«Англичанин» едет в Кащенко

Продолжаем исследовать армию как институт, в котором процветает рабство, глазами одного человека — россиянина, который вернулся из США. В этом эпизоде герой, чью историю по просьбе самиздата записал журналист Никита Камитдинов, оказывается в больнице имени Кащенко, играет песни «Наутилуса» и ещё не подозревает, куда бежит от армейского рабства.

Дембель, хорошо отнёсшийся ко мне, не одобрял моё стремление уехать в психушку — он был достаточно правильным чуваком. Но при этом он продолжал хорошо ко мне относиться, и, я помню, в последний вечер мы играли с ним песню «Наутилуса» «Я хочу быть с тобой». Там есть строка «Я резал эти пальцы», и мы с ним поржали над этой темой.

В армии у меня появился ещё один друг, мы спали рядом. Он был из республики Коми и рассказывал мне, как белые медведи захватили аэропорт в его городе, а я просто лежал, ржал и плакал двадцать минут над этой историей — такое истерическое было состояние. Это не шутка. Мне показалось это забавным.

Этот чувак был глухой на одно ухо. Чтобы что-то расслышать, он поворачивался в профиль здоровым ухом к собеседнику. Я его спрашивал: как же тебя такого в армию забрали? А он отвечал, что в военкомате всем было пофиг, и тоже пытался комиссоваться. Позже я искал его, спрашивал про него у тех, кого встречал, но так и не смог найти его контакты. Надеюсь, с ним всё хорошо.

В армии всем дают клички. У меня были клички «англичанин» и «гитарист». «Англичанин», потому что, просматривая мои документы, лейтенант выяснил, что я владею английским языком. Сидим все вместе, и лейтенант спрашивает:
— Орлов, ты чо, бля, правда английским, что ли, владеешь?

Я кивнул.
— Ну скажи тогда: наш магазин продаёт запчасти для бэушных автомобилей.

Я ему перевожу. Он орёт: «Ни хрена себе! Англичанин!»

Ещё меня называли «калич», потому что я косил по здоровью. И «псих», потому что собирался в психушку.

Около трёх дней прошло с того момента, как я сказал начальнику медицинской службы, что хочу пройти обследование, до того утра, когда нас повезли в психушку. Нас подняли очень рано — где-то в пять утра — и заставили быстро собрать вещи.

В армии не бывает такого, что все просто ходят и делают свои дела. В армии все бегают, общаются строем и орут матом. Все пытаются как-то унизить, оскорбить друг друга. Тебе говорят: «Ты что, тупой? Ты хуесос!» вместо того, чтобы просто задать вопрос. Я пытался найти какие-то свои вещи, а лейтенант стоял надо мной и шипел: «Так, Орлов, я сейчас ни хуя никуда, бля, не поеду, если ты свои вещи не найдёшь, бля, через одну минуту!»

Мы вышли на тёмную холодную улицу и пошли по снегу к лейтенантовской «Мазде». Мы с игроком в покер сели назад, впереди — жена лейтенанта и сам лейтенант. И поехали в Москву.

Лейтенант ведёт машину, курит и говорит: «Значит, так. Мы сейчас приедем к психиатру одному. Вы ему говорите, что у вас именно с головой проблемы. Если вы ему скажете, что у вас температура или какие-то другие физические проблемы, то он вас сразу пошлёт на хер. Так что если вы хотите закосить, то говорите так». Человек, который до этого многократно повторял: «Ты чо, дурак? Чо ты косишь?», стал рассказывать нам, как закосить. Вот так. Бесплатно.

Потом я достал гитару, и это был единственный раз в моей жизни, когда я ехал в маленькой легковушке с гитарой сзади и играл песни, пока мы едем. Меня попросил лейтенант. Потом он попросил рассказывать анекдоты. Он хотел какого-то развлечения.

Мы приехали домой к какому-то деду, живущему на самом юге Москвы. Это вообще целый эпизод.

Заходим в высокий жилой дом — больше двадцати этажей. Поднимаемся на четырнадцатый. Мы в военной форме. Выходим — там дверь с замком, дальше квартиры. Лейтенант говорит: «Стойте здесь». Он звонит, заходит в дверь, долго о чём-то говорит. К нам выходит полненький дедушка с недобрым лицом. Злой, неприятный, скользкий дед. Он выходит и говорит уныло: «Ну что, надо поговорить, давайте разговаривать». И я думал, он нас пригласит на чай и мы попьём чайку с печеньками, но мы пошли устраиваться возле мусоропровода.

Дед общался с нами по одному. Сначала он взялся за меня. И мы сидим: я сижу на табуретке, которую он взял, а он на ступеньках. Ступеньки, мусоропровод, пожарная лестница. И он говорит: «Да. Я понимаю. Ты хочешь закосить. Я могу помочь тебе с данным вопросом. Я тебе сейчас выпишу направление, тебя с ним примут, рассмотрят. Скорее всего, потом признают твой диагноз и после этого тебя комиссуют». Я сказал, что не против. Он спросил меня, какой я человек вообще по жизни. Я не помню, что я ответил.

Дед сказал мне, что у меня нет психического заболевания, но я одинокий человек по жизни. «И поэтому мы напишем, что у тебя неврологическое расстройство, и тебе нельзя служить, потому что у тебя нервы сдают». Я говорю: «Окей, напишите, но хер его знает…» Как я потом узнал, он написал достаточно лёгкий диагноз. А ещё он мне говорил, что если в больнице мне будут намекать, чтобы я заплатил, то, «понимаешь, придётся, конечно, согласиться».

