Поездка в поезде становится особенной и заставляет переосмыслить всю жизнь, когда в метре от тебя в закрытом пространстве 32 часа лежит полутруп. Читательница самиздата вспоминает, как ехала на свадьбу вместе с раковой больной и её сиделкой и случайно узнала, что такое жертвовать собой и ждать смерти.

Пятнадцать минут до отбытия, мы с младшим братом Жаником сидим в ожидании наших соседей по купе, молча надеясь не встретить взрослого мужчину или мать с громко ревущим чадом. В узком проходе, еле протискивая свой нездорово большой живот, появляется мужчина за сорок, купе заполняется запахом копчёной рыбы и пота. Мы переглядываемся и молимся, чтобы живот проплыл мимо. Пронесло. Вместо него в купе влетает дёрганый дядя. Матеря каждого на своём пути, он бросает тяжеленные сумки в наши ноги, безуспешно пытается открыть окно и удаляется. 

— Ну, от него хоть не пахнет, — пытаюсь я приободрить Жаника. Он едет в поезде третий раз в жизни, а впереди целых 32 часа.

Мне 17 лет, мы с моим 12-летним братом едем на свадьбу к родственникам в Жезказган, небольшой промышленный город в самом центре Казахстана. Мама улетела на несколько дней раньше, а он согласился поехать со мной. Раньше такое сложно было представить. Мы с ним лучшие друзья, но так было не всегда. Когда Жаник только родился, я сильно ревновала его к отцу и матери. 

В день, когда его забирали из роддома, я решила, что теперь он отнимет всё внимание и любовь. Когда он подрос, я постоянно ставила его в угол и давала подзатыльники, получая удовольствие, как делают многие старшие дети по отношению к младшим братьям и сёстрам. Но однажды он сломал ногу по вине другого ребёнка: Жаник полез за игрушкой, которая лежала на шкафу, поставил табуретку, чтобы дотянуться, но его кузина решила поиграть и выбила стул из-под его ног. Он полетел вниз и потянул за собой старый советский телевизор. Огромный ящик упал прямо на ногу. Тогда я почувствовала, что готова убить ту девочку. И тогда же поняла, что никому никогда не дам его в обиду.

Пока я протирала всё вокруг влажными салфетками и мы спорили, кто будет спать на верхней полке, мужчина вернулся, неся на руках очень хрупкую девушку примерно на седьмом месяце беременности. Эта картина на миг показалась мне очень трогательной: я подумала, что однажды и меня вот так будут носить на руках. Это было очень мило, пока он не уложил её на койку и не снял с неё кофту, обнажая обтянутые дряблой жёлтой кожей кости.

Мужчина выскочил из купе, я предложила женщине помочь заправить её постель, но она меня будто не услышала. Из коридора вдруг донеслись громкие ругательства — мужчина спорил с начальником поезда: 

— Да войди же ты, блядь, в положение, я же не прошу ничего сверхъестественного!
— Простите, проверка с Астаны проходит. Не положено.

Жаник испугался, и, чтобы отвлечь брата, я отдала ему свой телефон и надела на него свои наушники. 

— Мать твою, мне даже койка не нужна, я спать не буду, пропусти, а, будь человеком!
— Не положено. 
— Ну и хрен с тобой. — Он вернулся в купе, чтобы попрощаться.
— Малыш, держись, хорошо? Света за тобой присмотрит. Ты только не терпи, милая моя, любимая, сразу говори, ампул достаточно. И ешь хоть что-нибудь обязательно, зай. Я знаю, ты не хочешь, но нужно ведь питаться, малыш. 

Ответа не последовало, он поцеловал её в лоб, вышел на улицу и встал на перроне рядом с окном, а она продолжала смотреть в никуда и крутить тонкими дрожащими пальцами кольцо на большом пальце. 

Я потупила взгляд и старалась лишний раз не поворачиваться в её сторону, но случайно задержалась глазами на послеоперационном бандаже, обтягивающем её невероятно вздутый живот. Она вдруг подняла свой взгляд и посмотрела на меня пустыми глазами на жёлтом лице со впалыми щеками. Мне стало стыдно, что я изучаю её вот так, украдкой.

За две минуты до отправления в купе вошла пышная женщина 60 лет с огромной аптечкой в руках — та самая Света. Таких женщин видно издалека, а слышно ещё дальше. Обычно их сравнивают с танками. В прошлой жизни они наверняка были великими полководцами, а в нынешней на таких женщинах может держаться целый завод. Она была одной из тех, кто никогда не называет детей ласково. Таких, как Света, всегда боятся и уважают. Несколько минут спустя я сама не поняла, как уступила ей своё место и мы с братом оказались на верхней полке. Никогда не понимала таких женщин. 

Поезд тронулся. Не прошло и пяти минут, как девушка снизу завыла от боли. Света хладнокровно набрала в шприц какой-то жидкости и вколола его мученице, будто делала это уже тысячу раз и смогла бы провернуть всё с закрытыми глазами. Она вызывала у меня необъяснимый страх, я боялась, что чем-то не понравлюсь ей, сделаю что-то не так и она меня осудит.

