учителям и взрослым, прокалывала себе нос, делала тату и месяцами не разговаривала с мамой.
Бабушка каждый день провожала её до школы, стягивала с худых плечиков пуховик, с маленьких ножек ботинки, снимала шапку с выжженных краской волос и уезжала на работу, забирая верхнюю одежду с собой.
— Иди в школу, — говорила она, — и не смей прогуливать, — а потом добавляла: — Я за тобой заеду.
Внучка кивала головой и сливалась с толпой школьников, а через десять минут покидала стены своей элитной школы: отсутствие верхней одежды, вопреки надеждам бабушки, её не останавливало. Пока послушные дети местных чиновников, бизнесменов и преступников в усиленном режиме учили английский и готовились к стабильному будущему, непослушная девочка Аля в отглаженной школьной форме и белых туфельках скользила по коркам изгаженного жёлтого льда за гаражами, чтобы вдоволь накуриться дешёвых сигарет и напиться крепкого алкоголя.
В двадцать лет девушка впервые склонилась над унитазом. Она возненавидела своё тело, и с каждым куском съедаемой булки ненавидела его ещё больше.
Это потом психотерапевт расскажет ей, что так она наказывала себя за отсутствие здоровой любви и ощущения безопасности. Но ещё несколько лет до осознания и начала лечения ей пришлось вытирать рукавом дизайнерской кофточки рвоту и избегать заведений, где она вставала на колени в уборной, засовывала немытые пальцы, безымянный и указательный, себе в рот и с каждым рвотным позывом издавала звуки, пугающие посетителей.
Обнажённая, белокожая, с собранными волосами каждое утро она стояла перед зеркалом и смотрела на себя. Раньше бабуля часто повторяла ей, что она похожа на своего отца. Тот же дикий нрав, тот же большой нос, те же голубые глаза. Однако с каждым годом Аля всё больше понимала, насколько сильно её тело напоминает ей тело матери.
— Это её руки, эльфийская форма лица, грудь и мягкий тёплый живот. Это её тело, а не моё.
То, что мама умерла, Аля осознала лишь спустя несколько лет. Первой её реакцией были слёзы, обычные человеческие солёные слезы. Она заплакала сразу, как только услышала неожиданную новость — тёплой апрельской ночью они сидели в пижамах дома и готовились ко сну. Потом она плакала по пути к маме и когда стояла в коридоре квартиры и смотрела на тянущуюся из кухни белоснежную мёртвую руку.
Через несколько дней слёзы высохли, а вместе с ними ушли и эмоции. Девочка стала жить так, словно ничего не случилось. Нелюбимые одноклассники по просьбе учителей стали с ней заботливыми и вежливыми, а Алла не понимала, почему: ритм её жизни никак не изменился. Они так давно жили с мамой по отдельности, и та так часто пропадала неизвестно где или годами лежала в больнице, что девочке казалось, будто мама уехала, но она вернётся.
И лишь два года спустя Аля стала понимать, что мамы больше нет. К осознанию невозвратного прибавилось чувство вины — за полгода до смерти дочка перестала разговаривать с мамой. Правила игры были по-прежнему очень просты: если тебе говорят «здравствуй», молчи, если звонят — сбрасывай, если пытаются обнять — отверни лицо.
И так шесть месяцев.
Шесть месяцев тишины как наказание маме за её болезнь.
— Тебе, что, больше мать не нужна? — написала Яна дочери за несколько дней до самоубийства.
Та хотела ответить, но отложила телефон в сторону.
— Чуть попозже, пусть помучается, — подумала она, — а потом я ей обязательно напишу.
Чтобы быть рядом, Елизавета Павловна покупала квартиры в соседних с дочерью домах. Она часто врывалась к Яне не только без приглашения, но даже без стука, иногда обнаруживая её в спальне с мужчиной, иногда на кухне со шприцом. С тех пор, как дочь заболела, Елизавета словно сошла с ума. Она не знала, что делать, стыдилась рассказывать и спрашивать совета, но пыталась проконтролировать каждый шаг своей взрослой наркозависимой дочери: ежечасно звонила на домашний телефон, ежедневно непрошеной гостьей приходила к ней в дом, ежегодно пыталась её «подлечить».
— Иногда я тебя ненавижу, — признавалась ей дочь. — Ты и твой муж испортили всю мою жизнь.
