Ловите на себе подозрительные взгляды прохожих и постоянно замечаете “хвост”? Слышите, как коллеги шепчутся за вашей спиной, или может быть ваша девушка ведет себя как-то странно в последнее время? Мозг читателя самиздата, страдающего манией преследования, всегда находил этому своё объяснение. Как понять, что твой балкон простреливается, а квартира находится под круглосуточным наблюдением, и почему с этим стоит немедленно идти к врачу — в новой Той самой истории.

Я выхожу на балкон и аккуратно закрываю за собой дверь. Кругом спальный район, Подмосковье, высотки. Прислушиваюсь, есть ли шаги в коридоре. Кажется, тихо. Выжидаю несколько секунд и достаю из кармана пачку сигарет, но вдруг замечаю, что банка с окурками стоит не на своём месте. Снова они?

Нервно поджигаю сигарету и кручу головой по сторонам: а ведь этот балкон прекрасно простреливается с нескольких километров. В домах напротив может запросто сидеть и постоянно рассматривать меня человек с биноклем, а если поставить напротив камеру, то за неделю можно запросто просчитать биоритмы всего дома. Может, спуститься на пару этажей?

Стоп-стоп-стоп. Кому нужно наблюдать за мной круглыми сутками? Всё это бред. Достаточно выборочных циклов по две недели. 

Смартфон в кармане коротко вибрирует, вытаскиваю его из брюк, неловко кручу в руках и смотрю в линзу фронтальной камеры. Если им что-то нужно, они уже всё знают. Можно говорить, что это глупые фантазии, порождённые болезнью. Но что, если всё-таки нет? 

Я живу в таком состоянии последние десять лет: постоянно оглядываюсь, а при входе в помещение всегда стараюсь понять, есть ли внутри камеры. Нет, я не герой детектива — я болен: то, что происходит со мной, называют бредом преследования.

Болезнь развивалась постепенно. Ещё с детства я чувствовал, что за мной постоянно кто-то наблюдает. Часто оставаясь дома играть один, я буквально ощущал в комнате присутствие кого-то ещё. Возможно, всё потому, что я был белой вороной. Мы жили в бывшей советской республике и были русским национальным меньшинством. Одноклассники и ребята во дворе всегда смотрели на меня как на чужого, к тому же я любил читать и редко мог найти общий язык с детьми из некогда пролетарских семей. Мой отец, известный журналист, в те годы мог открывать двери в высокие кабинеты ногой и был уважаемым человеком, но это не спасало меня от травли. 

Дети жестоки, на улице я всегда был заметным — приходилось бегать и драться. Казалось, я всё время на сцене, будто играю в спектакле. Идёшь за хлебом постоянно настороже, пропускаешь мимо ушей оклики и кожей ощущаешь неприятные, злые, насмешливые, а иногда и сочувственные, но чужие взгляды. Мне хотелось другой жизни, хотелось найти «своих людей», с которыми мне будет о чём поговорить. Я закончил школу в шестнадцать, и родители отправили меня учиться в Россию.

Я поступил на филфак небольшого города, где жили дальние родственники, и наконец дорвался до близкого мне общества. Учёба мне быстро наскучила, и я ушёл в андеграунд: мы писали песни, обсуждали современную литературу, курили марихуану и пили не просыхая. Здесь были все: оголтелые нацисты, панки, рэперы — солянка из свободных субкультурщиков. Мы плотно подсели на траву. Кто-то хотел кайфа, кто-то — узнать, как устроен мир, а лучше всё и сразу. Я пустился во все тяжкие и был счастлив, ещё не зная, как болезненно на мне отразится моя новая привязанность. 

Через год меня отчислили, приехавшая за вещами мама не узнала сына. Я похудел, отрастил длинные волосы, проколол уши и говорил как панк. Моя комната была гнездом маргиналов всех мастей, стены были исписаны, на полу стояли старые колонки. Мама испугалась и решила забрать меня домой.

