Розочка

Реальная история о том, как Степан Сердюков ехал в электричке, вступился за девушек, получил несколько раз по лицу разбитой бутылкой, что было дальше, и правда ли у российского прокурора почта [email protected].

С собой у меня были «Репортажи» Майкла Герра, довольно трудная для перевода книга. По крайней мере, тем вечером мне казалось так: я люблю, читая на другом языке, мысленно её переводить по-своему на русский, и с «Репортажами» дело шло не очень. Военная лексика, солдатский жаргон и трипующий слог новой журналистики в самом расцвете её сил. Как со всем этим разбираться, я сразу представить не мог, и просто искал яркие фрагменты, чтобы дома немного посидеть над ними и потом просто выложить в «Фейсбук», для друзей. Выбрал два отрывка: про депрессивного морпеха с Юга по имени Оррин, днём и ночью мечтавшего убить свою жену после возвращения домой, и про комическую пару рядовых с оперативной базы в Дананге. Кличку одного из них я перевёл как «Дневная Красавица» (неправильно, выяснилось позже). Но главная трудность перевода была у меня всё же впереди.

Минут через десять после того, как электричка покинула Вязники, в вагон зашли две девушки. Обе — крашеные блондинки. Одеты были обычно — то есть без провокаций.

— А вы где выходите? — спросили они.

— В Денисове, — ответил я.

— Можно мы с вами посидим немного?

Они оглянулись на вагон, откуда только что пришли. Должно было что-то случиться, понял я, но остаться им разрешил.

Девушки расположились на скамейках. Одна села напротив, другая слева от меня, поближе к окну. Не помню, чем я был занят ещё минуту после этого: ехавшая в том же вагоне другая свидетельница — её я тоже не помню — скажет потом, что я был чем-то отвлечён. Читал или с телефоном возился.

Раздвижные двери тамбура открылись, и в проход между сиденьями вышел Ломтев. Высокий сутулый мужик в серой бейсболке (кто сейчас вообще ходит в бейсболках?) и тёмно-синей олимпийке с серыми рукавами. Он двинулся ко мне какой-то обезьяньей рысью — на полусогнутых ногах, загребая руками вперёд-назад и прогибаясь всем телом почти до земли. Я встречал его уже стоя. Так и не уловил, когда успел вскочить.

Подойдя вплотную, мужик ткнул воздух подбородком и сказал:

— На хуй иди отсюда, это мои девки!

Восклицательный знак здесь, на самом деле, не очень уместен. Бандерлог не крикнул это, не рыкнул и не цыкнул, именно сказал — резко, зло, но без ярости, просто будто бы продолжая уже давно начатый неприятный разговор.

— Да ни хуя, отстань от них! — ответил я ему.

Мужик оскорблённо выдохнул, и до меня наконец донёсся ожидаемый запах перегара, но он был не жгучий, водочный, а какой-то сладковатый — такой дают баночные коктейли. Мужик схватил меня за куртку. Я одним движением вырвался и коротко пробил ему с правой в скулу: может, отвяжется?

Тот в ответ истерично мазнул рукой по воздуху и почти случайно попал, смахнув с меня очки. Девушки тихо сбежали. Тут и мне бы рвануть вслед за ними (видно же было, кто передо мной), но в мозгу сработало другое реле: бей! Ещё бей! В лицо! По печени! В почки бей! Где почки? Сюда бей, сюда, ещё раз! На, сука! На! Внутренний злой голос подсказывал мне, куда бить, но я, конечно, уже забыл все болевые точки человека и колотил наугад — лишь бы попасть куда-нибудь. Но мои удары достигали цели, а его — нет. Я понял это лишь потому, что вроде бы не чувствовал никакой боли, стоял на ногах крепко, и гнал противника обратно в тамбур.

Отбежав от меня подальше, Ломтев развернулся, но сразу не бросился, а схватил что-то с ближайшей скамейки. Стеклянные брызги и звон разбитой бутылки. Я ещё не успел увидеть у него в руке «розочку», но секундами ранее укрывшее меня одеяло эйфории уже сползло на пол. Стало страшно. Всерьёз я до этого никогда не дрался, тем более с психопатами. О кнопке «милиция» я даже не думал: вечером в будний день никто не отправит наряд с полупустой электричкой. А если он и был, то полицейские, скорее всего, сошли в Вязниках.

