Как я росла в ДНР

Я родилась и выросла в Горловке. Самая обычная семья: мама, бабушка, дедушка, отец, которого я никогда не видела. Он ушёл, но я никогда не страдала, работала только мама, и мне всегда хватало внимания и любви. 

Город тоже обычный: не самый большой и не самый благоустроенный. Серые постсоветские дома, рынок со звучным названием «Париж» и парк культуры и отдыха в центре. В детстве всё казалось мне большим, радостным и солнечным, но тогда и соседний двор был другим — затерянным среди таинственной зелени миром. Несмотря на воронки в парках и дворы в руинах, Горловку я люблю до сих пор: бесконечное небо, степь до горизонта — как в стихах Шевченко, когда хочется выйти, раскинуть руки и взлететь. И разноцветные жилые кварталы весной, когда цветут абрикосы.

К политике в моей семье всегда относились недоверчиво, как и многие люди, чья молодость прошла в позднем СССР. В новой стране их ждала работа с минимальной зарплатой и разговоры на кухне о повышении налогов. Я помню своё искреннее удивление: 2004 год, по телевизору вовсю предвыборная кампания, я как ребёнок, который очень хотел казаться взрослым, смотрела рекламу и советовала маме, за кого голосовать. Получив в ответ: «Да они всё равно все врут», я расстроилась и долго не могла понять — как так, они же обещают.

Всё начиналось не так страшно. Народные волнения, стычки и захват администрации прошли мимо меня, но я помню день референдума «о самостоятельности». Я сидела на кухне, из радио долетал голос диктора: «На Донбассе людей гонят голосовать, угрожая оружием». Я выглянула в окно: тепло, солнечно, мимо идёт женщина с ребёнком, по телефону обсуждая итоги голосования.

А потом начались обстрелы. Мы все испугались. Помню, как в одну из первых ночей я плакала, обхватив подушку, от осознания того, что меня может не стать и всем будет плевать. Вот так, просто, в один момент, от случайного снаряда. Утром оказалось, что это был гром. Больше я не плакала. 

Сам город тем жарким летом словно был срисован с брошюр о войне: выбитые и затянутые клеёнкой окна, обгоревшие машины, клумбы с кучами битого стекла, вывороченные бордюры и дыры в асфальте. Всё это было не где-то «там», как я думала всю жизнь, а здесь, рядом со мной, во дворе, за углом, через дорогу и на соседней улице. И с этим нужно было как-то жить.

Однажды на неделю отключили свет и воду. Первые несколько дней было нестрашно: запасы есть, заряд в телефонах тоже. А вот потом сбылись мечты подростков из фанфиков об Апокалипсисе. Магазины продавали скоропортящийся товар за копейки — негде хранить. Бесконечные очереди в магазины, где были электрогенераторы: всем нужно зарядить телефоны. Такие же, даже больше, очереди за водой — пить тоже хочется. В получасе от моего дома был родник, и мы ежедневно носили бутыли оттуда. 

Люди сплотились, старались помогать друг другу. Кто мог — приезжали на машине. После я не раз слышала ностальгическое: «Вот в 2014-м все были дружными, помогали… Не то что сейчас». Не понимаю, как можно скучать.

Когда не было воды, мы с мамой и ещё с половиной подъезда ходили на ближайшую лесопосадку: через неё проходила линия труб, в одну из них попало осколком, и оттуда лилась вода, грязная, но можно было помыться.

Вечера многие люди обычно проводили в подвалах. Мы с мамой не ходили, чтобы не заразиться паникой. Дома было как-то спокойней, никто не плакал и не повторял бесконечное «когда же это закончится» и «мы все умрём». Ну, умрём. С какого-то момента эта мысль стала обыденной. В новостях каждый день говорили об очередной жертве.

В соседнем доме не было балкона — просто дыра с торчащими кусками арматуры. Дорогу к любимой детской площадке усыпало битым стеклом. Я много там гуляла — мерное покачивание качелей под блёкло-равнодушным небом как-то успокаивало. Город словно вымирал, и кроме меня, качелей и неба, казалось, никого и ничего не было.

В городе действительно становилось пусто. Многие уехали в первые же недели: когда я пошла в школу, из всего моего класса осталось трое, считая меня, хотя тех, кто планировал идти в десятый, было человек девять. Кто-то потом возвращался: долго ли проживёшь у родственников — без работы, с детьми? А война не спешила заканчиваться.

Осень 2014-го для меня стала временем вытеснения и привыкания. Жизнь продолжалась, несмотря на обстрелы. Окна заделали кто чем мог, все привыкли постоянно держать телефоны заряжёнными, под звуки бомбёжек кто-то бежал в подвал, я же иногда даже не просыпалась. 

Людей в школе стало заметно меньше, столовая на переменах опустела, наша классная руководительница уехала. Многие школы вообще закрылись из-за нехватки учителей и учеников. В фойе украинские флаги сменились флагами ДНР. Программа тоже изменилась: я начинала учиться в украинском классе, а заканчивала в русском, под конец украинский язык сделали факультативным.

Ещё с начала войны я полюбила тяжёлый рок, потому что только он перекрывал грохот от снарядов. Тот вечер начался как обычно: я читала Елену Звёздную, смеялась над приключениями главной героини и переписывалась с подругами. Где-то вдалеке бомбили, но наушники почти не пропускали звуков. 

