Осенью 2018 года Диана Садреева оказалась в подвале подросткового клуба вместе с женщиной и двумя её детьми: та сбежала от супруга, который держал в страхе всю семью. История Нади положила начало исследованию темы домашнего насилия, и в течение месяца автор собирала историй людей, ставших объектами жестокости и издевательств со стороны собственных мужей, жён, матерей и близких родственников. Из них автор самиздата выбрала пять и не только записала их со слов жертв и свидетелей, но и тщательно реконструировала обстоятельства и детали травматического опыта по воспоминаниям, семейным фотографиям и сохранившимся фрагментам переписки. История трёх поколений одной семьи: дочери, матери и бабушки, живущих в доме без любви, — пятая и заключительная в цикле «Крик за стеной».
Старушка с собранными в длинный хвост седыми волосами, торчащими в разные стороны, упругими, как леска, бровями и высунутым розовым шершавым языком ходила по детской комнате. Комната была небольшая, места в ней едва хватало для маленькой светло-коричневой кровати у стенки, большого стеллажа напротив и широкого рабочего стола. Старушка открыла дверцу шкафа, постояла несколько секунд в молчании, а потом стала сваливать с полок всю одежду. Когда штаны, майки, футболки и шорты оказались на полу, она переключилась на учебники, ароматические свечи и рамочки с фотографиями. На одной из них была и она, в обнимку с внучкой — это фото Света поставила специально для мамы. Она думала, что, увидев фотографию, старушка хоть что-нибудь сможет вытащить из своего умирающего мозга, например, то, что ей запрещено заходить в детскую, или то, что за каждый свой проступок она может получить ремня.
Ремень был тонкий, с маленькой металлической бляшкой посередине. Принадлежал он Свете, яркой зеленоглазой блондинке с тонкой талией и длинными стройными ногами. Она с достоинством пронесла красоту через молодость и сберегла её до сорока пяти лет. Почти столько же она берегла и этот бежевый кожаный ремешок. Она складывала пополам, проходила в столовую, просила положить руки на стол и начинала хлестать — вначале по ладоням дочери, а много лет спустя и по ладоням родной матери.
Раньше казалось, что Света способна любить, но любить она хотела только мужчин: красивого начальника в белой рубашке, соседа-алкаша этажом ниже, продавца специй и приправ с центрального рынка. Она принимала тот образ мыслей и поведения, который соответствовал образу мыслей и поведения выбравшего её мужчины. Если мужчина слушал шансон, она тут же учила слова незнакомых песен. Если мужчина любил рыбалку, она училась варить уху на костре. Если мужчина предпочитал тихие семейные вечера, она молча укладывалась рядом с ним на диване. Света делала это так легко и просто, будто в жизни её и не должно было быть собственных желаний, привычек и планов. Она умела адаптироваться сразу ко всем: ухоженная, добрая, кокетливая и игривая, не умеющая говорить «нет».
Единственную дочь она родила от лучшего друга, который ненадолго вернулся с Севера и потом уехал обратно. Вначале он отправлял им какие-то подарки и деньги, а потом перестал, и Света о нём быстро забыла. Дочка, названная Верой, росла крепкой, здоровой и смышлёной не по годам. Рыжеволосая крошка с зелёными глазами маму радовала: вначале первым заливистым смехом, потом двумя прорезавшимися зубами, неуверенными шагами, словами и танцами.
Света смотрела на неё восхищёнными глазами.
— Господи, — говорила она себе каждую ночь, укладывая дочку спать, — какое чудо я сотворила.
Но чудо выросло и превратилось в обыкновенного ребёнка. Молочные зубы выпадали один за другим и делали взрослеющее лицо некрасивым. В ней стали проявляться собственные черты характера: небрежность, чрезмерный аппетит и детский интерес к мастурбации. Света стала бояться брезгливости, которую испытывала к дочери. Каждую ночь, укладывая ребёнка спать, она повышала голос, срывала его до хрипа, не сдерживалась в рукоприкладстве и потом плакала за прозрачной шторкой ванной комнаты.
Она плакала каждый раз, когда делала что-то нехорошее, например, когда эмоции одолевали разум и, поддавшись им, она стягивала ремешок с чёрной пластиковой вешалки и отправлялась наказывать.
В тот день старушка была капризной: ночью шоркала по квартире и не давала никому выспаться. Утром отказывалась есть самостоятельно и просила йогурт с ложечки, днём раскидала одежду внучки, а вечером решила, что живёт рядом с преступниками.