— Иногда я тебя тоже ненавижу. Ты испортила жизнь своей дочери, — отвечала Елизавета Павловна, но потом подходила ближе и гладила дочь по волосам. — Ты даже не представляешь, как сильно я тебя люблю.
— И я тебя люблю.
— И я.
В тот день Аля была полна решимости покинуть стены родного дома: она зашла в квартиру, увидела лежащего на полу деда и на цыпочках подошла к нему.
— Деда, — спросила она его, — ты живой?
Деда молчал и не шевелился.
Так обычно делают заботливые испуганные мамы, только-только вытолкнувшие детей из своих тел: молодая внучка склонилась над старым дедом, затаила дыхание и стала смотреть на грудную клетку. Грудная клетка медленно поднималась, лёгкие продолжали принимать кислород. Аля успокоилась и вышла из кухни.
В коридоре около двери стояли рюкзак и чемодан с вещами. Девушка взяла их в руки и неожиданно услышала позади себя громкий бас:
— Ты никуда не уедешь!
Аля обернулась.
— Я сказал тебе, что ты от нас никуда не уедешь!
— Ну, дедуля, — сказала она спокойно, — меня ждёт такси, я опоздаю на поезд.
— Я не позволю тебе уехать.
Несмотря на то, что дедушка Анвар превратил жизнь её бабушки и мамы в ад, Аля считала его хорошим человеком: внучку он называл «ангельским творением» и никогда не бил. Она видела его с другой стороны: человеком, который любил животных и ревел как ребёнок, когда пришлось усыпить любимую собаку. Тем, кто в растянутой футболке «Я рыбак» сидел на берегу реки с удочкой и подкармливал леща то хлебом, то червём, то опарышами. Человеком, который верил, что он настоящий цыган, но над этой байкой все лишь добродушно смеялись.
Зато теперь, стоя в длинном коридоре родового гнезда, Аля, наконец, впервые посмотрела на деда иначе. И он предстал перед ней как большой агрессивный мужик, способный одним ударом кулака свалить её на пол.
— Дееееда, — ласково сказала внучка, — ну ты чего?
И настороженно улыбнулась.
— А вдруг у меня с сердцем плохо?! — орал он. — Вдруг я там умирал!
— Ты румяный и от тебя разит алкоголем — на человека с инсультом ты не похож.
Аля поняла: он лежал на полу, чтобы она испугалась, сдала билет и осталась дома. Если у молодой девушки любимой игрой была молчанка, то у деда — манипуляция.
— Никуда ты, нахер, не уйдёшь, — сказал он ещё раз и преградил ей дорогу.
— Перестань, пожалуйста, отпусти.
Раздался его крик. Потом протяжный дикий ор. Он несколько раз грязно выругался, потом схватил её за руки и толкнул в гардеробную комнату.
Девушка схватила с тумбы вазу и попыталась его ударить, но Анвар перехватил стеклянную ёмкость, отбросил её в сторону, вырвал из рук телефон и им же на Алю замахнулся.
— Какой же ты сильный, — удивилась она, — ого!
Нежная внучка продолжила обороняться: она ударила деда по больной коленной чашечке, и тот застонал. Аля быстро выбежала из квартиры, дрожащими руками закрыла дверь на замок и позвонила Елизавете.
— Бабуля, — говорила она, запыхавшись, — не приходи сегодня домой. Дед пьяный, он агрессивный.
— Хорошо, — ответила она. — Ты все-таки от нас уезжаешь?
— Да, — виновато произнесла внучка.
— Не уезжай…
Но Аля села в такси и поехала, минуя собственный дом и дом своей матери, ненавистную школу, любимый сквер и до боли знакомую психбольницу. Проехала большой торговый центр, облюбованную туристами пешеходную улицу, истоптанный старушками и нищенками «Колхозный рынок» и добралась до железнодорожного вокзала, серого перрона и одной из верхних полок длинного поезда. Закинув вещи, поджав ноги и воткнув наушники в уши, она отправилась в Москву.
Уехать было правильным решением: там был престижный вуз, карьерные возможности и самое главное — свобода. В новой жизни не было узких коричневых дорог до кладбищ, по которым каждый уходил по-разному: от выстрелов в грудь, от удавки на шее, от тяжёлых болезней. Их хоронили и после смерти за ними ухаживали по-разному: у кого-то могилы сровнялись с землёй, у кого-то были окружены ржавыми ограждениями, а у кого-то портрет на большой каменной плите от частых прикосновений маминых рук блестел на солнце как новенький.
