Продолжаем документальный исторический сериал «Красный дневник», состоящий из записей Сигизмунда Дудкевича — простого уроженца Польши, заставшего становление советского государства во всём его кошмаре. В этой главе Сигизмунд перебирается на Кавказ и переживает сразу две ужасные потери.

(Стилистика автора сохранена)

Серия 
«Красный дневник»

Весной отец поступил сторожем на мельницу. С продуктами было у нас очень плохо, и, несмотря на твёрдый, честный характер отца, он вынужден был в карманах домой приносить муку, вернее, воровать её. Из этой муки мать пекла пышки и варила галушки. Питались мы плохо, а это пагубно влияло на здоровье матери. Лечиться было негде и не на что, да и врачей в селе не было – лечили бабки. Был такой случай. У меня сильно заболел живот, я катался по нарам и кричал. Пришли соседи, посоветовали позвать бабку. Мать хоть и не верила в лечение бабок, но согласилась. Бабка поставила мне на живот чашку с водой, высыпала туда конопляный пепел, перемешала его веретеном и заставила меня напиться этой смеси, но всё было бесполезно. Только через несколько часов я почувствовал облегчение, накрылся периной с головой, вытянулся и замолчал. Слышу, мать заплакала, а остальные шепчут: «Скончался...» — и потихоньку открывают меня, а я не вытерпел, крикнул: «Мамочка, я живой!». Мать начала меня целовать. Через несколько часов боли в животе у меня прекратились. Вот как тогда лечили, так что мать прекрасно понимала, что жить ей осталось недолго.

Летом отец задумал переехать на Северный Кавказ. Он хотел работать по своей специальности: садовником или огородником, а ему сказали, что на Северном Кавказе много садов. Как мать его ни уговаривала остаться, всё напрасно. Помню, мать говорила: «Если хочешь меня похоронить, то поедем; пойми, там климат такой, что я со своей болезнью и года не проживу, а мне жалко детей, я им ещё нужна». Но отец был непреклонен.

Итак, весной 1917 года мы очутились в городе Пятигорске, на станции Скачки.

Станция Скачки — это пригород Пятигорска. Надо сказать, местность прекрасная, кругом горы, леса. Пятигорск потому так и именуется, что его окружают пять гор: Бештау, Машук, Верблюдка с двумя горбами, как у верблюда, Жучка и Шелудивая, получившая такое название за то, что на ней мало леса, а только скалы. Нам всем понравились Скачки, кроме матери, которая хорошо знала, что осенью и зимой здесь слякоть, а это гибель для больных туберкулёзом. Километра полтора от станции протекала речушка Подкумок, на которой в то время стояла водяная мельница, а рядом был большой сад и огород. Всё это принадлежало одному хозяину, фамилию его не помню. К нему и поступил отец садовником и огородником.

Устроились мы неплохо, помимо отца в огороде и саду работали две мои сестры — Наташа и Груня. Жили мы на квартире тут же, на берегу Подкумка. Я и брат Доминик помогали матери по хозяйству, присматривали за меньшей сестрёнкой Марусей, которой шёл уже пятый год. В Пятигорске был костёл, то есть польская церковь.

Однажды в воскресенье мать организовала нам посещение костёла всей семьей. Это для нас, детей, было целое событие — погулять по городу, но мать поставила перед нами задачу: нам надо было вспомнить все свои грехи и рассказать о них ксёндзу (католическому священнику). И мы пошли.

В костёле с правой стороны у дверей висела скульптура распятого Иисуса Христа. аждый входящий должен был обязательно три раза перекреститься и поцеловать статую трижды — в те места, где он прибит гвоздями, то есть в ноги и в две руки. Под руководством матери и с её помощью, так как нам с братом и сестрой Марусей самим было не достать, проделали и мы эту процедуру, а затем я, брат и отец пошли направо, а мать с сёстрами налево. В костёле мужчины сидят с правой стороны, а женщины — с левой. Мы с отцом просто сидели и не молились, иногда за ксёндзом повторяли; если все встают, то и мы встаём, садятся — и мы садимся. Мать с Наташей и Груней перебирали чётки, вроде и молились, а Маруся сидела и разглядывала всех. В костёле нам понравилось: хорошо играли на органе и пели. Самое трудное было для нас исповедоваться — надо же про все грехи рассказать, а их у каждого было много: побил сестрёнку, не послушал старших, в пост ел скоромное, прячась от родителей... Да разве всё запомнишь? Тем более, что мы уже года три не исповедовались, так как не имели возможности сходить в костёл.

