Как я провела пять часов с людьми-собаками

Читательница самиздата, писательница Ирина Горошко в 2016 году побывала в доме, где восемь семей жили с людьми-собаками. Шокирующий перформанс проходил в Вене в рамках фестиваля Wiener Festwochen. В старинный особняк могли попасть лишь очень немногие. Помимо репортажа, от которого по-настоящему становится не по себе, публикуем и небольшое эссе Ирины, в котором она рассказывает, кто такие люди-собаки и что ей удалось о них понять.

Так как мой когда-то изучаемый в университете немецкий так и остался на уровне А2 (а всё написано на немецком языке), понять правила помогает соседка по кушетке, милая австрийка в длинном кардигане. Она шёпотом переводит на английский фрагмент про то, что можно свернуться калачиком, и мы с улыбкой переглядываемся: мол, не может же всё быть прям так серьёзно. Хотя снующие тут и там люди на четвереньках, ведущие себя абсолютно как собаки, внушают определённый страх: неизвестно, чего от них можно ожидать, привычные фоновые ожидания вообще не срабатывают.

Моё время посещения подвала — 19:40, нас собирают в группу и ведут куда-то вниз по лестнице. Перед металлической дверью гостей выстраивают в ряд и на ладонь каждого выдавливают несколько капель средства для дезинфекции рук. Уже знакомая нам sexy chick оказывается одной из дрессировщиц, она говорит о том, что нужно быть максимально аккуратными, нельзя вести себя агрессивно с собаками, важно держать ситуацию под контролем и если что — сразу обратиться к ней или её коллегам-дрессировщикам. Она указывает на огромный синяк на руке и заявляет, что вот это — результат её неправильного поведения с собакой. Её запястья перевязаны бинтами, сквозь которые можно рассмотреть бордовые пятна.

Мы заходим в подвал. На полу стоят клетки, в которых заперты человеко-псы (hunsh по-немецки: hunde (пёс) + mensh (человек). — Прим. авт.). Кто-то воет, кто-то лает, кто-то мечется по всей клетке и гремит цепями. Бетонные стены, пол чем-то заляпан. На входе нас встречает главный дрессировщик, он много говорит по-немецки, берёт электрошокер, показывает, как им пользоваться. Мне становится взаправду страшно, я не понимаю, о чём речь, а моя спасительница-переводчица оказалась в другой группе. Прямо там, в подвале, нас проводят в комнату одной из дрессировщиц.

Комната дрессировщицы оформлена в духе какой-то порочной Барби: обои и постельное бельё в розовых тонах, из шкафа выглядывает кружевное бельё, а на столе стоят открытая бутылка водки, рюмки, разбросаны пепельницы и пачки сигарет. Комната невероятно подходит этой брутальной и страшно сексуальной дрессировщице, сочетающий блондинистые волосы и розовый топ с командным голосом и жёстким взглядом.

Закуривая и раздвигая ноги так, что отчётливо видны её прозрачные трусы, она снова что-то говорит по-немецки. Я понимаю лишь те фразы, которые уже слышала, и мне крайне не нравится эта выключенность из контекста. В итоге я дожидаюсь, когда она произносит: «Есть ли у вас какие-то вопросы?» — и прошу перевести основные тезисы на английский. Она вздыхает и спрашивает, кто из присутствующих может это сделать. Мне помогает долговязый парень, он озвучивает уже известные правила поведения, но новым для меня становится то, что здесь есть не только люди-собаки, но и люди-волки, и к ним тоже можно сходить. Именно для общения с людьми-волками предназначается электрошокер, именно они опасны настолько, что без оружия туда заходить нельзя. Дама лет сорока тоже слушает перевод и смотрит на меня, пытаясь уловить реакцию. Мы с ней выразительно переглядываемся.

Приключение в подвале оказывается не таким захватывающим, как рисовало воображение. Нас усадили на табуретки возле клеток с разными человеко-псами. В «моей» клетке сидела милейшая девушка с косичками, «из Дании, потому так хорошо говорит по-английски», — прокомментировала дрессировщица. Кличка этой собаки-девушки — Шнуки. Она заглядывает в глаза и разговаривает тихим голосом, периодически странно мотая головой и высовывая язык. Сидевшей на табуретке рядом даме достался намного более агрессивный человеко-пёс, он громко лает, и она не знает, как с ним общаться. Она переключается на Шнуки, и когда девушка-собака в очередной раз странно высовывает язык, дама улыбается.
— Почему вы смеётесь? — с обидой спрашивает Шнуки. — Во мне нет ничего смешного!

Дама тушуется, ведь своим смешком она хотела подчеркнуть, что это всё не более чем забавная игра, и, мол, мы-то с вами понимаем, что Шнуки — человек, притворяющийся собакой, но искренняя обида и раздражение девушки-пса сводят на нет эту неуместную попытку.