— Бабуля, что это? — спросила Вера. — Зачем ты так? Перестань, пожалуйста, заходить в мою комнату. Мама увидит — убьёт.
— Я искала конфеты.
— Какие конфеты?
— Ты украла мои конфеты. Я их купила, а ты украла.
— Во-первых, ты ничего не покупала. Во-вторых, я ничего у тебя не воровала. Зачем мне твои конфеты?
— Я искала конфеты. Ты украла мои конфеты.
— Бабуля, прекрати.
— Я искала конфеты. Ты украла мои конфеты, — и так сотни раз, одно и то же, преследуя из комнаты в комнату, над ухом, прямо в лицо, беспрерывно.
Вера принялась раскладывать вещи по местам, вспоминая, как ей запретили есть сладкое и как впервые она поняла, что мама не тот человек, каким кажется.
Перед сном шестнадцатилетняя Вера трясётся в ознобе — это происходит с ней каждую ночь. Она засыпает только так, замерзая на границе между реальностью и дрёмой. Самое важное в этот момент не успеть о чем-нибудь подумать или что-нибудь вспомнить: воспоминания предательски забирают сны. Терпимо, если во время бессонницы Вера просто строит наполеоновские планы и головокружительную карьеру. Худо, когда она возвращается в прошлое.
Тогда она лежит до самого рассвета, разглядывает потолок и тени. Под ухом раздаётся тиканье часов и иногда, в качестве дополнительного бонуса, шарканье старухи за стеной. Вера встаёт с постели, идёт по квартире, подходит к зеркалу: кожа ниже бедра стянута ожогами в виде гладких кругов и шероховатых рубцов. Она собирает длинные волосы на макушке, выпивает по детской привычке стакан тёплого молока и возвращается в свою постель.
В тринадцать лет было не так больно, просто посреди дружеского веселья сквозь хохот на кухне раздавался неожиданный рёв.
В пятнадцать накрывать стало чаще: в разговорах с друзьями, одноклассниками, первым мальчиком. А в шестнадцать Вера совсем разучилась спать.
Вера часто вспоминает свои пять лет: как она с зарёванными испуганными глазами, заплетёнными каштановыми волосиками, в белой майке и коричневых колготках сидит на стуле с набитым мармеладом ртом.
Мама стоит рядом и кричит:
— Жри, жри свои конфеты! Давай, вырастешь — будешь толстой! Ни одно платье на тебя не налезет!
Несколько минут назад мама обнаружила дочь, забравшуюся на стол и с удовольствием лопавшую одну мармеладку за другой. Мама схватила Веру за подмышки, усадила на стол, присела рядом и стала ожесточённо запихивать ей одну мармеладку за другой. Та не успевала их ни жевать, ни проглатывать — просто сидела и открывала рот. В какой-то момент конфеты перестали помещаться, девочка начала плакать, и только тогда мать успокоилась. Вытаскивая длинными пальцами мокрый мармелад, она бормотала:
— Прости, прости, прости, я больше так не буду. Прости, — она держала её обеими руками за голову и целовала в лоб.
Когда обе успокоились, мама встала с колен, подошла к кухонному гарнитуру и скинула мокрый мармелад в железное серое ведро. Девочка надумала снова заплакать, возмутившись, что не сможет съесть конфеты прямо из мусорки, но, увидев маму, притихла.
Они прошли в Верину комнату, разбросали деревянные кубики по красному ковру и уселись строить башни для любимых кукол.
— Я хочу, чтоб ты знала, что я больше так не буду, — ещё раз сказала мама, — но я забочусь о твоём здоровье. Тебе нужно следить за собой. Толстые люди никому не нужны, вот увидишь. Людям вообще никто не нужен.
Бабушка заболела четыре года тому назад: просто в один из дней позвонила Свете и спросила:
— Как меня зовут?
Света удивилась:
— Мама, ты чего?
— Как меня зовут?
— Таня, Татьяна Сергеевна, — ответила Света и услышала телефонные гудки.
В тот же вечер она уехала с работы пораньше и приехала к маме домой.
— Ты как?
— Всё хорошо, — в этот раз удивляться пришлось Татьяне Сергеевне.
— Ты знаешь, как тебя зовут?
— Глупости какие! Конечно, знаю.
— Как?
Татьяна Сергеевна задумалась, а потом неожиданно заплакала.
— Я не помню. Я не помню! Что со мной?