Переезд стал для меня трагедией. Я не видел перспектив, не знал, зачем мне возвращаться в эту тюрьму, но я послушал семью. Пришлось возвращаться и идти по стопам отца — поступать на местный журфак. Выяснилось, что интересные ребята есть не только в России. Мы собирались на пьянки, думали о смысле жизни, писали стихи и постоянно курили.

Мои родители успели развестись, отец потерял хватку и растратил весь свой авторитет из-за алкоголя. Меня тянуло обратно в Россию, туда же перебралась и мама, но я не мог просто так бросить отца в таком состоянии и продолжать ждать, когда он сможет встать на ноги, продать жильё и тоже переехать. Синдром отложенной жизни, каждый день в подвешенном состоянии — я думал, что всё это временно.

Я продолжал учиться и устроился на работу в редакцию, надеясь, что скоро оставлю всё это ради новой жизни, но отец рядом медленно спивался, терял рассудок. Он постоянно твердил мне, что не может уехать, потому что его не отпустят спецслужбы. Его молодость пришлась на пору гражданской войны, он участвовал в переговорах о примирении, завязал знакомства на высоком уровне, помогал открыть несколько крупных телеканалов. У него действительно когда-то был общественный вес, и я верил ему. Тем более что мои внутренние ощущения подсказывали: это может быть правдой.

Конечно, мы не уехали. Ни через месяц, ни через семь лет. С каждым годом становилось всё понятнее, что отец никуда не выберется. Он верил, что из-за его работы выезд ему закрыт и его просто не выпустят, поэтому остаётся только пить. Это уже потом я понял, что он тоже был болен, но тогда я видел его героем. Поступки папы казались мне логичными, а невозможность покинуть страну теперь выглядела закономерной. 

Копаясь в себе и задаваясь вопросами, я пришёл к выводу, что мир существует на двух уровнях: внешняя оболочка из манифестов, правил, законов — и закулисье, которое на самом деле всем управляет. Я решил, что раз во всём есть система, то везде есть структуры, которым всё подчинено. Тут меня окончательно переклинило, и я вслед за отцом стал искать следы работы таких структур повсюду. 

Наверное, сработали гены. Каждый день, возвращаясь домой, я оглядывался и прибавлял шаг, старался не обсуждать ничего важного по телефону, а сдавая статью на работе, всё время думал, что её будет читать кто-то из агентов.

Откуда приходят мысли и почему, собственно, им стоит доверять? Вопрос только кажется смешным: с точки зрения нейробиологии и духовного пути он открыт. Я задумался об этом всерьёз на несколько лет, это подарило мне сложную картину мира, где запросто можно рехнуться. 

Регулярный косяк с марихуаной по выходным только усиливал мои переживания, я постоянно находился в напряжении и стрессе, а накуренным чувствовал чужое присутствие ещё острее. И всё активнее со временем я стал искать ему объяснений. За мной по очереди «следили» спецслужбы, корпорации, которым нужны были мои данные, преступники, которым я мог где-то перейти дорогу. Ангелы и демоны, хакеры и члены тайных сообществ. Отец вечерами продолжал свои рассказы полунамёками, а у меня начинали сдавать нервы. 

Любой работяга в столовой, с которым мы невзначай потрепались о ценах, сразу становился внештатным ментом, любимая девушка превращалась в подосланную ко мне обольстительницу, родные скрывали какую-то ужасную тайну. Я всех подозревал и никому не доверял. Каждая хорошая возможность превращалась в хитро подстроенную мне ловушку, многоходовку, из которой надо выпутаться. И я раз за разом разрушал всё, чего достиг, потому что от воодушевления, от успехов стресс разгорался и активизировалась моя болезнь. 

Постоянная эмоциональная перегрузка привела меня к затяжной депрессии. Добро пожаловать в ад. Тяжело, как через мясорубку, прокручиваются слова. У пишущего человека бывает такая повадка — поднимать глаза вверх, «брать с потолка». А депрессия — это когда лицо по старой привычке задрал, а вот глаза поднять ни сил, ни веры нет.