В подвал врывается главный дрессировщик, он затягивает в помещение мужчину в трусах на коротком поводке. Мужчина орёт, воет, пытается вырваться. Такое ощущение, что сейчас он и правда освободится и раздерёт нам всем глотки.
— Всё, с меня довольно, — говорит дама, — я ухожу, у меня не такие крепкие нервы.

Тем временем из комнаты с волками выходят первые посетители, их лица измазаны чем-то похожим на сажу. Я расспрашиваю одного из них и узнаю, что в комнате находятся два человека-волка, мужчина и женщина. Оба закованы в цепи. Человек входит к ним, в руке у него электрошокер. «Волки» подходят очень близко, трогают посетителя или посетительницу грязными руками за лицо и, глядя в упор, говорят:
— Ты, жалкое человечишко, ты обезопасил себя оружием. Без оружия ты ничто. Ты виновен в том, что мы сидим на цепях. Но так не будет всегда, твоё величие падёт, ведь мы освободимся, и тогда человечество познает цвет крови.

Время моего посещения подвала подходит к концу. Я выхожу и думаю, что это оказалось таким любопытным перформансом-инсталляцией (так жанр определён на сайте Венского фестиваля) о подчинении и доминировании, а также о принятии другого. В голове проносятся наблюдения: как же быстро я включилась в эту игру, как я гладила по голове милейшую Шнуки, которая и вправду была для меня собакой. Я чувствовала самый настоящий страх перед комнатой с волками, и тут можно ещё порассуждать, был ли это страх того, что волки могут сделать со мной, или же страх самой себя и того, что во мне таится, ведь в руке у меня был бы электрошокер, и я могла бы совершенно легитимно причинить другому существу, потенциально опасному, боль. Я выхожу из клетки, планируя побродить по венским улочкам и порефлексировать о том, чтó именно со мной произошло и из каких компонентов состоит этот шикарно сделанный перформанс.

Но не тут-то было. Я поднимаюсь по лестнице, но дверь, через которую я попала в подвал, закрыта. Я вижу другую дверь, тяну её на себя и попадаю… в квартиру. На кухне сидят хозяева собак, по полу бегают люди-псы, а гости-зрители тем временем ведут беседы с теми и другими, попивая чай.

Так начинается продолжительный квест, путешествие по всему дому, в котором живут восемь семей: люди и люди-псы. Я пытаюсь общаться и задавать вопросы, однако тут мало кто говорит по-английски. Но даже если и говорят, то лишь бегло отвечают на мои вопросы — и снова переходят на немецкий, чтобы всем остальным гостям всё было понятно.

Интерьеры квартир выполнены в одном стиле: комнаты, как правило, освещает приглушённый свет торшеров, а мебель, занавески, ковры отсылают к каким-то условным пятидесятым годам прошлого века. Чуть ли ни в каждой комнате есть старый громоздкий телевизор с маленьким экраном, по которому без звука показывают записи старых ток-шоу. В некоторых комнатах стоят старомодные большие радиоприёмники. В каждой комнате можно увидеть минимум одну мягкую игрушку-собаку, в некоторых квартирах их намного больше. На стенах висят плакаты с фотографиями собак, на полках видны всякие сувенирные фигурки собак.

Брожу, неприкаянная, по разным семьям. Никогда я так сильно не жалела, что недоучила немецкий. Однако именно благодаря языковому барьеру я всё ещё сохраняю безопасную дистанцию по отношению к происходящему, не вливаюсь полностью, пытаюсь вычленить все крохотные детали, вроде того, что в одной из комнат на небольшой кровати сидит совсем юная девушка, и на ней короткие шортики и какая-то детская майка, на которой нарисован котёнок и написано «pussy». Сквозь майку чётко просматриваются соски девушки — в этом доме никто не носит бюстгальтеров.

И всё-таки я нахожу тех, с кем мне удаётся пообщаться.

Юный человеко-пёс ставит ладони мне на колени. Ему лет двадцать, и он в одних трусах. Его кличка — Пепси. Он заглядывает мне в глаза, и я не могу отвести взгляд. Таких ярко-зелёных глаз я раньше не видела, они производят какой-то гипнотический эффект.
— Ты собака? — спрашиваю я его.
— Нет.
— Ты человек?
— Нет.
— Тогда кто же ты?
— Я нахожусь между человеком и собакой (I’m in between a human and a dog).

Он продолжает смотреть мне прямо в глаза, и этот контакт становится каким-то невероятно интенсивными и неудобно интимным.
— У тебя очень красивые глаза, — говорю я ему.

