Две недели назад в Рио-де-Жанейро сгорел Национальный музей Бразилии, в пожаре погибли около двадцати миллионов экспонатов и артефактов, целиком исчезли целые архивы великих учёных. Редактор «Батеньки» посмотрел на фотографии и вспомнил, как сам был волонтёром на ликвидации последствий пожара в другом узле мировой науки — академической библиотеке ИНИОН в Москве. Про теракты для посвящённых, настоящую температуру горящих книг и чёрный кашель ликвидаторов — в небольшом обзоре двух случаев камерного апокалипсиса.

Основная группа волонтёров осталась где-то позади, дожидаясь руководителя, а мы отошли чуть подальше, вглубь сгоревшего крыла. На чёрных стенах — следы огромных перчаток пожарных. Сломанные косяки выбитых дверей, сморщенный жаром фикус в горшке, везде слышится капель — это уже месяц с перекрытий стекает и всё никак не стечёт вода из брандспойтов.

Пожар уничтожил бумажные запасы знаний сразу нескольких академических институтов, но сгорело не всё. Где-то в огромных обесточенных книгохранилищах, похожих на тёмные, заставленные стеллажами стадионы с низкими потолками, уцелело ещё очень и очень многое. В ближайшие недели мы упакуем здесь несколько тонн отсыревших книг в коробки, и их увезут куда-то в Люберцы, но это будет потом, а в первый день эвакуации ИНИОН больше всего хотелось посмотреть на то, что спасти уже нельзя.

«Ребята, от лингвистического раздела не осталось ничего. Полностью утрачен архив, все полевые записи начиная с 1958 года. Записи песен на языках, у которых больше нет живых носителей. Весь архив Курта Нимуендажу, все оригиналы статей, фотографии, негативы, черновики его этнографических карт коренных народов Бразилии. Оригинал его первой полевой записи 1945 года. База археологических и этнографических маркеров всех этнических групп, которая велась с XVI века. Всё обратилось в пепел. Смотреть на это невыносимо больно».

Пост в фейсбуке, который профессор Синда Гонда написала третьего сентября, на следующий день после пожара в Национальном музее Бразилии, собрал несколько тысяч лайков на языке оригинала и ещё пятьдесят тысяч, когда его перевели с португальского на английский.

Музей сгорел напрочь, в центре пепелища остался только покрытый сажей пятитонный метеорит, до этого встречавший посетителей сразу за турникетами у касс. На фотографиях с пожарища он выглядит так, будто вот-вот скажет: «Ребят, я знаю, что вы все подумали, но это правда не я».

Курт Нимуендажу, про архив которого писала профессор Гонда, родился в Германии, в Йене, и приехал в Бразилию в 1903 году, чтобы описать неисследованные коренные народы Южной Америки. Получилось так хорошо, что несколько десятилетий спустя его назвали величайшим исследователем индейцев всех времён и де-факто основателем бразильской этнографии. Получив бразильское гражданство в 1922 году, Курт попросил, чтобы скучную немецкую фамилию Ункель ему сменили на Нимуендажу, как его называли индейцы гуарани в одной из экспедиций. В переводе с их языка это значит «человек, который построил себе дом».

Когда в Рио-де-Жанейро вместе с Национальным музеем сгорел весь архив Нимуендажу, сама по себе наука не лишилась накопленных знаний. Все его исследования существуют в тысячах копий, они оцифрованы, переведены и переиздаются, вероятно, прямо сейчас, да и вообще наука с тех пор далеко ушла. Но корней и подлинника этого знания больше нет. «Сгорела наша история», — писала в том же посте профессор Гонда, обращаясь к коллегам. Пожар в архиве действует на учёных, как узкоспециальный теракт: дело не в физическом ущербе и разрушениях — дело в травме.

Иногда кажется, что Бразилия — это такая латиноамериканская Россия. Самая большая в своём регионе, самая населённая, богатая, безумная и конфликтная, а Амазонка в ней — что-то вроде БАМа. Путешествуешь в другой конец страны днями напролёт, а кругом — равнины, огромное небо, густые леса, а в лесах — коренные. Сотни малых народов, множество языков, песен и версий сотворения мира. Есть, конечно, свои индейцы и в Перу, и в Аргентине, в Боливии вот президент Эво Моралес — представитель коренной народности аймара. Но всё равно центр тяжести, главный запас знаний о людях, освоивших континент за 15–20 тысячелетий до Колумба, был собран, конечно, в Бразилии.