Света вызвала «скорую помощь». В больнице ей сообщили, что, похоже, мама пережила микроинсульт и что потеря памяти — первый признак возможных проблем.
Света сама всю жизнь проработала медсестрой в одном из санаториев, стоящих в сосновом лесу на берегу Волги. Она видела разных стариков и старух: кто-то жаловался на почки, кто-то приезжал с артрозом, кто-то восстанавливался после гинекологических операций. Она что-то помнила из учебников о признаках деменции и о том, какой путь проходят люди от стадии потери памяти до настоящего маразма.
— Твоя бабуля скоро перестанет быть человеком, — услышала Вера, ещё не понимая, что очень скоро в этом доме останется только безумие и жестокость.
Болезнь развивалась быстро, и через год Татьяна Сергеевна перебралась к своей дочери.
— Относитесь к ней, как к котёнку, понимаете? — объяснил ей бывший одногруппник, к которому Татьяна Сергеевна пришла на консультацию. — Поныла-помяукала, нассала в неположенном месте, расцарапала вам харю, перестала реагировать на зов — не обращайте внимания. Котятам всё прощают, потому что они маленькие и пушистые и ничего не понимают. Так вот, ваша мама теперь не взрослый человек, а маленький капризный котёнок.
Света никогда не любила животных. Несколько раз Вера приносила в дом маленьких чёрных щенков с белыми пятнышками на ушах и пузе, но на вторые сутки Света раздражённо искала картонную коробку побольше, откручивала крышку от банки с компотом, наливала туда молока и с недовольным видом, съёживаясь от отвращения к мокрым носам и мелким коготкам, выкидывала щенят за порог.
— Что ты делаешь? — раздалось сзади.
— Убираю вещи.
— Почему они раскиданы по всей комнате?
Света стояла, держа в руках трусики своей дочери, и смотрела на свою мать.
— Она спрятала мои конфеты, — сказала Татьяна. — Она украла мои конфеты.
Света крикнула:
— Ты опять? Ты опять за своё? Как же я устала! Старая маразматичка! Здесь все свои, понимаешь? Никто ничего у тебя не ворует!
— Мама, перестань, — попросила Вера, — я сейчас сама всё уберу.
Света раздражённо бросила трусами в свою мать. Та сморщила недовольную, капризную гримасу.
— Ты кто? — спросила Татьяна дочь. — Что ты делаешь в моём доме?
— Это я что здесь делаю? Это, сука, ты что здесь делаешь?
Вера снова попыталась вмешаться.
— Мама, она не специально! Мама!
Но та её уже не слышала.
— Это она специально, поверь! Я её знаю как облупленную: знаю, где она действительно больна, а где она специально выводит меня из себя! Да она прикидывается больше, чем болеет. Её надо сдать в дом престарелых.
Она подошла к матери, наклонилась над ней и, смотря прямо в глаза, крикнула: — Слышишь меня, тупая, упеку тебя в дом престарелых, там никто не будет тебе трусики менять, когда обкакаешься. Будешь подходить к сестричкам, говорить: «Я покакала», а им плевать, понимаешь? Понимаешь, им всем плевать! Будешь ходить обделанная, а всё из трусов будет вываливаться. Говно будет вываливаться из тебя, понимаешь?
— Ты кто? Что ты делаешь в моём доме? Позвоните в полицию! Убивают! Аааа!
Вера знала, что сейчас произойдёт: мама сходит за ремнём, усадит бабушку за стол и пару раз лязгнет по рукам.
— Ой, — скажет бабуля и притихнет, не плача.
Но в этот раз не было ремня: из губ Светы вылетела белая пенистая слюна.
Бабуля испуганно зажмурилась.
— Ой, — сказала она.
Света встала и молча вышла. Вера подошла к бабушке и попыталась вытереть слюну с её лица. Та агрессивно отодвинула руки внучки и забрала у неё футболку.
Лучший друг Веры, восемнадцатилетний музыкант из городской рок-группы, говорил ей, что насилие всегда имеет свои причины, и никто из человеческого отребья не рождается для того, чтобы причинять кому-то боль. Но Вера смотрела на свою мать и не верила его словам.
— Что должно было произойти, чтобы мама превратилась в такое чудовище? — спрашивала она Арсения.
— Видимо, травмированное детство.
— Но у неё было хорошее детство.
— А какое детство, по-твоему, хорошее?
— Я не знаю. Возможно, там, где все друг друга любят и никто никого не пытает.
Арсений задумался.