Поведение сумасшедшего на самом деле не предскажешь, в драке тем более. Вооружившись, мужик вдруг потерял ко мне интерес. Градус безумия в его взгляде, впрочем, не понизился, и мужик крутанулся пару раз вокруг своей оси и выскочил наконец в тамбур, а оттуда — в другой вагон.

Я схватился за ручки тамбурных дверей и стал их держать. Мужик так сильно дёрнул одну створку на себя, что потерял равновесие и рухнул, ударился о скамейку спиной. Тут же вскочил и встал вплотную к дверям, заслонив собой весь вагон. Он стал кричать на меня, но через дверное стекло и шум электрички я ничего не слышал, только видел, как он двигает челюстями. Мне даже смешно стало: нападавший был, как хищная рыба в океанариуме, а я — как посетитель, которому недавно случилось видеть эту рыбу в диких условиях, и очень близко.

Вдруг псих развернулся и дал дорогу парню примерно моего возраста, в синей форме и с красной эмблемой РЖД на груди. Тот что-то сказал франкенштейну, а он, быстро оглянувшись на меня, ему ответил. В показаниях помощника машиниста по имени Виктор я потом прочту: «Мужчина пожаловался мне, что парень в тамбуре его ранее избил». Помощник подошёл к двери. Я открыл одну створку и впустил его в тамбур. «Ну, сейчас он меня хотя бы спросит, что случилось», — подумал я. Парень промолчал, посмотрел сквозь меня и ушёл.

Мы с моей трудностью перевода вновь остались наедине. Ломтев ещё несколько раз рванул двери, но я держал их как следует. Выход он нашёл быстро: упёрся ногой в стенку вагона и за счёт своего веса сумел раздвинуть створки, всего сантиметров на тридцать. Этого было уже достаточно, чтобы достать меня розочкой. Попасть в шею, взрезать артерию, раздробить кадык, выколупать глаз.

Первый удар пришёлся под нос. Я перестал чувствовать верхние зубы и подумал, что лишился их. Мужик, что-то яростно жужжа, замахнулся ещё раз. Я заорал: «Нет, не сегодня, блять, не сегодня, блять!», забился, замотал головой, и в те три секунды, пока он снова не достал меня — в нос просто кулаком, в скулу розочкой и по запястью ей же — успел понять, что губа, слава богу, не прорезана насквозь, и что весь фарфор на месте. Мужику ничто не мешало прорваться в тамбур и добить меня: сил бежать у меня не было. Тем не менее я вдруг понял, что стою на ногах, что всё ещё держусь за ручки дверей, что жив. Нападавший убегал. Розочка валялась на полу тамбура.

Так, ладно. Я поднял с пола рюкзак и прошёл в соседний вагон. Там у одной скамейки, как в спасательной шлюпке, сгрудились все пассажиры — те две девчонки и две-три пожилые женщины с маленькими детьми.

— Ой. Сильно он вас? — спросила меня одна из девочек.

Я что-то ей ответил, развернулся и ушёл обратно в тамбур. Электричка уже тормозила. Женский голос объявил: «Денисово». На перроне почти никого не было. Поодаль у входа в вокзал маячил охранник. Из первого вагона, уцепившись длинной рукой за поручень, выбирался псих. Не оглядываясь больше, я пустился бежать. Оказавшись на ближайшей улице, сразу же стал звонить деду, но он не брал трубку. Во рту копилась кровь, я сплёвывал её прямо на асфальт. За минуту мимо меня медленно проехали две машины, ни одна не остановилась.

Дед был дома, к нему как раз зашла соседская девочка со смешной фамилией. Кажется, упрашивала опять взять их дуремара-пса на воспитание. Увидев меня, она сразу смылась, а дед без лишних вопросов усадил меня на стул, подставил таз для крови и бросился искать машину, чтобы ехать во Владимир. Его не было пятнадцать минут. Уходя, он не выключил в гостиной музыку. Пока я сидел, прижимая к ране бинт, за моей спиной тихо болтали два малийских гитариста.