Он выпрямляет руки и приближает лицо к моей шее. Он обнюхивает меня и говорит, что я очень вкусно пахну. Он кладёт голову мне на живот, касаясь груди, а я окончательно смущена. Я нахожусь в физическом контакте с привлекательным юным парнем, мне приятны его прикосновения, но в то же время я отчётливо понимаю, что он относится к другому виду, что во влечении к нему есть что-то ненормальное, чуть ли не извращённое. Как во влечении к настоящей собаке или…. к ребёнку?

Как объяснит мне чуть позже Дорота: «Нет, они не ненормальные, но они не растут, то есть их тела растут, а умом-то они остаются на одном уровне, они совсем как дети!»

Дорота — это полька, к которой меня отвёл человеко-пёс Снуппи, когда я собралась уходить: «Тебе нужно к Дороте, она знает русский, она из Польши!»

Дорота – полная уютная женщина, она жарила капусту на электроплитке, когда Снуппи ворвался к ней с криками: «Ирина, Ирина, это Ирина, она из Weissrussland, она говорит по-русски, ты должна с ней познакомиться!» Дорота сразу даёт мне задание — пойти в соседнюю квартиру в ванную комнату и наполнить пластиковую бутылку водой, ей нужно для жарки. Я приношу бутылку с водой и начинаю задавать вопросы. В квартире находятся два человеко-пса, юные парень и девушка, на обоих только коротенькие шортики.
— Иди, иди сюда, — подзывает Дорота парня. — Он говорит по-русски, — радостно сообщает она, подмигивая.

Она шепчет что-то ему на ухо, он подходит ко мне и произносит: «Поцелуй меня, Ирина». Дорота улыбается, а он прислоняет своё лицо к моему. Я отворачиваюсь, парень переключается на общение с другими гостями. Дорота хохочет, довольная проделкой. Она рассказывает мне о своих детях, что у неё двое — мальчик и девочка.
— Твои дети — собаки?
— О нет-нет, они нормальные.
— А люди-собаки — ненормальные?

И именно в этот момент Дорота и рассказала мне о том, что они всю жизнь — как дети.
— Хорошо, а как ты нашла своих собак?
— Они сами меня нашли, все собаки сами находят своих хозяев. И всё — они остаются с тобой навсегда.
— А ваше сообщество, дом «Canis Humanus» — единственное в мире?
— Ну, кто же знает? Нам известно ещё только про один такой дом, в Берлине, там тоже живут несколько семей с человеко-псами. Вот, смотри.

Дорота протягивает мне несколько фотографий, на них — трёхэтажный дом, парк рядом с домом, дорога.
— А откуда они вообще такие берутся, люди-псы?
— Ну, это неизвестно. Но Граф говорит, что со временем их будет всё больше и больше, и когда-нибудь их станет больше, чем людей.
— Граф? Кто такой Граф?
— О, ты не знакома с Графом! Ты должна с ним увидеться, именно он основал наше сообщество, дом принадлежит ему, он иногда делает пророчества. Мы ему верим.

Дорота быстро отдаёт какие-то распоряжения по жарке капусты своим людям-собакам Фифи и Белло, берёт меня под руку и ведёт по лестницам к Графу. Мы проходим несколько других квартир, везде Дорота притормаживает и сообщает всем присутствующим: «Это Ирина, она из Беларуси, она не говорит по-немецки, я веду её к Графу». Все меня доброжелательно приветствуют и называют свои имена. Я чувствую, что, куда бы я ни пришла, везде мне будут рады.

И тут я вспоминаю, что раньше уже слышала о Графе: в подвале, когда одна из дрессировщиц его упомянула, кто-то из зрителей спросил: «А Граф у вас тут самый главный?» В ответ на этот вопрос дрессировщицы переглянулись, и нам достался ответ: «Это ему так только кажется».

Мы заходим в огромную богато украшенную комнату с высоченными потолками. На входе стоит медсестра в белом костюме, она ухаживает за Графом. Дорота объясняет ей, что это Ирина пришла, из Беларуси, в такую даль ехала, вот, нужно обязательно с Графом познакомить. Медсестра недоверчиво окидывает меня взглядом, говорит, что важно понимать: Граф очень болен, он пережил инсульт, поэтому нельзя с ним вести себя громко или навязчиво, нужно быть максимально тихой. Я киваю. Я и правда очень хочу познакомиться с Графом.

Мы с Доротой подходим к круглой кровати, на которой в полумраке возлежит пожилой человек, веки его прикрыты. Рядом с кроватью сидит на четвереньках девушка-собака, на её голое тело накинут меховой жакет, еле прикрывающий красивую полную грудь. Дорота целует руки Графа, шёпотом рассказывает, кто я и откуда, спрашивает, могу ли я с ним пообщаться. Граф слабо кивает, я с огромным почтением мягко жму ему руку. Рядом с Графом лежит коробочка, он открывает её и достаёт фотографию. На фото — женщина в белом платье, лежащая на кровати. Граф тихо говорит что-то Дороте, а она переводит:
— Это жена Графа, первая человек-собака, которую он встретил. Он любил её очень сильно. Как-то он оставил её в доме одну, и дом сгорел. Он не знает, сожгли ли его нарочно, чтобы убить его жену, из ненависти, или же это случайность. С тех пор он собирает семьи с людьми-собаками и помогает им существовать и поддерживать друг друга.