— Расскажи, откуда у тебя шрамы.
— Нет-нет, прости, не могу.
Вера хорошо помнила тот день. Она подумала: если воск свечи так приятно жжёт кожу и пальцы рук, то огонь, возможно, не так опасен. Вначале она жгла свечи и мяла в руках тёплый воск, потом перешла на спички и смотрела, как маленькие деревянные палочки сгорают дотла. Она дожидалась, когда огонь дойдёт до основания и станет жечь ей руки. Потом достала школьные тетради и смотрела, как прожигаются дырки и обгорают края. Воздух закрытой комнаты впитал в себя запах горелой бумаги. Вечером мама вошла в квартиру и сразу почувствовала неладное.
— Вера! Почему у нас так пахнет? Что горело? — спросила она и, цокая каблучками, прошла в комнату.
Вера не знала, что ответить.
— Я проводила эксперимент.
— Какой эксперимент? С огнём?
— С огнём.
— Понятно, — ответила Света, прикрыла дверь и, не снимая босоножек, прошла на кухню.
Она любила ходить по дому в обуви, как это делали в сериалах. Ей вообще хотелось жить красиво, поэтому она открыла свой до блеска вычищенный холодильник, вытащила оттуда несколько цитрусов, дотянулась до соковыжималки, сделала себе свежевыжатый сок и постучала наманикюренными пальцами по столу.
Вера знала этот звук: он обозначал, что очень скоро мама прекратит барабанить пальцами и зайдёт в комнату с ремнём в руках.
Вера посмотрела на свои руки. В прошлый раз бляшка ударила ей прямо по косточке и оставила маленький фиолетовый синячок. Двенадцатилетняя девочка сжалась и примолкла.
Света тихо открыла дверь и зашла в комнату — всё точь-в-точь, как представляла себе Вера, только в этот раз у мамы в руках была красная зажигалка.
— Ты ведь знаешь, что нельзя в доме играть с огнём?
— Я не играла, мама, я знала, что делала.
— Играла-играла. Могли загореться шторы. Потом вся квартира. Потом и ты сама.
Она подошла к дочери.
— Ты понимаешь, что сгореть живьём — очень больно? Так сжигали, например, ведьм.
Вера закивала головой:
— Да, да, мамочка, да.
— Сейчас я преподам тебе маленький урок, — она стянула одеяло с дочери и поднесла зажигалку к её домашним шортикам. Три раза щёлкнула зажигалкой вблизи ноги. Ткань неожиданно воспламенилась — настолько быстро, что даже Света не успела ничего понять. Вера с криками вскочила с дивана и начала в панике бегать по комнате.
— Успокойся, стой, дай потушу.
Пока женщина пыталась успокоить дочку, Вера сама в панике забила пламя руками.
Сердце стучало так, будто сейчас взорвётся, и она умрёт.
— Пойдём под воду, пойдём, я же врач, сейчас всё пройдёт, пройдёт. Прости меня, прости.
Вера сидела перед Арсением, вспоминала, как сидела в ванной под струёй холодной воды. Она думала о том, рассказать ему об этом или нет, но слова застревали в горле, слезы подступали к глазам. Урок был усвоен — с огнём она больше никогда не играла.
Однажды Татьяна ушла из дома.
Это был мокрый, печальный март. Тогда она ещё понимала, как нужно одеваться, куда наматывать шарф, не путалась в одежде и не пыталась просунуть голову в узкий рукав. Поэтому самостоятельно накинула на себя лёгкое пальто, натянула шапку по шею, надела сапоги на босу ногу и пошла гулять. На улице мело, ноги проваливались в грязное снежное месиво, снег забивался в обувь, и Татьяна шла, шла непонятно куда, непонятно как и непонятно зачем.
Она не узнавала эти здания, но зато отлично помнила, как выглядел её родной любимый район, состоящий из белых и жёлтых двухэтажных домов. Из её родного окна был виден стадион, на котором летом дети играли в футбол, а зимой взрослые ставили большую городскую ёлку. Рядом со стадионом — маленький парк, внутри которого было два маленьких городских водоёма. Между ними стоял мостик, на котором они с мужем сделали первую семейную фотографию. Супруг был в военной форме, красивый и завидный. Она держала его за руку, радуясь, что этот мужчина выбрал её. Долгие годы они жили в общежитии, недалеко от того места, в котором были и двухэтажные домики, и стадион, и парк. Таня любила помнить мужа и жизнь, которая давно закончилась.
