Предпоследняя глава исторического документального сериала, который самиздат собрал из записей свидетеля Первой мировой и революции Сигизмунда Дудкевича. В этой серии он вспоминает о голоде на Кубани и людоедстве, рассуждает о том, как в 1930-е советские студенты разочаровывались в Сталине, видит живую Крупскую и устраивает абсолютно зощенковскую сцену, обманув девушку, которую вытащил на свидание в ресторан.
(Стилистика автора сохранена)
Серия
«Красный дневник»
После окончания чистки партии кое-кто из студентов в узком кругу высказывал мнение, что надо бы некоторых наших членов ЦК оставить без партийных билетов. В 1933 году много народу у нас в стране голодало, а хлеб вывозили за границу. В особенности голод был на Кубани. Приезжающие оттуда студенты рассказывали жуткие вещи: там некоторые семьи полностью вымирали с голоду и некому было их хоронить. Дело доходило до людоедства.
Знакомый студент поделился такой историей. В селе, где жили его родители, упорно ходил слух, что одна старуха питается человеческим мясом. Решили проверить. Когда зашли к ней на квартиру, она сидела на полу и испуганными глазами молча смотрела на вошедших. Ни на какие вопросы не отвечала. В комнатах у неё ничего не было, из мебели все она пожгла из-за отсутствия дров. Старуха всё время следила обезумевшим взглядом за ходившими по комнатам людьми, а когда полезли в печь, она начала орать нечеловеческим голосом. В вынутом из печки чугуне обнаружили детскую лодыжку, затем в сарае под мусором нашли окоченевшее тело ребёнка, без обеих лодыжек. Старуху отправили в психбольницу, на этом дело и кончилось. Ребёнка закопали в огороде. Жители установили, что мать этого ребенка умерла с голоду, а как он попал к старухе — живой или мертвый, — никто не знал.
Такое положение влияло на настроения студентов, вот потому вышеупомянутые высказывания и звучали по отношению к некоторым членам нашего правительства, а в особенности против Сталина. В студенческие общежития доходили слухи, что Сталин плохо относился к Надежде Константиновне Крупской и притеснял её. Это студентов возмущало, так как мы Крупскую очень уважали.
Помню, как Надежда Константиновна в нашем институте выступала с докладом. До сих пор перед глазами её кругленькое, с полными щеками лицо. После доклада она спустилась к нам в аудиторию, студенты окружили её, и она долго беседовала с нами. Один из парней спросил, как они с Владимиром Ильичом жили в ссылке в Шушенском. Её ответ мне хорошо запомнился: «Жили мы не так уж плохо, не голодали, хлеб был, только скучно было. Ильич много времени писал, ходил на охоту». Многие из студентов ответ Надежды Константиновны расценили как несогласие с положением, в котором в то время находились люди, особенно крестьяне.
Я пришёл к выводу, что культ Сталина стал вырисовываться после убийства Сергея Мироновича Кирова и дошёл до трагического положения в 1937–1938 годах при покорном молчании его окружения. Дрожа за свою шкуру, Сталин отделился от народа Кремлёвской стеной. Зайти к нему или к другим членам ЦК было уже невозможно, свобода слова и печати остались только на бумаге, а в действительности рты всем крепко закрыли, оружие у всех изъяли. Лихман свой наган отдавал со слезами. Такой поворот дела вызвал брожение среди студентов. Небольшая группа, в которую входили я, Лихман, Колесников, Волков, Собакин, Сергеенко — всего одиннадцать человек, — решили выступить на закрытом партийном собрании по этим, волнующим нас, вопросам. Интересно, что самый тихий, очень редко выступающий на собраниях Сергеенко сам вызвался быть первым докладчиком. Разговор должен был идти о неправильной политике ЦК партии, которая довела людей до смерти от голода, о слухах о притеснении Сталиным Надежды Константиновны Крупской, об отрыве ЦК от народа, о зажатии свободы слова и печати и о другом.