Перегруженные непрерывным круглосуточным стрессом мозги защищаются как могут и включают охранительное торможение. При этом стресс никуда не исчезает, организм постоянно думает, что он в опасности, просто бежать или бить толку нет, он погружается в апатию. 

В депрессии я несколько раз в день уходил, чтобы меня никто не видел, рыдал и задыхался от бессмыслицы. Тебе ничего не хочется, у тебя ничего не получается — по крайней мере, ты так думаешь. Ты во всём себя уговариваешь: надо, надо, ведь вон люди живут в разрушенных войной странах, в нищете, без образования, знаний о мире и надежды, а у тебя хотя бы есть шанс действовать.

Как мне хочется, чтобы хоть один из критиков, радостно гундящих «возьми себя в руки, тряпка», хотя бы на день испытал это чувство душевной боли! Просто чтобы осознал, о чём он говорит. Чтобы понял, каких усилий здесь стоит просто жить в таком состоянии. 

«Ты такой творческий, — говорили мне с лёгкой ноткой упрёка, — вот мне бы твои способности, я бы горы свернул, окстись, возьми себя в руки!» Мало кто понимает, что за обострённую чувствительность и непрерывно кипящий мозг платишь днями, когда с тебя будто сорвали кожу, тебе больно дышать, больно от взглядов, от памяти, от будущего, и всё, чего тебе хочется, — просто забиться в угол, переждать и сдохнуть. Внешне я был довольно успешным: сдавал материалы, занимался общественной деятельностью, вёл проекты и организовывал выставки. Но с каждым днём было всё сложнее засыпать и всё труднее по утрам вылезать из-под одеяла. Временами мне становилось действительно страшно; на улице я слышал голоса, которые, казалось, обсуждали меня; дворами по моему следу будто бы постоянно следовала одна и та же машина. Я думал: неужели всё, о чём говорил отец, правда? Может, они ведут меня уже много лет?

Я боялся общаться с кем-либо: мои друзья, знакомые — все они могли попасть под удар. Хорошо, если нет, ну а если всё-таки?.. Лучше не рисковать, думал я, показывал фак невидимым камерам в лифте и надевал искусственную улыбку.
«Себе на уме», «ты не в духе», «ты, конечно, не от мира сего» — повторяли все вокруг. 

В моменты острой депрессии я практически не мог работать и общаться с людьми, и это стало влиять на жизнь. Закрываясь дома, я срывал все дедлайны, а если заставлял себя и выходил в мир, то ссорился с коллегами. Я быстро потерял работу, потом ещё одну, и ещё. Когда на меня накатывала очередная волна, я просто валялся по два месяца без дела. Наконец, набираясь сил, я вылезал наружу, а там уже всё потеряно и нужно начинать заново.

Болезнь развивалась на фоне всё большего проникновения технологий в нашу жизнь. Я с ужасом отмечал, что мой телефон знает обо мне больше, чем мне бы хотелось, и, конечно, я всякий раз заклеивал камеру на ноутбуке. Фактически мы делегировали свои жизни в руки тех, кто владеет цифровыми технологиями. Я читал, что за небольшую сумму можно купить доступ к социальным сетям или почте человека. Пара сотен рублей — и ты будешь знать всё, что происходит в его жизни. Какое-то время я даже ставил эксперимент и довольно долго жил совсем без телефона и интернета. Читаться это может как авантюрный роман, но находиться внутри было выматывающе.

Разумеется, тогда этот бред болезнью я не считал, да и сейчас, признаться, часто сомневаюсь. Нормальность и болезнь в психике — это спектр. Я очень адекватен в некоторых сферах — и конченый дебил в других. Трудоголики, проповедники и рок-звёзды, которые являются для современного общества эталонами, часто довольно серьёзно больны психически, душевно. Просто, если твоя болезнь удобна для общества, оно воспримет её как достоинство. 

Я думал, что так устроен мир, что меня просто выбрали объектом наблюдения. Надо сказать, что эта болезнь наделяет человека неизмеримым чувством собственной важности и значимости. Мне ведь всё время казалось, что всем есть до меня дело и я особенный. Каждый текст, который я пишу, якобы читает невидимый хакер, а за каждым моим движением следует команда разномастных специалистов, как в фильме или каком-нибудь реалити-шоу.