Теперь же она вышла из дому и оказалась посреди стоящих вплотную девятиэтажных зданий. Она попыталась выбраться из лабиринта, но чем больше проходило времени, тем меньше она узнавала дома и похожие друг на друга подъезды.
Света обнаружила её среди высоток. Она завернула за угол — ветер подул в лицо и поднял её белые волосы вверх — и сразу увидела больную мать.
Она подошла.
— Мама, ты что здесь делаешь? Зачем ушла из дому?
— А где Пётр? Я вышла сказать Петру, что пора домой.
— Мама, папа умер уже давно. Пойдём домой.
— А где Пётр?
— Пётр дома, — соврала Света. — Пойдём, я тебя к нему провожу.
Она взяла маму за руку, и они пошли домой.
— Смотри, какая красивая ты выросла, — сказала мама.
— Спасибо.
— Вот я тебя сейчас покормлю, потом сказку почитаю, потом уложу спать.
Света кивнула.
Они зашли домой. Татьяна Сергеевна вся дрожала от холода. Дочка помогла ей раздеться, протянула носки и тапочки и укутала в тёплый халат. Сама сняла красный костюм, который всегда особенно берегла, и прошла на кухню. Подогрела еду, покормила маму и достала мозаику.
— Соберёшь?
Татьяна Сергеевна кривыми пальцами стала хватать бусинки, но те то и дело выпадали из рук. Таня нервно крикнула:
— Непослушные! — схватила доску и бросила её в сторону.
— Что такое, мама? — забежала в комнату Света.
— Непослушные! Зачем ты мне её дала? Плохая!
Света посмотрела на родного человека с грустью и вернулась к себе.
Когда Вера пришла домой, она с удивлением обнаружила свою маму, мирно сопящую на кровати. Обычно она засыпала позже всех, проведя все свои необходимые косметические процедуры, а сегодня уснула на нерасправленной постели, сжав руки под щекой и прижав ноги к груди. Бабушка сидела на кухне и грязными руками перебирала непослушные бусинки. Каша была размазана по столу и обоям, но мама об этом так и не узнала.
Кажется, это был последний хороший семейный вечер.
Через несколько дней мама впервые дала бабушке пощёчину, потом забила её мокрым полотенцем, однажды уронила её на пол — бабушка неудачно упала на руку и потом долго не могла поднимать её в воздух. К счастью для Веры, внимание её мамы окончательно переключилось на бабулю, видимо, бить обеих оказалось очень неудобно.
Света впервые рассказала о своих отношениях с матерью, когда Вере исполнилось двадцать. Она уже была студенткой, поступила в институт и приехала в гости к маме и бабушке.
Они сидели в гостиной, ели шоколадные конфеты и пили вино.
— Знаешь, что я помню? Твоя бабушка часто говорила мне о том, что моё рождение стало самым болезненным воспоминанием в её жизни. Она рассказывала, как встала с постели и увидела запачканную простынь, стянула трусы до колен, а они все были испачканы кровью. Потом позвонила в «скорую» и стала ждать: мне было всего семь месяцев, и по идее я не должна была тогда родиться. Врачи приехали быстро и спросили её, какого цвета выделения: чистый красный или грязный красный? «Безупречно чистый». — «Очень плохо».
Она говорила, что во время родов я будто специально издевалась над ней. Её отвезли в больницу и приказали рожать самостоятельно, без скальпелей и ножей. И появилась я — с болью и криками, вся фиолетово-синяя.
«А я лежала, — Света продолжала вспоминать слова своей матери, — на кушетке и всё никак не могла понять: зачем мы рожаем детей, если они, во-первых, появляются с такими муками, а во-вторых, могут вылезти из тебя мёртвыми. Почему это называют святым рождением, ведь это больше похоже на смерть».
Она говорила: «Я выжила, и ты выжила. И мне теперь так жалко! Дети не должны рождаться больше, а взрослые люди должны как можно быстрее сдохнуть, потому что мы все рождаемся, чтобы страдать, и умираем, чтобы наконец-то успокоиться».
— Потом был жестокий отец, тяжёлый подростковый роман, незапланированная ты, мужчины — и никто никогда меня не любил. Я не помню ни одного счастливого года, а ведь мне почти пятьдесят лет. Представляешь? Ни одного действительно счастливого дня!
А теперь вот мама… Но она не помнит того, что хотела когда-то умереть, чтобы наконец успокоиться. Она хочет жить. Представляешь? До сих пор хочет жить! Для чего?
