«Остарбайтеры». Эпизод первый

Радио «Глаголев FM» и Международный Мемориал запускают совместный проект «Остарбайтеры» — многосерийный документальный подкаст о людях, угнанных нацистами в Германию на принудительные работы в годы Второй мировой.

В Германии их называли «Die Ostarbeiter» —  дословно «восточные рабочие», для краткости часто сокращали в односложное “ост”. Когда Третий рейх почувствовал нехватку рабочей силы, немцы начали облавы на оккупированных территориях. Под них попадали все, кто не был эвакуирован, мобилизован в Красную в армию или просто не успел убежать, — в основном девушки, женщины и подростки. Их грузили в товарняки, привозили в Германию и там уже распределяли: кого-то в поле, кого-то на фабрику, кого-то в домашнюю прислугу.

Когда сотни тысяч остов вернулись на родину, их встретили с подозрением, считая чуть ли не предателями. Они научились скрывать прошлое и молчали полвека. Экспедиция к бывшим остам продлилась несколько лет. Её итог — огромный аудиоархив, тысяча часов живого разговора. Из этих записей мы собрали подкаст. В нём бывшие остарбайтеры рассказывают о пережитом. В подкасте десять эпизодов. Они будут выходить раз в неделю. В первом эпизоде бывшие осты своими словами рассказывают о довоенном быте в советских городах и колхозах, дне начала войны, первых встречах с немцами, партизанах, Холокосте и начале массового угона в Третий рейх.

А потом мы были в лесу, а мины через нас туу-туу, расстреливали этот лес. И кто-то принял решение, что нам надо сдаваться. Женщины сняли платки, сломали палки, сделали белые флаги, и вот вся эта орава выдвинулась из леса — ревущая, кричащая. А навстречу нам в белых халатах, с автоматами шли полицаи там, немцы...

В начале нулевых историки Международного Мемориала собрали личные свидетельства людей, которых немцы угоняли в трудовые лагеря Третьего рейха. Людей этих в Германии называли восточными рабочими, остарбайтерами, сокращённо — остами.

Экспедиция к бывшим остам продлилась несколько лет. Её итог — огромный аудиоархив, тысяча часов живого разговора. Из этих записей мы смонтировали для вас подкаст. В нём бывшие остарбайтеры рассказывают о пережитом — своими словами.

Отец мой — Ларьков Александр Сергеевич, мать — Ларькова Марфа Дмитриевна. Работали в колхозе. Нам как детям приходилось по мере сил и возможностей возраста помогать родителям, это же деревенская жизнь.

Я почти с десяти или с девяти лет стал работать в колхозе. Не только я: все мы, мальчишки, там. Кормились мы всего-навсего яичко, кусочек сала, а хлеба почти никогда не было.

Когда мне было пять лет — это были примерно тридцатые годы, — нас раскулачили. Приходили к нам в дом в кожаных куртках с пиками, металлическими пиками, тыкали в стены, ковыряли, искали хлеб. В это время родители мои куда-то сбежали. И когда они приходили, они добивались — где ж родители, они хотели их арестовать, что ли... Но мы не знали, конечно, они поискали-поковыряли, ничего не нашли, застрелили собаку и ушли.

Сильный был голод, страшно вымирали, ужас один. И мы тоже так бедно жили, страшно. Страшно вспомнить даже. Потом маме посоветовали: «Сдай ты, — говорит, — их в детский дом, что ты мучаешься». Ну, она подошла ко мне. «Галя, — говорит, — и Миша, вы пойдёте в детский дом?» А мы говорим: «А будут давать хлеб?» Она говорит: «Будут». — «Ну, значит, мы пойдём».

Как я представляю себе, этот детский дом был создан для детей, родители которых погибли в 33-м году от голода, потому что очень многие там были. Возле столовой, а это бывшая барская усадьба, была груша, которая никогда не цвела. И девочки рассказывали, что она была на братской могиле, куда детдомовцев сбрасывали, и тогда ещё. И она никогда не цвела, пышная такая груша, но не цвела и не плодоносила.

Отец работал конюхом в сельпо, 6 октября 1937 года отец с работы не вернулся. Пришёл представитель ОГПУ и сказал матери, чтобы она приготовила кружку, ложку и тёплую одежду. И я пошёл с матерью туда в сельсовет, там была камера. Отец лежал на нарах, и он, значит, попрощался и сказал, что: «Не плачь, это ошибка какая-то»... Отец был расстрелян, сразу же расстрелян, на второй день, расстрел был в Днепропетровске.

Папа говорит: «Ну и времена настали, ну и времена! Все враги! Все стали врагами!» Враги, враги, враги! Те хлеб жгли, те там ещё чего-то делали или что. В общем, враги, враги, враги. Политические враги. И мы думали: «О господи! Если уж таких берут, может, и к нам придут. Мало ли что? Вспомнят».