Под руководством матери все мы по очереди подходили к будке, где сидел ксёндз, и в окошечко шептали ему свои грехи. Когда подошла моя очередь, то я очень беспокоился, чтобы чего-нибудь не забыть из своих грехов. Долго я шептал с усердием ксёндзу. Вижу, ему хочется, чтобы я поскорее закончил, так как он говорил сперва «бог простит», а затем стал спрашивать: «Ну, все грехи?». Я ответил: «Все», но когда на несколько шагов удалился, вспомнил, что курил и не сказал об этом. Вернулся и говорю: «Я ещё курил», ксёндз ответил «бог простит». Вышли мы из костёла с поднятым настроением, так как верили, что все грехи нам бог простил и мы сейчас чистые. Погуляли по Пятигорску, попили нарзану, который мальчишки носили в чайниках или вёдрах и кричали: «Кому нарзану?». Почём нарзан продавали тогда — не помню, знаю только, что кисловодский нарзан был дороже. К вечеру вернулись домой полуголодные: в Пятигорске отец угощал нас только пряниками.

Я очень любил читать, и как только появлялось время, брался за книгу, за что мать меня хвалила. Помню, попала ко мне книга «Овод». Я её два раза подряд прочитал, но чаще всего мать подсовывала мне богословские книги. Научился я читать и по-польски, и по-русски. Начальной причиной моего увлечения книгами было то, что я по возможности избегал компании ребятишек, так как они меня дразнили — поводом для этого был мой правый глаз. Когда меня ещё возили в коляске, у меня от солнца заболели глаза — и я чуть не остался слепым. Левый глаз вылечили, а правым я перестал видеть, и зрачок потянуло к носу. Увлечение книгами явилось для меня в дальнейшем стимулом для получения высшего образования, но об этом будет разговор дальше.

Кончалось лето 1917 года. Жизнь наша, как мне казалось, текла без особых приключений, но на самом деле было не так. Нашу семью ждали большие неприятности. Начну с сестёр. Старшая, Наташа, была тихая и набожная, гулять никуда не ходила. Младшая, Груня, была, как говорится, оторви да брось. Отец им гулять по вечерам не разрешал, но это Груне было нипочём: вечером она вылазила в окно, так как на двор идти нужно было через комнату, где спали мать и отец, и гуляла почти до утра.

Но однажды я услышал, что родители сильно ругают Наташу. Думаю: за что? Она никогда не нарушала наши семейные порядки. Каким-то образом мать узнала, что Наташа беременна. Оказывается, она забеременела от военнопленного поляка, который работал с отцом в саду, а жил у нас в доме. Наташа и её жених Юзек просили отца разрешить им пожениться, но он не давал разрешения, и только когда и мать стала на их сторону, произнёс фразу, которая до сих пор мне вспоминается, а именно: «Кто съел сметану, пусть кушает и кислое молоко»  — повернулся и ушел. Мы все обрадовались, потому что сочувствовали Наташе и Юзеку. Через несколько дней Юзек и Наташа поженились. Свадьбы, конечно, никакой не устраивали: они поехали в костёл, обвенчались — и всё. Не до свадьбы было: мать уже сильно болела, да и средств не было на празднование.

Через месяц или полтора Юзек с Наташей уехали в Польшу: как будто бы военнопленным разрешили возвращаться на родину. Они как в воду канули, судьба их осталась нам неизвестна. Доехали они в Польшу или нет — мы так и не узнали.