Дед вернулся. Машины он не нашёл. Все автолюбители посёлка Пролетарского уже были… в общем, уже спали. Дед вызвал скорую из Гороховца. Чтобы водитель не искал дом, мы решили подождать на проходной местного завода. Идти туда пришлось пешком. Почти до самой станции. В заводоуправлении нас встретили охранники. Приняли нормально, дали мне стул, я снова сел. Дед пошёл на улицу караулить скорую.

— Что случилось-то? — спросил охранник. Выглядел он не очень удивлённым.

Я стал рассказывать — почти в таких же подробностях, как сейчас. Когда я нервничаю, мне точно лучше дать выговориться. Охранник слушал меня и кивал, а потом у него зазвонил телефон. На рингтоне стоял какой-то синтетический «детский» смех: хихихи, хахаха, хихихи, хахаха. «Что же ты, блять, момента не чувствуешь», — подумал я. Лампы дневного света, зелёные стены, будто уже в больницу приехал, и этот смех.

Вместо этого я увидел у дверей заводоуправления серенький уазик с красным крестиком на борту. Такие называют то «таблетками», то «буханками», но этот, конечно, был таблеткой. Из него вылезла дама в простом белом халате, даже без сумки. Нет, не парамедик — просто медработник.

— Я заплачу вам, вы его сразу во Владимир везите! Там хирурги нормальные хотя бы, — говорил дед.

— Вопрос жизни и смерти, надо куда поближе, — отвечала фельдшерица, осматривая мою рану. Я получил новый бинт, облитый перекисью, точно такой же, какой мне выдал дома дед, и, прижав его к ране, полез в кузов. Два откидных сиденья и темнота. Дед сел на дальнее, и я перестал видеть его лицо.

— Ты с мамой поговорил? — спросил он. Таблетка покатилась в сторону Гороховца.

Я хотел ответить, но дед меня сам остановил — мало ли, губа разойдётся. Тогда я снова достал телефон, и, стерев с экрана маленькое липкое пятнышко точно напротив иконки браузера, стал писать в «Твиттер». Так было спокойнее. До больницы ехали минут сорок пять, из них чуть не десять стояли на переезде — пропускали «Сапсан». За это время я написал твитов двадцать, без единой опечатки. Мой рассказ о случившемся кто-то даже принял за шутку — уж очень много я успел сообщить подробностей.

В приёмном покое сияли те же лампы дневного света. Цвет стен я угадал. Они, точно, были зелёные. Из-за стола поднялась дежурная:

— Молодой человек, купите бахилы!

Я захохотал в свой бинт. Дед тут же обругал меня за это (губа!) и стал извиняться.

— Простите, у него болевой шок.

— Да какой тут ещё шок! Ой, — дежурная вдруг сообразила, что это у меня не просто лицо разбито, и даже помогла натянуть бахилы. Стали подниматься по крутой лестнице на четвёртый этаж, в хирургическое отделение. Меня встретили две медсестры.

— Господи, да что ты будешь делать, опять по синему делу!

Тут им объяснили, как я сюда попал, и они стали гораздо милее. Мне сказали, что мои травмы похожи на те, которые получают обычно пьяные водители — конечно, те, которым повезло.

В операционной был хирург Сергей, рыжий молодой мужик. Тут же последовала подробность, точно из какого-нибудь фильма «Ёлки»: через полчаса у него, оказывается, наступал день рождения. Тридцать два, или тридцать три года.

Я лёг на стол под круглую лампу с девятью фонарями, из которых работало только четыре. Медсестры придерживали меня обе за левую руку и старались не смотреть на мою рану.

— Травматический набор что-то найти не можем. Потерпишь, Степан? — спросил хирург, немного пошарив по полкам и столам.

— Ладно, — сказал я. Но тут Сергей сделал один стежок, и сразу стало понятно, что ничего я не потерплю.

— Да, лучше уж поищем, — сказал хирург, когда я перестал орать. Откуда-то появился новокаин, и мне сделали укол. Я снова испытал это чувство: будто по твоим мягким тканям неспешно проезжает грузовик. В последний раз такой наркоз я получал в восемь лет, когда попал в травмпункт с вязальным крючком в указательном пальце. Не спрашивайте, как так вышло.

На операционном столе в «Твиттер» не попишешь. Я принялся шутить просто так. Все пятнадцать минут, пока рыжий Сергей зашивал мне губу и нос, я в свою очередь истязал его своим чувством юмора. Когда прошёл последний стежок и моё лицо наконец обрело единство, я выдохнул:

— Заебись!