Колхозы были порядочными, и приносили пользу и людям, и нравственность. Но главное, мне вот сейчас помнится, что исключительно много работал я в детстве. И когда мне пенсия выпала 120 рублей, мне казалось стыдновато получать её. Так я себя убеждал: это мне за детство.

Да, поступила я в комсомол. В шестнадцать лет. Мы сидим, десятый класс. Какая я радостная! Боже мой! Бегу с комсомольским билетом: «Мама! Я комсомолка!» Нас, конечно, принимали в райкоме комсомола. Сороковой. Тут очень много стали передавать по радио, что дружба, якобы, с Германией, пакт заключён с Германией о ненападении.
В общем, кончилось довоенное наше время.

На запад СССР немцы придут очень быстро, почти не задержавшись на границе. Многие осты помнят день начала войны как что-то очень далёкое. О войне им сообщают по радио, если оно есть. В деревнях слышат гул самолётов над степью. Но война приходит потом.

Мы смотрим, такой гул: у-у-у-у, прямо вой такой, знаете. Со стороны степи, вот от Батайска, вот оттуда. Там у нас Батайск, Азов, вот все вот. С тех сторон летели самолёты вот эти.

В начале июня у нас был заключительный концерт выпускников в театре драмы на улице Павших Борцов. Ну, это центральная площадь Сталинграда. Концерт состоялся 22 июня 41-го года. С утра — солнце сияет, красота кругом. Явилась на концерт, бегаю за кулисами. Ну, объявили мой номер, я вышла на сцену, поклонилась, я не успела шагнуть к роялю, кто-то сзади меня так отодвинул. Мужчина выходит — и: «Товарищи! Война!» И я стою, на него смотрю. Сергей Николаевич так подошёл, взял меня за руку, подвёл к роялю и сказал: «Играй». А в зале рыдания, двери распахнулись, кто-то выходит, кто-то заходит, кто-то бегает. Он: «Играй». А я играла… Брамс, «Венгерский танец № 1». (Напевает мелодию.) Ну, сначала не по клавишам, потом уже вошла в ритм. Встала, тихонечко ушла, а у меня одна мысль: что-то плохое, надо бежать домой.

Вы знаете, как отступали?! Это ужас! Ну, предательство было и… Идут просто толпой: грязные, оборванные. Зайдут: «Дайте что-то покушать». Ну, и всё последнее люди отдавали.

Первый раскат бомбового удара мне пришлось пережить в лесу. Мы с девчонкой соседской собирали землянику. В лесу мельница, и, видимо, немцы думали, что это какое-то предприятие, и сбросили бомбы, и вот этот гуп по лесу — он нас оглушил, и мы бежали сломя голову домой.

И немцы пришли, и вот понаехали на мотоциклах. А ведь раньше ж в деревнях и куры, и гуси, и поросята ходили по улице. И-их, они как накинулись, как начали гоняться за этими! Куры кричат, гуси визжат-пищат. Боже мой! Страху столько было.

Приходят немцы, открывают дверь, настилают соломы, а мы в спальне, у нас две, а в перегородке вот такие щели. И они, значит, раздеваются, кальсоны они снимали. Я ребяческим глазом всё подсмотрела, вот. Мы были вшивые, и они были вшивые. И вот они раздеваются, это, и увидели (смеётся), а щели такие, набрали, как бросят этих вшей на перегородку (смеётся).

И когда зашли немцы — это была пехота, — им было очень трудно. Они буквально голодали. Я никогда не забуду: мамочка стоит, значит, печёт пирожки. Двери у нас немного открыты, когда заходит немецкий солдат, садится на скамейку у двери. И сидит без движения и смотрит — только смотрит. И вот он смотрит, с такой жадностью, на эти пирожки. И вы знаете, она, значит, ему сначала на тарелочку положила пирожки, он покушал. И поблагодарил: «Данке шон, мама» — и пошёл.

Четыре класса я кончила, а у пятый класс — уже война. В 41-м году там сказали: «Ой, немцы пришли, немцы пришли». Мы пошли посмотреть. Дети ж ещё. А село было — восемьсот домов, в селе детдом был, хороший детдом. Глядим — эти, бронемашины. Они как подъехали к этому, к детдому, как начали стрелять в этот, в детдом. А детей уже вывезли. Вот, там никого не было.

К сорок второму году на германских заводах уже не хватает рук. Немцы начинают искать рабочую силу в том числе и на востоке. Выбирают из тех, кто не смог эвакуироваться и не был мобилизован. В основном это подростки и молодёжь. Начинают с тех, до кого проще дотянуться.

Немцы берут старших, вызывает Лариса Антоновна старших и говорит: «Девочки, кто может — может, какие родственники, может, в какую деревню, — уходите». Вот. Сказали: всем, кому исполнилось шестнадцать лет, забирают в Германию. Вы должны подписать, что вы добровольно едете.

Приходит опять полицай, повестка, в субботу на арбайтсамт. Иду, прихожу в арбайтсамт: «Ваня, куда нас теперь будут?» Он говорит: «А не знаю, потому что, говорят, куда-то на запад: или в Галицию сюда, или в Польшу, или, может быть, ещё дальше, и на какой срок — ещё неизвестно, потому что и сами немцы не знают, и мне не могут сказать. Но вы едьте, там плохо не будет, будете работать, кушать потом, отработаете определённый срок, вот не три недели, а три месяца, и приедете, ничего страшного». Хорошо. Я иду, можно сказать, добровольно. Фактически обман был такой страшный.

Кто-то их выдвигал, там все, вот, они старосты были, вот. Они показывали, у кого дети какие, всё-всё доказывали. Откуда немцы знали, сколько тебе лет, кто ты — еврей или комсомолец, иль что, иль правильно, ну.

Немцы оч… в нашей деревне они практически не стояли. Они приезжали-уезжали, приезжали-уезжали. И очень сильно просили назначить старосту. Все отказывались, у нас это была большая проблема — никто не хотел. И одного мужчину уговорили, и потом у него были очень большие неприятности, что он работал старостой. А на самом деле… Вот он к нам пришёл, к маме, и сказал: «Я вас очень прошу, уезжайте с деревни, вам тут не жить, вам тут не надо жить, уезжайте, вы погибнете». Вот, ну, боялись, что вот, семья коммуниста и так далее.

В общем, начали собирать этих, партийных, и их били-избивали до такой степени, что, ну, до кожи избивали этих партийцев ночью. И так три дня они избивали этих всех партийцев, всех. А потом завезли в лес и живьём закопали. В общем, мы уже были напуганы этим всем, что война такая началась.

Я видела зверства. А уж повешенных — чуть ли не в каждом населённом пункте. Вот, понимаете, мне вот казалося, что это не люди. А это, ну, вот, какое-то животное, которое имеет обличье, самое, человека. Не... вот, не… не укладывалось в голове, что человек это может сделать.

Я не знал, что так вот Гитлер преследовал евреев, как теперь я узнал. Я знал, что евреев расстреливали. И вот за районом, там, где мы окопы рыли вот такие, там полные овраги настреливали этих евреев.

Мы пошли, думали — ну, что, вроде, так тихо уже, уже немцы ушли, мало мы видели их. Дорога через заповедник, мы перешли и идём. А мужчина как схватил нас — и сюда, в лес, в лесок. «Вы куда?» — мы перепугались, думаем, что за мужик такой. «Вы видите, вон, — говорит, — машины идут». Мы говорим: «Ну и что?» «Это вот, — говорит, — вот смотрите, это людей везут, — он говорит, — это повезли евреев».

И виселицы висели, партизаны висели на виселицах, и евреи на виселицах. А это вот всех стреляли, и когда присыпали землей — а там же и раненые были, — вот так вот земля ходила.

Были часовые мастера, ну они ж там торгаши были, они ж торговали. Там ров такой сделали, и стреляли их. Там наложат, а потом стреляют. И вот один раз уже папиной сестре, Арине, к ней ночью прибежала эта Хая, с этого котлована выбралась она как-то, осталась живая, понимаете. И пришла к ней вся в крови. Тётка, Арина, переодела уже её, и она уже отдохнула, не знаю, кто-то завёл её к партизанам, эту еврейку, осталась живая с этого котлована.

Ещё осенью, 41 года, немецкая команда приехала, и с поля забрала стада коров, и погнала их в Любонь. В том числе и наши две коровы. И моя мама сказала: «Дочушка, у нас много детей, я беременная, нам надо молоко. Пойдём в Любонь просить, чтобы нам отдали корову». И вот мы шли по лесу, и вдруг мы услышали выстрелы. Оказывается, партизаны обстреляли эту немецкую колонну, немцы испугались, бросили коров и удрали. И мы нашли этих коров, и пригнали их обратно в деревню. Такие мы были вот замечательные.

На оккупированных территориях быстро заканчиваются добровольцы, и немцы начинают сгонять людей на принудительные работы. Они действуют всё жёстче, устраивают облавы и показательные расправы. Целые деревни, в которых остались одни только женщины, дети и старики, снимаются с места и уходят в леса, где есть последняя надежда переждать приход немцев и не попасть в товарняк. Но удаётся это отнюдь не всем.

И в 43-м году, когда стал приближаться фронт, мы все, весь посёлок, ушли в лес. У нас там и леса, болота, если дожди, то непроходимые были. Но эта осень, как назло, выдалась сухая-сухая — и высохло… высохли все эти болота. И мы там сидели больше месяца, а поскольку высохли болота, немцы нас оттуда всех вывели.

Нам объявили, что мы должны покинуть свои землянки. Потому что если немцы кого-нибудь находили в землянках, то расстрел, даже никаких разговоров не было. И мы поехали в лес, и мы несколько дней блуждали в этом лесу, спали прямо на этом самом, а потом мы были в лесу, а мины через нас — туу, туу — расстреливали этот лес. И кто-то принял решение, что нам надо сдаваться немцам. Что мы не выдержим, такой огромный обоз, коровы у нас тут, лошади, дети. Дети кричат, бабы голосят — ужас! Решили сдаваться. Женщины сняли платки, сломали палки, сделали белые флаги, и вот вся эта орава выдвинулась из леса — ревущая, кричащая. А навстречу нам в белых халатах, с автоматами, шли полицаи там, немцы, не знаю, кто там. Нас всех окружили, привезли в деревню, около большого колхозного сарая. И сказали всем выйти и идти в этот сарай, вещи не брать. И вот мы зашли в этот сарай, нас окружили пулемётами, и над нами стоял вопрос, что нас сожгут.

Может быть, с тех пор у меня такая боязнь к дыму. Поместили нас в большущие пустые сараи. Помню только, что там… чтобы хоть как-то не… не так дрожать, жгли прямо в сараях на земле, они ж пустые, громадные, жгли костры. Этот дым выедал глаза. И вот мне запомнилось на всю жизнь: вот этот дым, который выедал глаза, и холод в этих сараях.

Ночью мама и ещё одна женщина начали копать подкоп, чтоб хоть старшие спаслись, если будут нас жечь. Они ждали, что партизаны будут нас отбивать, а партизаны... Знаете, что вот? Вот была целая армада партизан, как они красиво ездили на лошадях, какие они были. А когда началась блокада, они, знаете, растворились, они пошли вот так вот через лес, просочились через блокаду и ушли. И это население всё осталось один на один со своей бедой. Нас никто не защищал.

Только ещё мне запомнилось: перед тем уже, как собрали всех в толпу, мы ещё успели с братишкой забежать во двор. И он так плакал, так плакал. Я ещё думаю: «Ну почему он так плачет?» А у него, видимо, уже душа чувствовала, что последний раз, он больше не вернётся.

Ну, мне удавалось несколько раз так, что избежать этого… Не попадался немцам. Ну, всё-таки не удалось уйти. Меня тоже поймали.

И вот что мне было делать? Надо мне было идти, в эту Германию ехать, или не надо? Или надо, чтобы мою семью расстреляли? Какой вот выбор был? Вот скажете вы?

Они ходили по подвалам. С автоматом. Они только заходят — автомат. «Raus. Heraus» — выходи наружу. И гонят… В степь. Там же дорог не надо, там степь сухая и гладкая, как стол. И когда мы вышли в степь, я увидела уйму народу, не видно конца. Кормить не кормили, а по дороге вот эти трупы лошадей да верблюдов забитых.

Уже стояли вагоны товарные, духовой оркестр немецкий играет, а матеря наши плачут…

А мы ревём в вагоне, вот так вот. А конечно, у нас что единственное было с моими в вагоне девочками — я говорю, мы должны в дороге убежать отсюда. Мы должны прыгнуть, куда — не играет роли, где. Только чтоб как-нибудь убежать.

И нас загоняли. Ну, сколько втиснемся. Причём втискивались так — зашёл и сел, а уже ноги вытянуть некуда.

В том вагоне, где мы ехали, да, вот все были такие вот, знаете, крепкие все. Все такие — шестнадцать, семнадцать лет, восемнадцать.

И так мы ехали ровно месяц. То ехали, то стояли, ночью нас выпускали по естественным надобностям. Куда убежишь-то? Кругом от горизонта до горизонта ничего, никого. 

Где-то вот в Пинских болотах пробовали нас партизаны отбить, стреляли. Помню, что пули свистели и пробивали товарняки, у нас над головами. Мы все на полу лежали сгрудившись. Ну тоже, видимо, ничего не получилось, и привезли они нас куда-то в Польшу. В какой-то лагерь.

А в Польше была остановка. Там меняли состав, потому что у нас-то широкие колеи, а там узкая. И вот тут тоже телячьи вагоны, но уже были комфортабельные, уже были в два этажа полки, и уже можно было не только сидеть, но и лежать. И уже по счёту люди были, то есть столько, сколько полок. И тут нас кормили, каждый день регулярно, горячая пища и кусок хлеба.