Мы верили, что на закрытом партийном собрании сможем свободно высказаться и обратить внимание партии на волнующие студенчество вопросы, но ошиблись. В то время фракции внутри партии были уже запрещены, и мы хотели выступать каждый от себя, поэтому Сергеенко начал свою речь с того, что считает линию ЦК по вопросу внешней торговли хлебом неправильной. Его сразу оборвал председатель: мол, говорите по существу вопроса. Сергеенко стал говорить о свободе слова, тогда представитель райкома прервал его и заявил, что нельзя слушать провокаторов. Мы с мест стали выкрикивать: пусть Сергеенко доскажет, но ему так и не дали. Он сел на своё место, и из нас больше никто не пытался выступить. На следующий день утром Сергеенко вызвали к коменданту общежития — и мы его больше не видели и не слышали о нём ничего. Вот тебе и свобода слова. Мы ждали, что за Сергеенко и нас также будут вызывать, но, вероятно, он не выдал нас — и этого не произошло. После того случая мы с товарищами наивности своей лишились и на политику стали смотреть, как говорится, сквозь пальцы.
Учебный год подходил к концу, началась зачётная сессия, поглотив всё моё внимание. Зачёты сдал на отлично. На время летних каникул ЦК комсомола, против моего желания, забрал меня работать инструктором пионерских лагерей и детских садов. Решая этот вопрос, в ЦК имели в виду, что я работал пионервожатым в совхозе № 10, но этого было недостаточно для направления инструктором от ЦК комсомола. Послали меня в город Калугу и даже не проконсультировали, что надо делать. Пионерский лагерь находился в лесу, в километрах трёх-четырёх от Калуги, на берегу Оки. Место красивое. В лагере меня не ожидали, но приняли очень хорошо, в особенности старшая вожатая. Почти всё время находилась со мной и рассказывала обо всех порядках лагеря. Она боялась, чтобы я ничего плохого о ней не написал.
Детей действительно содержали в лагере неплохо, питались они хорошо, распорядок дня выполнялся точно. В общем, я ничего такого не нашёл, за что можно было бы пропесочить руководство лагеря. Пробыл там дней двадцать и поехал в Калугу проверять детские сады. В Калуге их было всего два. Я обнаружил ряд недостатков: плохое питание, малое количество игрушек и постельных принадлежностей, грубое отношение к детям и тому подобное. Большинство выявленных недостатков, с помощью горкома комсомола, было в моём присутствии устранено.
Со спокойной совестью я возвращался в Москву и не знал, что меня ждут неприятности. Заведующая отделом пионерских лагерей и детских садов встретила меня недружелюбно. Когда я стал рассказывать, где был, она прервала меня словами: «Но вы там ничего не сделали». Я опешил, молчу, не знаю, что ответить. Тогда она подаёт мне письмо: «Нате почитайте, что пишут о вашей работе». Я стал читать, а она занялась какими-то бумажками. Писала старшая пионервожатая о том, что я прожил в лагере почти месяц, абсолютно ничем ей не помог и уехал. Вот это, думаю, номер! Как мне оправдываться? А завотделом как будто читала мои мысли. Спрашивает: «Ну, что вы скажете в своё оправдание?». Я ей ответил, что действительно в лагере почти ничего не сделал, так как считаю, что там всё нормально, и стал ей рассказывать о детских яслях. Она, не дослушав, дала мне лист бумаги и говорит: «Пишите отчёт о вашей работе». В отчёте я в основном остановился на детских яслях и даже приврал немного. Она прочитала, отметила командировку и отпустила меня. Вылетел я из ЦК как ошпаренный: неприятно было, что так неудачно окончилась моя командировка. Сейчас не помню, сколько мне на неё заплатили, но я постарался больше не встречаться с работниками ЦК комсомола.
***
В одно из воскресений я вышел из общежития, сел неподалёку на скамейку, раздумывая, по какому маршруту совершить прогулку. Рядом со мной села одна молодая особа, пришедшая с девочкой лет пяти. Я не обратил на неё внимания, и тогда она спросила: «Молодой человек, не скажете, сколько сейчас времени?» Я ей ответил и в свою очередь задал ей вопрос: зачем ей нужно время — ведь счастливые часов не наблюдают? Она начала рассказывать, что договорилась с подругой поехать гулять в Шереметьевский парк, но та почему-то запаздывает. В тот день я был одет в матросскую форму, которую пошили мне по заказу, и я любил в ней прогуливаться. Вот соседка по скамейке и приняла меня за моряка. Спросила, на каком корабле служу. Я ответил, что на корабле «Марат» (даже не зная, есть такой корабль или нет), а сейчас нахожусь в отпуске. Потом возьми да ляпни: раз подруга ваша не приехала, поедем в парк со мной. Она с удовольствием согласилась и попросила меня подождать, пока она отведёт девочку домой. Я в свою очередь сказал, что мне тоже надо сходить домой.