Спать я шла с мыслями о том, что утром нужно будет встать раньше и написать сочинение по литературе. А посреди ночи проснулась от взрывов. Было так близко — казалось, что сейчас попадут в нашу квартиру. Мы с мамой выскочили в коридор и открыли входные двери: слышались крики, люди семьями спускались по лестнице и бежали в подвал. Но я не хотела идти, я вообще ничего не хотела.

Просто сидела у входа в спальню и отрешённо смотрела, как дрожат стёкла. В этом была какая-то гармония. Они вздрагивали в такт звукам за окном. Бомба упала в нескольких метрах — стёкла ещё раз вздрогнули и осыпались. 

Остаток ночи мы с мамой собирали осколки и думали о том, что нам делать с голыми окнами посреди зимы. Вариант был только один — заделать клеёнкой. Некоторые закрывали ДВП, но тогда в комнату вообще не проникал свет. Не знаю, как это решали люди с пластиковыми окнами, — мы просто прибили её гвоздями к деревянной раме. Смысла в новых стёклах не было: обстрелы-то не закончились. Из моего окна был виден соседский балкон, хозяин которого трижды за год вставлял новые стёкла. Они рассыпа́лись. А он снова ставил.

Я привыкла жить в постоянном напряжении. Как-то у меня заложило нос, и мы пошли в аптеку за каплями. Было 11 часов утра. Вдруг начался обстрел — и мы рванули к укрытию. Бежишь, поскальзываешься на льду под грохот и думаешь: попадёт или нет? Может, повезёт — и успеешь добежать до дома? А небо вверху такое пронзительно-синее, словно в детстве. И не верится, что здесь и сейчас, под ним, меня может не стать.

Тогда с месяц не топили: к навыку «как выжить летом без воды неделю» добавился «как выжить зимой месяц без отопления и стёкол». Я сидела в квартире в зимних сапогах и куртке и грела морских свинок: у меня их две, и они тяжело переносили постоянный грохот и холод.

Гулять на улице было холодно и опасно, в те дни я часто бывала у единственной живущей в моём доме подруги. Её матрас лежал в коридоре за шкафом, там же стоял телевизор: после того как осколком бомбы вынесло не то что стекло, а кусочек стены и чудом не зацепило её маму, они перестали доверять любым комнатам с окнами. 

В феврале стало относительно спокойно, в нашем районе гремело реже, и мы вновь пошли в школу.

С летней жарой вернулись и обстрелы. Может, не такие мощные, но я испытывала бессильную злобу, ведь уже начала верить, что всё если не наладилось, то хотя бы замерло. 

Тем летом я размышляла и гуляла в одиночестве больше, чем за всю жизнь. Злость сменялась тоской по прошлому, та — апатией, и всё снова повторялось по кругу под музыку Skillet, Exilia и Infected Rain. Я оканчивала школу, пора было думать о поступлении, а не о том, переживёшь ли следующую ночь.

Невозможность никак изменить свою жизнь сводила с ума, я теряла последнюю уверенность в себе. Я знала, что многие родители моих друзей и знакомых, даже сами вернувшись в ДНР, отправили детей учиться в Украину или Россию, чтобы те получили там аттестат. Мне тоже хотелось уехать, но мама не видела в этом смысла. У нас не было денег, во время обстрелов маме часто не платили зарплату, и нам порой не хватало на колбасу к хлебу — какие тут переезды. Наверное, от этого я и пыталась убежать даже скорее, чем от войны.

Осенью я пошла в 11-й класс, и мама сделала мне украинский паспорт. Сейчас я ей очень благодарна: не представляю, какие бы перспективы у меня без него были. Я в то время переживала об экзаменах и даже радовалась: класс, закончивший школу годом раньше, поступал без ЗНО (украинский аналог ЕГЭ) по баллам аттестата, значит, даже если нам успеют за год что-то ввести, всё равно будет проще, чем раньше. Так всегда: насущные проблемы вытесняли воспоминания.

Осенью взрывы стали слышны намного реже. Но ничего на самом деле не закончилось. Одна моя подруга с год назад гуляла по степи и случайно дошла до линии разграничения. Потом долго объяснялась с военными: оказалось, поле было заминировано. А знакомый мальчишка остался инвалидом из-за того, что решил разобрать случайно найденный снаряд.

Окраины до сих пор обстреливают, и меня каждый раз пробирает дрожь, потому что для кого-то всё то, что я оставила в прошлом, весь тот страх, осколки бомб и буря эмоций, переходящих в отупение, — настоящее.

Мой друг детства в 18 пошёл на фронт. И умер. Я не была на похоронах и до сих пор не могу смотреть в глаза его маме — сразу вспоминаю, как мы играли в детстве. И вот я жива и готовлюсь к экзаменам, а он лежит в могиле — просто потому, что выбрал другую дорогу. Одногруппницу подруги зацепило осколком возле дома. Почему-то я не помню ни имени, ни точной даты — только пост в ВК с просьбой помочь деньгами на лечение. И слёзы в глазах подруги, которую я долго успокаивала, когда та девушка скончалась в больнице.