— Да хватит ныть, Юль, ты людям спать не даёшь. — Света-танк оказалась не такой обходительной, как нервный мужчина, который так и не смог поехать. 

Она посмотрела на меня снизу вверх и вдруг заговорила, обращаясь одновременно и ко мне, и к больной женщине:

Тут Юля вдруг попыталась что-то сказать, вышло совсем невнятно, но Света её поняла и протянула трубочку. Пить хочет. Света-танк буквально поила её с рук, но в её глазах я не увидела никакой ласки или жалости. Мне казалось, что все люди, общаясь с тяжелобольными, испытывают сострадание, но она обращалась с Юлей совершенно равнодушно, строго, не выказывая никаких эмоций.

Мы выключили свет и легли спать. Света быстро захрапела, а я не могла перестать думать о том, что в метре от меня лежит женщина, которая не может говорить, пить и передвигаться самостоятельно. За ночь Света-танк вколола Юле три укола, сопровождавшихся получасовыми стонами боли и тяжёлым дыханием. 

Раз в пару часов я просыпалась, укрывала Жаника одеялом. У него привычка скидывать с себя всё, а потом ходит с простудой. Мама воспитывала нас одна, бо́льшую часть времени она проводила на работе, и я с раннего возраста постоянно присматривала за братом. 

Папа умер, когда мне было девять лет. Поехал в командировку и пошёл с новыми знакомыми на охоту. Там кто-то перебрал с алкоголем и после ссоры выстрелил отцу в ногу. Его оставили умирать посреди степи, и потом выяснилось, что он пытался дозвониться до мамы, но там не было связи. Он не мог перекрыть какую-то артерию в паху и уже совсем ослабел, когда его нашли. Не доехав до больницы, умер от потери крови.

Утром меня разбудил Жаник, который то ли хотел побыстрее поесть вкусняшек, купленных накануне, то ли действительно был голоден. Мы начали разворачивать наши свёртки и пакеты, но Света сказала мне, что Юлю тошнит от любых запахов еды и нам придётся поесть «где-нибудь ещё». Не повезло, конечно, но мы вошли в положение и жевали бутерброды в узком коридоре и почти не пролили на себя кипяток для кофе. 

Жаник зашёл обратно в купе — и испугался. Юля лежала с закаченными полуоткрытыми глазами в очень неудобной позе, а её жёлтый живот с огромным шрамом бандаж уже не покрывал. Света, видимо, только что поставила ей укол. В шоке Жаник быстро взобрался наверх, а я пошла по длинному коридору, чтобы прийти в себя. Я не могла понять, почему Юля вызывает у меня больше отвращения, чем жалости. Раньше я думала, что если на улице кому-то станет плохо, то я всегда брошусь на помощь, даже если это воняющий за квартал бездомный. На деле оказалось, что мне хотелось закрыть глаза, отвернуться, убежать и остановить поезд, только бы оказаться подальше от умирающего человека. Я брела по коридору и смотрела себе под ноги, пока не наткнулась на Свету. Подняв голову, я увидела на её щеках слёзы.

— Юлька, Юлька ведь умирает. Врачи сказали, что мало осталось совсем, сказали домой вести, с детьми попрощаться. А у неё двое детей: мальчик твоего возраста и дочь в первый класс пойдёт в этом году, — растягивая окончания, заговорила она. — Они ведь её полгода не видели, она исхудала совсем, 45 килограмм потеряла. Врачи сказали, что, обратись мы чуть раньше, ей бы вырезали часть печени с опухолью — и всё тут, а сейчас у неё всего 15 процентов печени осталось, и то не работает толком. Да кто же знал, что так случится-то? Жила всю жизнь здоровая, то в России, то здесь работала, детей здоровых родила, а тут на! И сразу четвёртая стадия рака. Ой, ужас какой. Завтра дети испугаются, наверно, совсем. Я им сказала, чтоб, блядь, не видела никаких слёз, чтоб не удивлялись сильно. 

Завтра нас трое мужчин встретят: сын мой, зять и зятя друг. Сын вот Юльки, Данил, тоже хотел приехать. Я сказала — не надо, будет он тут ещё мне сопли жевать. Увидит вместо мамы-пышки жёлтый скелет — и как мне потом делать вид, что ей лучше стало? 

Данька совсем уже, ему поступать вот в этом году, а он и нет, не сдал нормально и на учебу забил — волновался сильно. Юлька поначалу хоть разговаривать с ними могла, а сейчас уже и двух слов связать не может. Страшно всё это. А Сашка-то, муж её, любит её безмерно, всю жизнь спокойным был, ни разу грубого словечка от него не слыхала. А сейчас вечно на взводе. Я ему сказала, что он новую жену найдёт — детям-то мать нужна, хоть и не родная, а он ни в какую. Говорит, любил, люблю и буду любить только её. Глупый совсем: любой другой мужик бы сбежал, увидев жену такую. 