Россия в этом смысле похожа на Бразилию один в один, здесь тоже скопилось огромное море людей, народов и знаний. Гибель архива автохтонных языков в Рио — это как если бы в России сгорел архив Института по изучению славян. Для мировой славистики масштаб травмы был бы такой же, как у этнографов Южной Америки от поста Синды Гонды: знания никуда не делись, но словно осиротели.

Вообще-то ровно это и произошло 30 января 2015 года: во время пожара в библиотеке ИНИОН в числе прочих сгорела библиотека Института славяноведения Российской академии наук, где я в то время дорабатывал свои последние месяцы в качестве младшего научного сотрудника на 0,1 ставки.

Под конец пожара в ИНИОН пять миллионов пылающих книг расплавили стальные перекрытия между этажами и опоры крыши. Кровля провалилась внутрь, раскинув на своём месте обломки несущих конструкций. Снаружи приземистое здание библиотеки походило на вскрытие квадратного кита.

Внутрь сгоревшего крыла мы тогда зайти так и не смогли — только посмотрели сквозь пролом в стене на нечто странное, у чего сверху было небо, а низа, по крайней мере такого, по которому можно ходить ногами, не было. Чёрная каша из стекла, арматуры и мокрой золы заворачивалась в многометровую воронку и уходила куда-то вниз сквозь дыру в полу. А из воронки наружу торчали гнутые огнём балки перекрытий этажа.

И повсюду обугленные, прокопчённые книги. Том персидского эпоса, выброшенный из воронки то ли потоком раскалённого воздуха, то ли пожарными, валялся раскрытый прямо у нас под ногами. Огонь съел у него только обложку и края страниц. Девушка-волонтёр, с который мы стояли у пролома в стене, нагнулась, вынула разворот из сгоревшего корешка и сказала: «Смотрите, прямо бабочка из ада». Бабочка была сырая, пахла костром и была покрыта арабской вязью — издание на языке оригинала из фонда Института мировой литературы. До сих пор висит у меня на стене в рамочке.

А потом нас отвели в соседнее уцелевшее хранилище, раздали что-то вроде бумажных комбинезонов с капюшонами, респираторы, плоские заготовки картонных коробок, и мы начали паковать девятый, кажется, книгохран. От респираторов толку было мало: после нескольких дней работы в окружении микрочастиц сажи многие волонтёры ещё неделю отхаркивали научную литературу в раковины по утрам.

Работа была тяжёлая и скучная, но сотрудники библиотеки кормили нас печеньем, а сами работали в два раза больше, чем мы и наёмные грузчики вместе взятые. Казалось, больше всего женщины из библиотеки боялись не последствий прошедшего пожара, а грядущей оттепели. Вся инфраструктура, защищающая книги от влаги, грибка и вообще — мира, погибла, сломалась и вместо воздуха разгоняла по помещениям запах цветущей воды из брандспойтов. Однако пока на улице был минус, а в книгохране изо рта шёл пар, книги были в безопасности. Мы успели до распутицы, и книги из девятого хранилища отправились на нескольких большегрузных фурах в пустующее здание закрытой библиотеки за МКАДом.

Всё это время пожарные и МЧС, спасая стены от обрушения, выгребали внутренности соседнего сгоревшего крыла ковшом экскаватора, и содержимое чёрной воронки в полу на время переместилась наружу. Кто-то из волонтёров и сотрудников библиотеки потом обнаружит в горе мусора отдельные несгоревшие книги, и несколько человек ещё долго будут муравьями ползать по тому, что осталось от архива Института славяноведения, Института мировой литературы и русскоязычных материалов Генеральной Ассамблеи ООН. И кашлять-кашлять-кашлять. Но следить за этим уже почти никто не будет: всё-таки разбор книг — это не огонь, на это нельзя смотреть бесконечно. Первая волна желающих помочь к тому моменту уже разойдётся по своим ещё не сгоревшим домам, а я решу пока завязать с наукой. Правда, не из-за пожара: у меня вот-вот родится сын.