В кармане у меня было всего пять копеек, и я побежал в общежитие одолжить хотя бы один рубль, который занял у Лихмана. Когда вернулся обратно, «моя» Люся, так она себя назвала, уже сидела и с тревогой посматривала, не иду ли я. Увидев меня, засияла.
Сели на трамвай, купил я билеты, а сам думаю, что напрасно затеял эту комедию, но отступать некуда. Прогуливаясь в парке, она меня всё тянет к киоскам, где продают разные сладости, и рассказывает, что на днях, вон в том киоске (показала рукой), один военный покупал ей хорошие конфеты. А я стараюсь увести её подальше, в безлюдное место. Завёл в кусты на берегу пруда, сели на траву. Шутя открыл её сумку — вижу, что там ни копейки, значит, она рассчитывает на мой карман. Немного посидели. Она и говорит: пойдём в ресторан, закусим, выпьем, а потом до вечера я ваша. Встали, пошли по направлению к ресторану, а я думаю: надо бежать — расплачиваться-то мне нечем.
По пути встретилась нам веселая компания с гармошкой. Мы остановились около них, а через несколько минут Люся уже плясала в кругу. Я, воспользовавшись такой ситуацией, стал поспешно уходить. Слышу, догоняет она меня и кричит: «Что вы, Володечка, убегаете от меня?» (Я ей отрекомендовался Владимиром Жаровым.) Я ответил, что иду вот на скамейку отдохнуть. Подхватила она меня под руку и повела в ресторан.
Сели за столик, она взяла меню и заказывает закуску, вина, а я — ни жив ни мёртв, думаю: бежать надо обязательно, но как? Приносят нам бифштекс и бутылку вина. Я открыл вино, налил ей, себе, выпил, а она, как пять дней не ела, уплетает. Взял я меню, вроде ещё выбираю, что заказать, прикинул её заказ, а стоимость его превышает уже шесть рублей. Тогда я ей говорю, что в меню ничего хорошего нет — пойду посмотрю, что можно взять в буфете. Она говорит — возьмите обязательно пирожных. Бескозырку положил на стул и направился к буфету. В это время официант нёс нам очередную порцию. Увидев, что я иду к дверям, он глянул на столик, где моя барышня уплетала бифштекс, и на мою бескозырку. Я подошёл к нему и тихонько сказал, что у меня расстроился желудок и мне нужен туалет. Он ответил: туалет там, выйдете — и сразу налево. Я вышел и быстро направился к трамвайной остановке. Как назло, трамвая нет: жду, поглядываю на ресторан и переживаю. Хотел идти пешком, но показался трамвай. Когда он тронулся, я аж вздохнул: ну, думаю, теперь всё — не догонишь.
Всю дорогу представлялся себе, что сейчас делает «моя Люся» в ресторане. Долго товарищам не рассказывал о своём приключении, а когда проговорился, ребята со смеху падали. Больше «Люсю» не встречал, но я боялся этой встречи, на ту скамейку не садился и костюм свой матросский — уже без бескозырки — не надевал, дабы Люся меня случайно не опознала.
***
После этого Сигизмунд Дудкевич успеет побывать в командировке в Ташкенте, а в 1935 году вместе с несколькими другими студентами попадёт в личное распоряжение наркома путей сообщения Лазаря Кагановича, чтобы разобраться с неудовлетворительной работой некоторых железнодорожных депо. Успешно справившись с задачей, Дудкевич попытается остаться в Москве, но получит назначение на должность главного механика машинно-путевой станции № 17 (МПС № 17). Работая на этой станции в российской глухомани, герой впервые начинает осознавать, чтó такое сталинские репрессии: на производстве кто-то перерубил электрокабель, и на глазах Сигизмунда следователи задерживают одного из рабочих. Тот отрицает свою вину, но в итоге его заставляют подписать признательные показания. Сам Дудкевич вдруг понимает, как легко можно оказаться за решёткой и быть признанным вредителем: поломки на железной дороге происходят постоянно, ему везёт лишь потому, что МПС № 17 работает на сáмом отшибе, поэтому следователи не всегда успевают обратить внимание на происшествие. Однако до того, как у Дудкевича начнутся неприятности, остаётся лишь год.
