Две недели назад в Рио-де-Жанейро сгорел Национальный музей Бразилии, в пожаре погибли около двадцати миллионов экспонатов и артефактов, целиком исчезли целые архивы великих учёных. Редактор «Батеньки» посмотрел на фотографии и вспомнил, как сам был волонтёром на ликвидации последствий пожара в другом узле мировой науки — академической библиотеке ИНИОН в Москве. Про теракты для посвящённых, настоящую температуру горящих книг и чёрный кашель ликвидаторов — в небольшом обзоре двух случаев камерного апокалипсиса.
Основная группа волонтёров осталась где-то позади, дожидаясь руководителя, а мы отошли чуть подальше, вглубь сгоревшего крыла. На чёрных стенах — следы огромных перчаток пожарных. Сломанные косяки выбитых дверей, сморщенный жаром фикус в горшке, везде слышится капель — это уже месяц с перекрытий стекает и всё никак не стечёт вода из брандспойтов.
Пожар уничтожил бумажные запасы знаний сразу нескольких академических институтов, но сгорело не всё. Где-то в огромных обесточенных книгохранилищах, похожих на тёмные, заставленные стеллажами стадионы с низкими потолками, уцелело ещё очень и очень многое. В ближайшие недели мы упакуем здесь несколько тонн отсыревших книг в коробки, и их увезут куда-то в Люберцы, но это будет потом, а в первый день эвакуации ИНИОН больше всего хотелось посмотреть на то, что спасти уже нельзя.
Дом, который построил Курт
«Ребята, от лингвистического раздела не осталось ничего. Полностью утрачен архив, все полевые записи начиная с 1958 года. Записи песен на языках, у которых больше нет живых носителей. Весь архив Курта Нимуендажу, все оригиналы статей, фотографии, негативы, черновики его этнографических карт коренных народов Бразилии. Оригинал его первой полевой записи 1945 года. База археологических и этнографических маркеров всех этнических групп, которая велась с XVI века. Всё обратилось в пепел. Смотреть на это невыносимо больно».
Пост в фейсбуке, который профессор Синда Гонда написала третьего сентября, на следующий день после пожара в Национальном музее Бразилии, собрал несколько тысяч лайков на языке оригинала и ещё пятьдесят тысяч, когда его перевели с португальского на английский.
Музей сгорел напрочь, в центре пепелища остался только покрытый сажей пятитонный метеорит, до этого встречавший посетителей сразу за турникетами у касс. На фотографиях с пожарища он выглядит так, будто вот-вот скажет: «Ребят, я знаю, что вы все подумали, но это правда не я».
Курт Нимуендажу, про архив которого писала профессор Гонда, родился в Германии, в Йене, и приехал в Бразилию в 1903 году, чтобы описать неисследованные коренные народы Южной Америки. Получилось так хорошо, что несколько десятилетий спустя его назвали величайшим исследователем индейцев всех времён и де-факто основателем бразильской этнографии. Получив бразильское гражданство в 1922 году, Курт попросил, чтобы скучную немецкую фамилию Ункель ему сменили на Нимуендажу, как его называли индейцы гуарани в одной из экспедиций. В переводе с их языка это значит «человек, который построил себе дом».
Когда в Рио-де-Жанейро вместе с Национальным музеем сгорел весь архив Нимуендажу, сама по себе наука не лишилась накопленных знаний. Все его исследования существуют в тысячах копий, они оцифрованы, переведены и переиздаются, вероятно, прямо сейчас, да и вообще наука с тех пор далеко ушла. Но корней и подлинника этого знания больше нет. «Сгорела наша история», — писала в том же посте профессор Гонда, обращаясь к коллегам. Пожар в архиве действует на учёных, как узкоспециальный теракт: дело не в физическом ущербе и разрушениях — дело в травме.
Иногда кажется, что Бразилия — это такая латиноамериканская Россия. Самая большая в своём регионе, самая населённая, богатая, безумная и конфликтная, а Амазонка в ней — что-то вроде БАМа. Путешествуешь в другой конец страны днями напролёт, а кругом — равнины, огромное небо, густые леса, а в лесах — коренные. Сотни малых народов, множество языков, песен и версий сотворения мира. Есть, конечно, свои индейцы и в Перу, и в Аргентине, в Боливии вот президент Эво Моралес — представитель коренной народности аймара. Но всё равно центр тяжести, главный запас знаний о людях, освоивших континент за 15–20 тысячелетий до Колумба, был собран, конечно, в Бразилии.