Отсмеявшись, наложили повязку. Снова завладев телефоном, я тут же сфотографировался для «Фейсбука» с медсёстрами и хирургом. Кадры вышли зернистые.

Меня проводили в палату и выдали пижаму взамен забрызганных кровью джинсов и футболки с бедолагой Генри. Штаны от пижамы были в клетку, а рубашка — в розовую оксфордскую полоску. Я сел на кровать, присмотрелся к спящим соседям и стал прикидывать, когда наркоз и шок пройдут окончательно и смогу ли я сегодня как следует заснуть сам. Тут меня позвали в коридор. Там стоял дед в компании дежурного участкового, молодого парня. Я согласился поговорить. Мы разместились в пустой столовой. Минут через десять дед занервничал и стал меня перебивать.

— Вы свою работу делаете небрежно, бюрократически! Он устал, не будет он сейчас с вами разговаривать, — крикнул он на участкового.

— Я работу свою делаю не небрежно и не бюрократически, — ровно ответил тот. — Продолжайте, пожалуйста.

Я стал дальше рассказывать, что случилось в электричке, очень стараясь ничего не упустить.

— Зачем ты ему подробности такие рассказываешь? — дед рассердился. — Он всё равно этот протокол дальше отправит. А тебя ещё сто раз допросят.

Дед был прав, но чувство долга перед законом, как болевой шок, никак не отпускало меня. Я закончил с показаниями, и поставил в протоколе: «С моих слов записано верно». Парень в форме пожал мне руку и ушёл, пожелав мне удачи. «Она мне в бою нужна была, сейчас-то что», — подумал я.

А утром началась моя больничная жизнь. Уже в половине шестого койку в углу занял огромный, как морж, Юрий Михайлович Борщ. У него что-то было с печенью. Из-за этого ему нельзя было ни пить, ни есть. Не успел Борщ прилечь, как на тумбочку в центре палаты его родня водрузила телевизор.

На дальней койке у окна слева помещался Саша. Из-за сотрясения мозга он не попал на выпускной в техникуме и, кажется, был этому рад. Саша выглядел интеллигентно, носил очки, и даже мне проигрывал в весе килограммов десять: среди гороховецких аборигенов-однокурсников он наверняка смотрелся как еврейский ссыльный в суровом Забайкалье. Поэтому причины его травмы были более или менее мне ясны.

Между койкой моей и Сашиной стояла кровать укушенного гадюкой. Он не знал, как по-русски будет «укусить», и на вопрос, что случилось, он всем — соседям по палате, родне, главному врачу — отвечал так: «Змея в ногу ебанула».

На первый (и слава богу, последний) допрос к Ирине Кирилловой, дознавателю Владимирского линейного отдела полиции, я пришёл в начале октября 2012 года. Отдел располагался напротив вокзала, через площадь, в двухэтажном каменном бараке с железной дверью со старым кодовым замком. Внутри было много симпатичных женщин. Они красились и наряжались в форменные кители: оказалось, что кроме Дня милиции, есть ещё День дознания, и к нему-то они и готовились. Дознаватель Кириллова, однако, была пока в гражданском — может, потому, что собиралась не на корпоратив, а домой к дочке. На стене кабинета висел плакатик: «От работы дохнут кони, ну а я — бессмертный пони».

Я снова рассказал свою историю, от начала и до конца, снова подписал протокол. Мне дали направление на экспертизу. На нём не хватало только печати. Ставили её в дежурной части, на вокзале. Кириллова сунула бумагу какому-то оперу, хмурому парню в кожаной куртке:

— Проводи его.

Мы пошли через площадь к вокзалу, огибая лужи. Опер заглянул в направление. Там описывалось, как Ломтев меня резал.

— Тебя, что ли, ёбнули? — спросил он.

— Да, — сказал я.

— А за что?

— С одним человеком поссорился.

Пять минут назад дознаватель Кириллова показывала коллегам ксерокопию паспорта этого человека, и восклицала: «Ну скажи, видно же по фотке, что дурак?» Женщины соглашались, мужики с ответом медлили, а один сразу сказал: «Да нормальный он».