Мы с Домиником часто проводили время около ипподрома. Во время скачек попасть туда не могли, но зато в будни любовались тем, как объезжали лошадей. Лошади действительно были красивые — мы же лучших не видели. Мы познакомились с объездчиками лошадей, и однажды мне даже разрешили покататься верхом на одной, самой смирной. Мне интересно было похвастаться перед родными, что я уже умею ездить. С этой целью я прискакал к нашему дому, но тут случилось для меня непонятное: лошадь почему-то понеслась в сад, я не мог её остановить. Вот она свернула к дереву — и бежит под сучок. Вижу, что для меня дело кончится плохо, так как лошадь под сучком пройдёт, а меня сучком собьёт. Я прижался к шее лошади, а ей того и надо было: задними ногами взбрыкнула — и я полетел через её голову. Она перескочила через меня и повернула на ипподром. К моему счастью, я отделался лёгким испугом, но без насмешек от ребятишек и объездчиков не обошлось, а это для меня было очень обидно.

Однажды Доминик прибежал на ипподром и кричит: «Сигизмунд! Скорей домой — мать умирает!» Когда я ворвался в комнату, все дети стояли на коленях у кровати, где лежала мать, — я стал так же. Мать говорит: не обижайте маленьких Марусю и Клару. Потом погладила всех по голове, закрыла глаза и скончалась. Мы все начали плакать, слёзы катились по щекам и у отца.

Дней через десять после смерти матери отец уволился от этого хозяина. Причины точно я не знаю, но помню из разговоров рабочих на мельнице, что отца уволили за какие-то неблагонадёжные разговоры. Отец стал работать на разных работах. Я видел, как он у соседнего купца передвигал на другое место уборную. Иногда отец уходил на весь день и всегда наказывал нам с Домиником хорошо смотреть за Марусей. Маруся была самая маленькая, но самая боевая. На месте она не могла усидеть, поэтому с неё нельзя было глаз спускать.

Однажды, когда отец ушёл на весь день, мы с Домиником сказали Кларе посмотреть за Марусей, а сами пошли на ипподром. Клара была близорукая и далеко (пятнадцать-двадцать метров) ничего не видела. Когда мы возвратились с ипподрома, Клара ходила вокруг дома и звала Марусю. Нам она сказала, что Маруся куда-то убежала. Мы тоже стали звать и искать Марусю, но её нигде не было. Спрашивали у рабочих на мельнице, но никто её не видал. Что делать? Я предложил пройти ещё по каналу в сад: может, она упала в воду.

От Подкумка отходил в сад канал, воды там было по колено, не больше, но вода текла очень быстро, а в саду под мостом была большая яма. Пошли мы по каналу — и видим: у самого моста, Маруся ухватилась ручонкой за забитые колья около ямы, всё тело в воде, а голова снаружи. Мы стали кричать, прибежали женщины, работающие в саду, вытащили её, положили на землю — она не дышит, и никто не знает, что делать. Кто-то подсказал, что надо в одеяле качать. Понесли Марусю домой, взяли одеяло и начали качать. Маруся была как спящая, не коченела, а придавили пальцем — тело вновь кровь находит. И так качали с обеда до вечера.

Вечером пришел отец, как увидел такую картину — с лица изменился, кинулся к Марусе, а она стала уже застывать. Сперва ноги перестали сгибаться, потом руки — и так вся она застыла и умерла у нас на глазах, так как никто из присутствующих не умел спасти захлебнувшегося человека. Мы все плакали, в том числе и отец. Мы никак не могли поверить, что Маруся мертва, нам казалось, что она сейчас проснётся. Кроме жалости к Марусе, я ждал, что отец должен нас с Домиником бить за это, и я уже приготовился, но этого не случилось ни тогда, ни потом, несмотря на то, что отец очень плакал по Марусе.

Итак, третий член нашей семьи выбыл. Это случилось дней через пятнадцать-двадцать после смерти матери. Отец раскопал могилу матери и на её гроб положил гроб с Марусей. Хоронили Марусю опять отец и Груня.