Потом я ждал игрока в покер. Он выходит, и я спрашиваю его:
— Ну что тебе сказали?
— Он мне сказал, что у меня характер одиночки. Я одинокий волк.

Мы вышли от деда и поехали в Кащенко. Мы ехали туда часа три, потому что лейтенант не умел пользоваться навигацией, и его жена тоже. Мы катались по МКАДу по кругу. Я не знаю, почему так произошло, может быть, они проверяли новую подвеску на «Мазде». Я просто хотел взвыть от тупости людей. И они при этом говорят: «Зато Москву посмотрели». Они живут в военном городке в cорока километрах от Москвы! «Зато Москву посмотрели». Как будто я служил в Комсомольске-на-Амуре.

Мы приезжаем в Кащенко, лейтенант с женой сдают нас в приёмное отделение, дают документы и сразу уезжают. Всё. В Кащенко меня сразу раздевают, вставляют в задницу палочку, берут анализы, одевают в новую форму — рубашку и штаны, после чего везут в отделение.

Больница Алексеева — бывшая Кащенко — очень большая. В Гарварде большой кампус — примерно такой же кампус в Кащенко. Моя мечта сбылась: я поступил в хорошее учреждение с кампусом!

Вечерело. В отделении, куда меня привезли, жили наркоманы, алкоголики, уголовники и реальные психи. Когда я говорю «реальные психи», то имею в виду людей, которые могут убить ни с того ни с сего. Я просто объясню на примере.

В первый же день меня поселили в надзорку — надзорную палату. Когда тебя принимают в психушку, то сразу заселяют в надзорку. В ней живут самые ужасные и безалаберные пациенты. Возле надзорки всё время сидят три-четыре санитара, в ней всё время открыта дверь и включён свет. Если вдруг ты, не дай бог, начинаешь делать что-нибудь подозрительное, тебя сразу вяжут, вкалывают препарат, и всё. Вот это называется «надзорка». Если ты нормальный человек и не успел сойти с ума в надзорке, то через два дня тебя выпускают в нормальную палату. Там уже больше private space, там ты уже можешь заниматься бизнесом, торговать биткоином и так далее. Но до этого ты находишься в надзорке.

В первый же день, когда я поселился в надзорную палату, я оставил в ней свои вещи и пошёл читать в зал — у меня с собой была книжка. Иду по коридору и сворачиваю в зал, отделённый колоннами коридора. Там сидит вся эта публика, смотрит один телевизор. Я сел вместе с ними и стал читать.

На самом деле, больница Кащенко, несмотря на своих гостей, это безумно интересное место, потому что это бывшее поместье и там, на самом деле, очень атмосферно. Смотришь в окно, и там правда красиво. После армии это в определённой степени успокаивало. К тому же я сидел и читал.

И тут я неожиданно слышу нечеловеческий крик, похожий на вопль мифологической химеры. Смотрю: в коридоре кто-то начинает орать матом, бегут санитары, за ними какие-то здоровые бабищи. Все бегут в сторону надзорной палаты. Через определённое время я прихожу и узнаю, что чувак, который лежал на соседней кровати, встал, взял большую деревянную прикроватную тумбочку и разбил её о мою кровать. Просто взял тумбочку и разбил о мою кровать. Видимо, я ему не понравился.

Я захожу в палату, вижу его, лежащего, и его взгляд — он стеклянный. Он смотрит на тебя и не видит. Внешне этот чувак похож на Гнойного. Может быть, Гнойный тоже так себя ведёт, я не знаю. Он молодой достаточно парень и снаружи выглядит совершенно нормально, но он абсолютный псих, к сожалению. И он просто лежит и смотрит на тебя, и ты начинаешь смотреть на него, и он смотрит на тебя, и я не могу описать этот взгляд. Он нечеловеческий, он похож на взгляд какого-то дикого зверя.

После этого инцидента мне нужно было ложиться спать рядом с этим человеком. Я попытался заснуть, но было трудно. Возле меня лежал какой-то наркоман и дрочил. Может быть, я понравился ему. Вместе с нами был какой-то хач, который рассказывал историю о том, как его повязали менты. Смысл его истории заключался в том, что менты козлы, а он молодец. Ещё был один молодой амбал, который всегда ходил, выставив и растопырив руки перед лицом, и гримасничая. Он подходил к моей кровати, брал мои тапочки и аккуратно переставлял их на несколько сантиметров, хоп, и пошёл дальше. Он добирался до своего места, доставал игрушечный мотоцикл и играл с ним, сидя на кровати.

Первые два дня я жил с этими людьми в одной палате. Затем меня переселили в другую палату. Направление, которое мне выписал психиатр, предполагало, что мне не надо давать никаких препаратов, поскольку я не опасен для общества, мне просто нужен покой. При этом мне всё равно стали давать какие-то антидепрессанты.

У меня появился друг-рецидивист, который сидел в психушке по пьянке. Его кто-то сдал туда, он был реальный вор-рецидивист. И он научил меня благополучно выплёвывать таблетки.

Меня немножко все боялись, потому что я приехал туда, настроенный на что-то, и у меня были зелёные военные тапочки. И все думали, что я приехал в психушку из армии, потому что я кого-то там убил, и из-за этого меня теперь определили сюда. Поэтому в первом отделении у меня проблем не было: меня все там сторонились.

Все мы курили и пили кофе в туалете. Гитару мою убрали и не давали вообще. Раз в день можно было позвонить на пять-пятнадцать минут. Родители, естественно, были в шоке, что я звоню из психушки. А потом, на шестой день, меня перевели в другое отделение.