О моей экспертизе важно знать немногое: во-первых, мне пришлось за неё платить семьсот рублей из своего кармана, а во-вторых, это было (неожиданно для меня) уже не первое освидетельствование. Первое по документам из гороховецкой больницы и по указке майора Залазаева провел тамошний судмедэксперт, который и в глаза меня не видел. Согласно «обследованию», мои травмы представляли собой лёгкий вред здоровью. Разбираться, получается, можно было и в мировом суде. Как просто! Правда, судья халтурить отказался: в деле были очевидные признаки хулиганства, и оно всё-таки ушло к дознавателям, а от них через полтора месяца к следователю из Коврова по имени Татьяна. У неё я «допросился» один раз — в феврале 2013 года, почти через десять месяцев после того, как я окровавленный прибежал к деду домой.

Первое, что я увидел в Татьянином кабинете, была здоровенная ручная дрель, лежавшая на стуле у самой двери.

— Он её тоже сразу заметил, — сказала Татьяна. — Как схватит, как начнёт вертеть туда-сюда! А он же здоровый такой громила, я испугалась.

Я покрутил дрель в руках. У деда когда-то была такая же — с маленьким прикладом, как у полицейских автоматов, выкрашенная в оранжевый цвет. С ней здорово было играть в войну.

Для начала Татьяна вручила мне толстый том уголовного дела, и я принялся его читать. В середине тома шли показания деда и мамы, потом — ломтевских соседей. Некоторых допрашивали дважды, с интервалом в пару месяцев. За это время один свидетель успел что-то украсть у другого и переехал из посёлка в казённый дом. Имелось объяснение самого Ломтева. Меня поразил его почерк: так пишут первоклассники. Мама мыла раму. Маша ела кашу. Я ударил Сердюкова С. В. осколком бутылки в лицо, три раза.

Много времени допрос не занял: я повторил всё то же, что сказал раньше Кирилловой.

— Слушай, прокурор просит фотографии твоих шрамов, как они сейчас выглядят. И как было, когда тебя только зашили.

Татьяна достала старый цифровик, и следующие несколько минут я позировал ей. Правда, потом она вспомнила, что интернета у неё в кабинете нету, и дома мне пришлось самому сфотографировать свои рубцы на носу и губе, и отослать эти макабрические селфи на адрес [email protected], вроде бы принадлежавший прокурору.

Процесс назначили на март, место действия вновь перенеслось в Гороховец. Мы с дедом приехали из Владимира на электричке. Автобусная остановка при вокзале вся была изрисована словами «МЯСО» и «ПИДОРЫ»: с недавнего времени через Гороховец стали часто проезжать московские фанаты, чей путь лежал в Нижний, к местной «Волге» в гости. Перед судом подкрепились бутербродами. Съели их, сидя на гимнастическом бревне у школы, открытой всем ветрам с холмов — в Гороховце гор ох как много.

В коридорах суда мы появились первыми, вскоре приехал и Ломтев. Их с матерью привёз на своей машине брат, упитанный мужик лет сорока пяти, совсем на Александра не похожий — разные отцы. Долго ждали защитника. Пришёл и он, усатый человек-гора, давно знакомый с Ломтевым по его прежним похождениям.

Судья по фамилии Серяков начал процесс. Дед, кажется, волновался больше меня — это стало заметно, когда его попросили выйти из зала, чтобы потом пригласить как свидетеля. Я спокойно пересказал свою версию событий, не упомянув (как сначала не признался и вам), что когда прогнал Ломтева в первый раз, то, совершенно обезумев от адреналина, заорал на него: «На хуй пошёл, сука, пока не убил, блять!»

В зал впустили деда, он рассказал о своём. Когда он дошёл до описания моих ран, Ломтев вскочил со скамейки (здоровенная судебная клетка оставалась пустой) и жалобно закричал:

— Да как же это! Да если бы я увидел кровь, я бы ему помог!

Когда судья отправлял его на принудительное лечение, Александр приговаривал: «Только не на Содышку! Только не на Содышку!» Там находится главная во Владимире психбольница для таких, как он.

Он до сих пор так туда и не попал. Я одно время продолжал встречать его в электричках. Мы вежливо друг друга игнорировали. Потом Ломтев пропал. Как, кстати, и те девочки, которых я вроде бы выручил.