Вера выслушала мать и прошла в свою комнату. В окружении всё той же обстановки, среди всё тех же полок с книгами и изрисованного неровным почерком стола, на кровати лежала бабушка, Татьяна Сергеевна. Она ёрзала по скомканным пелёнкам и смотрела в потолок, потряхивая плечиками.
— Бабуля, привет. Это Вера. Тебе что, холодно?
— Её всегда трясёт, когда она засыпает. Это нормально, — ответила мама.
Вера вздрогнула.
— Ноги не слушаются, мочевой пузырь не слушается, мозг не работает. Вижу только, что злится на меня постоянно, отталкивает руки, плюёт в лицо. А ещё она такая тяжёлая, хотя худая, сложно подтирать и умывать. — Света подошла к матери и откинула тонкую простынь с тощего тела.
— Мама, она так похудела!
— Ага. Страшная стала, правда.
Света подошла к полке и взяла ту самую фотографию, которая когда-то должна была напоминать Татьяне, что в эту комнату вход воспрещен.
— На вот, вспомни, какая была.
Вера автоматически взяла рамочку, но на неё даже не взглянула. Она смотрела себе под ноги: на полу валялись скомканные тряпки, упаковка памперсов, мягкие игрушки и тарелка с засохшим йогуртом.
Они вышли из комнаты и снова уселись перед телевизором за шоколадом:
— Мама, можно тебя спросить?
— Ну давай, попробуй.
— Почему ты меня била?
— Я закаляла твой характер. К тому же, — сказала она, вытягивая губы и делая глоток, — ты была достаточно капризным ребёнком. Непослушной. Развязной. Чтобы ты выросла человеком, тебя надо было держать в узде. Но ведь всё же хорошо теперь. Не толстая, симпатичная, не дура.
Света улыбнулась, вокруг губ образовалась сеть глубоких некрасивых морщин, и Вера виновато подумала, что ей нравится наблюдать, как стареет её мать.
Она встала с ковра и прошла попрощаться с бабушкой.
— Бабуля, пока, — склонилась над ней и поцеловала во впалые щёки.
Та посмотрела серыми глазами на внучку и замотала головой.
— Ууууууй-ди, — протянула она и неудачно попыталась плюнуть.
«Вот же сука», — подумала Вера и тут же осеклась. Вся любовь, которую она в себе берегла, закончилась ровно в тот момент, когда она узнала, что бабулю сковывает озноб, прежде чем она упадёт в сон. Много лет Вера засыпает точно также. Она испугалась генетической предрасположенности и того, что через тридцать лет превратится в свою бабушку.
— Не обращай на неё внимания, —сказала Света. — Это овощ с признаками агрессии.
— Но ведь это твоя мама…
— Вот это? — указательным пальцем она тыкнула пальцем в мамину голову. — Это уже давно что угодно, но только не моя мать.
Таксист ехал медленно и смотрел вперёд. Они проехали мимо бывшего дома бабушки, в котором та провела самые счастливые годы своей жизни.
«Это какой-то ад», — подумала Вера снова и вспомнила о матери, которая сидела в своей квартире и, как когда-то делала дочь, жгла газеты, чтобы в доме пахло пожаром, но только не экскрементами тихо угасающей больной старушки.
Вера ехала обратно в плохом настроении, ей хотелось скорее вернуться к своему рок-музыканту, с которым они вместе строили планы на будущее.
Она написала ему сообщение:
«Теперь мне стало ещё страшнее. Если старческий маразм передаётся по наследству, то я боюсь, что однажды сойду с ума, и никто мне не поможет. Все будут ждать, когда я сдохну, потому что замучаются со мной возиться. Я буду бить своих детей, а мои дети будут бить меня. Мне страшно».
Арсений ответил:
«Пиздец. Если ты будешь об этом думать постоянно, то точно сойдёшь с ума».
«Что делать?»
«Жить, а что ещё-то?!»
Вера кивнула про себя и отправила сообщение:
«Единственным вариантом будет сдать меня в дом престарелых. Правда».
«Ну, если ты этого так хочешь, могу и сдать», — пытался пошутить Арсений, но Вера говорила абсолютно серьёзно.
«Только не в российский. В них будет ещё хуже, чем дома. Может, рвануть в какую-нибудь Европу, в Германию, например. Я буду сидеть в кресле-качалке на зелёной лужайке и ничего помнить. Кажется, это неплохой способ забыть тех, кто тебя обидел».