Оправившись от очередного депрессивного эпизода, я нашёл новую работу. Дела шли хорошо, но как-то раз, спустя несколько месяцев, я в очередной раз просто перестал выходить на связь и сорвал все сроки и обещания. Мне вдруг показалось, что мной манипулируют, используют меня втёмную, я просто выпал из поля зрения — и в конце концов меня уволили.

Тогда я поехал к матери за поддержкой, но и она меня не поняла, заявив, что, если это продолжится, я ничего не добьюсь в своей жизни. Я ушёл от неё совершенно разбитым. Стоя на балконе высотки, я курил и слушал, как колотится сердце. Не оставалось ничего, за что стоит держаться. Нет работы, нет семьи, я никому не нужен. Я всё только порчу. 

Всё сошлось в одной точке. Я вдруг отчётливо ощутил, что сейчас просто перелезу через перила и прыгну вниз — тогда мучения закончатся. Знаете, что такое пароксизмы? Это сильные приступы болезни, в такие минуты тело сводит мышечный спазм — и мне неконтролируемо хочется всё крушить. Они у меня давно и обычно возникали из-за нервного перенапряжения. Порой мне требовались большие усилия, чтобы ничего не сломать. Достаётся стенам и мебели, но самое страшное — в эти секунды порой хочется причинить себе вред. 

Я давно думал о самоубийстве, но никогда с такой силой. Стало страшно. Перед глазами всё поплыло, голова закружилась, я потерял контроль. Тело само хотело прыгнуть. Я медленно выбросил сигарету и, делая усилия, пошёл к двери. Я понимал, что едва контролирую свои ноги и руки, они двигались как будто самостоятельно. Не знаю, каким чудом, но я победил себя и ушёл с балкона. Откладывать походы к врачу, о которых я давно думал, больше было нельзя.

В тот же день я посетил ближайший психоневрологический диспансер и получил рецепт на антидепрессанты. Десять лет мучений, поисков, балансирования на грани ушли на то, чтобы признать болезнь и пойти лечиться. Наутро после первого разговора с врачом я чувствовал себя как после месяца в санатории. Узлы распутались, появилась пристойная дорожная карта, стало понятно, что делать. 

Потом было ещё много врачей, советов и консультаций. Последние полгода моей жизни тесно связаны с походами к специалистам. Я много читаю и исследую себя, изучаю собственные дневники, которые все эти годы помогали мне сохранять какую-то связь с реальностью. Смотрю, что я успел сделать, и понимаю: я не так уж и плох и вообще-то хорошо работал всё это время. 

У меня начинается новая жизнь, я борюсь с депрессией всеми известными методами. Как мне ни было трудно, я смог отказаться от травы. Выяснилось, что курение усугубляет ментальные болезни. Я выстроил режим, стараюсь побольше спать и регулярно заниматься спортом. Я читаю книги, погружаюсь в психотерапию и сейчас чувствую себя лучше. Настолько лучше, что могу говорить с миром о том, что тревожило меня последние десять лет, и даже пишу этот текст.

Главное, мне помогло определение источника этой боли. Я считал (да и сейчас порой считаю) себя безвольным уродом и неудачником, который неизвестно зачем рождён на этот свет мучиться и разрушать. Пока не понял, что причина не в семейных, мировоззренческих или любовных делах, не в том, что я плохой, а в болезни. 

Да, мир — прекрасное место, и жизнь восхитительна. Я правда хочу верить в это, а не в дурацких людей с рациями, наушниками и в камуфляже. Наблюдение и работа над собой позволили сократить периоды острой депрессии с нескольких месяцев до нескольких недель, теперь у меня получается работать более стабильно, и в целом я делаю большие успехи. Мне намного лучше, но, если честно, я всё равно не до конца верю, что после публикации ко мне в квартиру не вломятся люди в масках и что следующие десять лет я проведу не в какой-нибудь подпольной тюрьме.