Россия в этом смысле похожа на Бразилию один в один, здесь тоже скопилось огромное море людей, народов и знаний. Гибель архива автохтонных языков в Рио — это как если бы в России сгорел архив Института по изучению славян. Для мировой славистики масштаб травмы был бы такой же, как у этнографов Южной Америки от поста Синды Гонды: знания никуда не делись, но словно осиротели.
Вообще-то ровно это и произошло 30 января 2015 года: во время пожара в библиотеке ИНИОН в числе прочих сгорела библиотека Института славяноведения Российской академии наук, где я в то время дорабатывал свои последние месяцы в качестве младшего научного сотрудника на 0,1 ставки.
Насекомые армагеддона
Под конец пожара в ИНИОН пять миллионов пылающих книг расплавили стальные перекрытия между этажами и опоры крыши. Кровля провалилась внутрь, раскинув на своём месте обломки несущих конструкций. Снаружи приземистое здание библиотеки походило на вскрытие квадратного кита.
Внутрь сгоревшего крыла мы тогда зайти так и не смогли — только посмотрели сквозь пролом в стене на нечто странное, у чего сверху было небо, а низа, по крайней мере такого, по которому можно ходить ногами, не было. Чёрная каша из стекла, арматуры и мокрой золы заворачивалась в многометровую воронку и уходила куда-то вниз сквозь дыру в полу. А из воронки наружу торчали гнутые огнём балки перекрытий этажа.
И повсюду обугленные, прокопчённые книги. Том персидского эпоса, выброшенный из воронки то ли потоком раскалённого воздуха, то ли пожарными, валялся раскрытый прямо у нас под ногами. Огонь съел у него только обложку и края страниц. Девушка-волонтёр, с который мы стояли у пролома в стене, нагнулась, вынула разворот из сгоревшего корешка и сказала: «Смотрите, прямо бабочка из ада». Бабочка была сырая, пахла костром и была покрыта арабской вязью — издание на языке оригинала из фонда Института мировой литературы. До сих пор висит у меня на стене в рамочке.
А потом нас отвели в соседнее уцелевшее хранилище, раздали что-то вроде бумажных комбинезонов с капюшонами, респираторы, плоские заготовки картонных коробок, и мы начали паковать девятый, кажется, книгохран. От респираторов толку было мало: после нескольких дней работы в окружении микрочастиц сажи многие волонтёры ещё неделю отхаркивали научную литературу в раковины по утрам.
Работа была тяжёлая и скучная, но сотрудники библиотеки кормили нас печеньем, а сами работали в два раза больше, чем мы и наёмные грузчики вместе взятые. Казалось, больше всего женщины из библиотеки боялись не последствий прошедшего пожара, а грядущей оттепели. Вся инфраструктура, защищающая книги от влаги, грибка и вообще — мира, погибла, сломалась и вместо воздуха разгоняла по помещениям запах цветущей воды из брандспойтов. Однако пока на улице был минус, а в книгохране изо рта шёл пар, книги были в безопасности. Мы успели до распутицы, и книги из девятого хранилища отправились на нескольких большегрузных фурах в пустующее здание закрытой библиотеки за МКАДом.
Всё это время пожарные и МЧС, спасая стены от обрушения, выгребали внутренности соседнего сгоревшего крыла ковшом экскаватора, и содержимое чёрной воронки в полу на время переместилась наружу. Кто-то из волонтёров и сотрудников библиотеки потом обнаружит в горе мусора отдельные несгоревшие книги, и несколько человек ещё долго будут муравьями ползать по тому, что осталось от архива Института славяноведения, Института мировой литературы и русскоязычных материалов Генеральной Ассамблеи ООН. И кашлять-кашлять-кашлять. Но следить за этим уже почти никто не будет: всё-таки разбор книг — это не огонь, на это нельзя смотреть бесконечно. Первая волна желающих помочь к тому моменту уже разойдётся по своим ещё не сгоревшим домам, а я решу пока завязать с наукой. Правда, не из-за пожара: у меня вот-вот родится сын.