Её когда врач выписывал, он мне сказал не подавать виду и поддерживать её — она сейчас в глубокой депрессии из-за наркотиков, которые принимает. Да, мы ей наркотики колем. Только они боль снимают. Дорогие, сука, такие, но а что делать-то? Раньше одной ампулы на шесть часов хватало, сейчас и на четыре не тянет — боюсь, не хватит у меня. Боюсь, в дороге сердце остановится — да и всё тут. А мне что делать? Как мне быть потом? Я её голос-то в последний раз слышала, когда она спрашивала у врача, можно ли на месяц всего у неё горшок с цветами оставить. Всего на месяц — потом она вернётся. Поедет домой, купит доче гольфы в школу, банты завяжет, будет совсем как принцесса, треники Данилу новые подарит — он же спортсмен у неё, будто с клюшкой родился. А доктор на меня так смотрит и понимает, что цветы не на месяц останутся, а насовсем. А цветы-то мы ей подарили красивые. «Женское счастье» называются. Она поначалу любила сама поливать, ухаживать, листья протирать, будто реальное счастье растила. Больно это всё очень, никому бы не пожелала.

Света выдохнула и вытерла слёзы, за последние несколько минут она как будто стала меньше, голова поникла, плечи опустились. Вид перестал быть грозным.

Когда она отдышалась, мы молча вернулись в купе, и она снова превратилась в непробиваемую женщину-танк, а я забралась на верхнюю полку, отвернулась к стене и тихо заплакала. Жаник спал, я глядела на него сквозь слёзы и думала, что готова восстать Великой Китайской стеной вокруг, чтобы он до конца жизни не снимал розовых очков и был счастлив. Хотелось обнять его и защитить от всего на свете. 

Когда отец умер, маме было очень плохо. Они оба были сильными творческими людьми, но в какой-то момент ей пришлось отказаться от своих амбиций ради семьи, она пересилила себя, сломалась, но осталась счастлива в семейной жизни. А теперь он ушёл, и ей нужно было жить по новой. Мы сменили город, мама нашла новую работу и целыми днями пропадала там, почти не появляясь дома. Кажется, она так до конца и не смирилась с его смертью, потому что запретила мне говорить брату о том, что произошло. Каждый раз мы с ней писали ему открытки и дарили подарки от папиного имени и обещали, что отец скоро вернётся из командировки и пока не может позвонить просто потому, что очень занят.

Я пыталась заглушить мысли и отвлечься глупой книгой, когда услышала хриплый, сопящий голос Юли снизу: 
— Я умру.

А за ним резкий голос Светы:
— Я те щас дам, блядь, умру. Я чё, зря свою семью оставила и с тобой полгода в разных больницах пролежала? Я чё, зря время потратила? А силы? А денег? Сказал же врач: всё хорошо будет — вот и не ной. Не нужны мне тут сопли твои. 

Юля будто и не слышала этих слов. 

Весь остаток дня Света уговаривала Юлю съесть хоть что-то, и ей даже удалось буквально впихнуть в неё половинку печенья и заставить выпить по ложечке кружку холодного чая. Восемь уколов обезболивающего наркотика, три укола от тошноты, кружка чая и половинка печенья за всю поездку. Мне весь день тоже ничего не лезло в рот. Жаник будто всё понимал и не задавал лишних вопросов, просто обнимал меня, когда мне было нужно. 

Наступила ещё одна ночь, все уснули, а я продолжала ворочаться, слушая храп танка, стоны Юли и тяжёлое дыхание Жаника. Меньше метра по диагонали между мной и живым трупом, когда-то весёлой женщины, матери двоих детей, которая уже не поведёт их в школу и университет. Меньше метра по диагонали между мной и раком печени четвёртой стадии.

До прибытия оставалось меньше пяти часов. Юля скулила, как раненая кошка, у неё вдруг начались судороги. Света спала, и я полезла вниз, чтобы её разбудить.

— Подними её! — скомандовала она, а сама бросилась спешно готовить шприц с очередной дозой. Я опешила и на несколько секунд застыла на месте. Да, я несколько раз видела, как её поднимали её муж и Света, но видеть — не значит суметь повторить. Я протянула к ней руки и осторожно прикоснулась к жёлтой коже. Она напоминала мешок с костями. Тело было очень лёгкое, но ухватиться было тяжело, казалось, у неё совсем не было мягкий тканей. 

Я пролежала пару часов без сна, и мы, наконец, доехали. Поезд замер на перроне, и Света помахала кому-то в окошко. В купе вошли трое мужчин, которые всё-таки не смогли скрыть своего ужаса. Юля не могла не заметить. Двое из них взяли её на руки и аккуратно вынесли на улицу. Света поблагодарила меня, сказала, что я хорошая сестра, и вышла следом. Мы с Жаником остались в купе ждать запаздывающих встречающих. 

Мы сидели вдвоём за столом, слегка обнявшись, и я вспоминала, как рухнула другая стена. Когда Жанику было восемь, он был очень закрытым и почти не разговаривал. Учителя в школе рассказывали, что мальчику тяжело сконцентрироваться, и тогда мы вместе пошли к психологу. Через несколько сеансов он сказал доктору, что у него есть секрет, о котором он никому не рассказывал: