В первой главе «Красного дневника» главный герой Сигизмунд Дудкевич, чьи дневники публикует «Батенька», вспоминает о Киеве, который захлестнула волна беженцев. Среди них оказывается и семья автора дневника. Один из младших братьев пропал по дороге, но вернуться за ним нет никакой возможности: германские войска близко, мать больна туберкулёзом, отец ищет хоть какую-то работу. Дудкевич вспоминает нищету, голод и украинское гостеприимство, не позволившее его семье сгинуть, и удивляется, откуда мать-полька так хорошо знает стихи Лермонтова.
(Стилистика автора сохранена)
Серия
«Красный дневник»
Киев был наводнён беженцами — такими же, как мы. Существовало специальное учреждение, где все они должны были зарегистрироваться. В регистрационном пункте нас уже ждал помещик, у которого работал отец. Лошадей с бричкой отец отдал помещику и получил у него зарплату, которую тот оставался должен. Всех беженцев распределяли по населённым пунктам, мы получили назначение ехать в одно из сёл Черниговской губернии. С выездом отец медлил, потому что ждали мать, надеялись, что она нас догонит; кроме того, мы были очень измученные.
Остановились на окраине Киева в одной хатёнке. Отец где-то часто пропадал целыми днями; он, как я узнал потом, выполнял всякие случайные работы и каждый день наведывался в пункт распределения беженцев в надежде встретить мать. Прошло недели две, и мы потеряли всякую надежду на встречу с ней. Началась зима, и мы уже собирались уезжать в свой пункт назначения, так как нам больше в Киеве жить не разрешали. За это время мы немного отдохнули, но питались плохо, так как средства у отца были очень скудные. И вдруг отец вернулся из города с матерью. Сколько было радости! Мы все шестеро окружили мать, а она нас целовала без конца, но радость была непродолжительной, так как нас было шестеро, а не семеро. Мать начала плакать, хотела ехать обратно искать оставленного нами в больнице маленького нашего братишку, но там уже был немец, и нам ничего не оставалось, кроме как уезжать, тем более жандарм последний раз предупредил отца об этом.
Поездом доехали мы до Чернигова, а потом на подводе добрались до села, где нам разрешили поселиться. В село приехали вечером. Отец пошёл доложить об этом уряднику и попросить у него квартиру. Часа два мы ждали отца, замёрзли основательно, так как на дворе был уже мороз, и немаленький. Отец привёл нас в пустую хату, которая была кем-то заброшена. Для того чтобы согреться, отец у соседа попросил два снопа ржаной сухой соломы — и мы её жгли прямо посреди комнаты. Так до утра просидели. Мы, детвора, все вокруг костра спали, а мать и отец понемногу подкладывали солому, двери были открыты. Можете себе представить, как нас встретило утро: голодных, холодных и закопчённых.
Нас пришли проведать соседи. У меня до сих пор осталось наилучшее впечатление о гостеприимстве украинских крестьян. Все соседи приняли активное участие в благоустройстве нашего дома. Привели в порядок окна, затопили печь соломой, что для нас было новинкой, так как мы никогда печь не топили, тем более соломой. Принесли нам гречневые блины со сметаной. Какие они были вкусные, с каким аппетитом мы их кушали — тогда для нас это было большим лакомством. Дали нам несколько досок — отец смастерил нары, на которые настелил соломы, и мы всей семьёй на этих нарах больше года спали. У украинцев в Черниговской губернии тогда все крестьяне спали семьями на нарах, кроватей они не имели.
Так прошли сутки. Мы немного обогрелись, отдохнули. На следующий день отец отправился искать работу, а мать взялась за приготовление пищи. Кто-то из соседей принёс немного картофеля, и мать решила сварить суп. Напрасно мы все, дети, крутились около печи: ждали супа, а мать сварить его не сумела. Дело в том, что она всегда готовила на плите, а тут печь, и топить её надо соломой. Нам казалось просто невозможным, чтобы в русской печи варить, да ещё на соломе. Кончилось это тем, что мать перевернула чугун. Суп, в котором уже было полно соломы и золы, разлился по печке. Мама села на солому и плачет, а мы окружили её и тоже всхлипываем. Такую картину застал вернувшийся отец. Конечно, он тоже был голодный, начал мать ругать, но мы все стали громко плакать и прижались к матери. Нам было её очень жаль, она была больна, и мы её любили гораздо больше, чем отца, наверно потому, что она всегда защищала нас перед ним, что бы мы ни сделали. И в самом деле, она была очень хорошая женщина.
Отец хлопнул дверями и ушёл, а через некоторое время вернулся с женщиной, которая стала успокаивать нас. Как сейчас помню её слова: «Ничего, хлопчата, нэ плачтэ, зараз с матэрью вас нагодуем». И действительно, она быстро растопила печь, собрала картошку в печи, помыла её, принесла капусты из дому, а через некоторое время мы уже всей семьёй сидели по-украински вокруг миски и ели украинский вкусный борщ. Чугун был большой, так что весь борщ мы не съели, и мать хотела его вылить, но наша «кухарка» удержала её, объяснив, что этот борщ можно завтра подогреть и кушать. Для нас это было тоже ново, так как варёную пищу на другой день мы никогда не оставляли. Оказывается, украинцы варили, а может быть, и сейчас варят борщ на несколько дней. Наевшись, мы были все довольны, а мать благодарила за это соседку и просила, чтобы та, если у неё получится, и завтра пришла поучить её варить. В этот вечер мать попросила у соседей корыто, подогрела в горячей печи воды — и мы все по очереди в полухолодной воде искупались, отгородившись в углу одеялом. После чего спали мы хорошо, несмотря на то, что нас кусали вши и клопы.
На второй день пришла эта же женщина и обучала мать, как держать на рогаче чугун и как топить соломой печь. Оказывается, секрет в том, что чугун надо ставить в печи с боку, а солому кидать небольшими жгутами. Потребовалось не меньше месяца, чтобы мать научилась орудовать рогачом, не один чугун перевернула. Но беда была в том, что в чугун класть было нечего: отец по своей специальности работу найти не мог и вынужден был наниматься молотить рожь или пшеницу. В то время люди молотьбу производили зимой. Более богатые имели молотилки, но таких было мало. Середняки складывали снопы на гумне, то есть на укатанной площадке около дома, и катками, в которые запрягались лошади, молотили — катали каток по разложенной соломе, и зерно высыпáлось. Бедняки снопы складывали в сараи, которые назывались гумны. Их стены делались из плетней, и всю зиму цепами молотили солому. Цеп представляет из себя палку длиной около двух с половиной метров, на конце которой прикреплена другая палка, длиной с метр. Крепилась она ремнём таким образом, чтобы могла свободно вращаться. Вот этой-то короткой палкой, как кнутом, били по разложенным снопам — и от ударов зерно высыпáлось из колосьев. Больше всего отец работал у бедняков — молотил цепом. Заработок был скудный, но уже жить можно было. За работу отцу чаще всего платили зерном. Отец где-то достал ступу, в которой мы толкли подсушенное зерно, а затем варили.
Мать с домашними делами освоилась и взялась за изготовление постели. У поляков постелью служили две пуховые перины: на одной они спали, а другой накрывались. Вот такие две перины, под которыми мы всей семьей должны были спать, требовалось сшить. Задача нелёгкая. Но спать на соломе тоже нам не нравилось. Принялись мы все вместе с матерью за это дело. Мать доставала перья от любой птицы, и по вечерам садились мы все, кроме отца, в кружок и обдирали с перьев пух. Работа была нудная, но мать сумела так заинтересовать нас, что мы с нетерпением ждали вечера, чтобы садиться драть перья. Дело в том, что во время этой работы мать пела нам песни. Голос у неё был хороший, и песни очень нам нравились. Пела она и по-русски, и по-польски. Я и сейчас удивляюсь: откуда она знала такие песни, где воспевалась красота грузинок, турчанок, или песни на стихи Лермонтова? Польские песни нас не удивляли, потому что она выросла в Польше, но русские и закавказские – когда и где она их учила? Так мы просиживали до поздней ночи, слушая песни, рассказы и сказки матери, а пух всё прибавлялся и прибавлялся. Так к весне были готовы две большие перины, их хватало на все нары. Ложились спать под перины по порядку: с краю спал отец, за ним мать, а затем все дети по возрасту, причём самая маленькая, Маруся, ложилась около матери, за ней Клара, потом я, за мной брат Доминик, следом Груня и последняя — Наташа. Конечно, раньше мы так не спали: отец с матерью имели свою комнату и отдельные кровати, а дети спали на нескольких кроватях, и все — под перинами. После длительного путешествия на бричке и всех невзгод, которые мы терпели в пути, нам и нары казались благом.
Мы, дети, думали, что всё хорошо обстоит, а в действительности дела наши были плохи: мать мучил туберкулёз, и кроме этого, она всё время беспокоилась за брата, которого пришлось бросить в пути: писала письма по всем больницам, ездила в Киев, но всё напрасно. Брат пропал, жив он или нет — так и не удалось установить.