Граф умолкает и аккуратно кладёт фотографию в шкатулку.
— Всё, ему нужно отдохнуть, идём, — говорит Дорота.

По дороге она выясняет, что я хорошо говорю по-английски, и отводит меня в семью, где хозяин точно сможет со мной пообщаться. Мы опять проходим через бесчисленное количество комнаток-квартир, везде сидят гости, беседующие с хозяевами и их собаками.
— Иди туда, — указывает мне Дорота, — пообщайся с ними, но потом, когда соберёшься уходить, обязательно зайди ко мне попрощаться.

Мы обнимаемся как старые подруги, и я чувствую бесконечную благодарность и симпатию к этой женщине.

В комнате, куда меня отправила Дорота, только хозяйка и её человеко-пёс, англоговорящего хозяина нет, он вышел. Оказывается, что человеко-пёс неплохо говорит по-английски. Его зовут Неро, и у него ярко выраженная восточная внешность. Его хозяйка, в отличие от прочих, которых я успела увидеть, ведёт себя по отношению к Неро довольно жёстко, заставляет его петь и танцевать «перед гостьей», шлёпает мухобойкой.
— Ирина, а откуда ты? — спрашивает Неро.
— From Belarus, — отвечаю я, но, видя на его лице замешательство, поясняю, — Weisrussland.
— О, Weisrussland, везёт тебе, — говорит он, указывая на свои чёрные волосы, — ты — белая, я — чёрный.

Тем временем возвращается хозяин, он оказывается добродушным лысеющим мужчиной и несколько раз повторяет, что очень рад, что я зашла. Он приходится Графу племянником, живёт в этом доме четыре месяца и собирается съезжать, потому что «это как-то слишком». Он указывает на крупную девушку-собаку, которая разлеглась на весь диван, и комментирует:
— Иногда держать человеко-псов выгодно, они и готовят, и посуду помоют, но некоторые, вот как эта, только и валяются целыми днями, а она ещё любит и на мою кровать забраться, хотя я этого не терплю, должно же быть у человека какое-то личное пространство!

Он говорит громко и много улыбается. В квартиру заходит симпатичная девочка лет пятнадцати, он тут же берёт её в охапку и говорит мне:
— Познакомься, это моя принцесса, королева, я её обожаю! Я так хочу на ней жениться! Ну же, поздоровайся!

Девочка опускает глаза и тихо произносит: «Hello».
— Она стеснительная такая, да, просто очень стеснительная. Но ты не думай, нет-нет-нет! Я к ней и пальцем не притронулся, она для меня слишком молода, я ничего такого не имею в виду! — вдруг начинает он меня убеждать.

Стоит ли говорить, что его громкие уверения вызывают противоположный эффект, и если раньше я бы и не подумала ничего такого, сейчас и правда начинаю подозревать между ними какую-то не совсем невинную связь.

Девочка продолжает усиленно опускать глаза и изображать стеснительность и робость.

И тут я резко прихожу в себя.

Уличить себя в полном погружении в реальность перформанса было крайне неуютно. Я же привыкла считать, что умею твёрдо стоять на ногах и держать необходимую дистанцию по отношению к вымыслу любой степени сложности. Однако здесь все детали продуманы настолько дотошно, а актёры так убедительно играют хозяев и человеко-псов, что психосоциальный эксперимент удался: я с головой погрузилась в альтернативную реальность, испытывала истинный страх в клетке, невероятное почтение к Графу и привязанность к человеко-псу. Чёрт, да в этой вселенной я вполне могла бы позволить себе договориться с хозяином и как-то взять себе (купить? люди-псы продаются?) Пепси, этого юношу-пса с невероятными глазами.

Я покидаю квартиру племянника Графа и ищу выход из дома: мне нужно передохнуть, моя реальность в одночасье стала слишком зыбкой.

Найти выход оказывается не так просто: в доме полно непонятных дверей и коридоров, и с кем бы я ни общалась и ни спрашивала, где выход, история заканчивалась одинаково: меня расспрашивают, чего это я ухожу, и уговаривают остаться, посидеть, выпить чаю.

В итоге я всё-таки нахожу выход. Уже на лестнице встречаю женщину, с которой общалась минут десять назад.
— Всё-таки уходишь?
— Да, я очень устала, мне пора домой.

На часах уже почти двенадцать, перформанс начался в семь. Я хочу пить, хочу спать и хочу вернуться в реальность — пока ещё не поздно.
— Тебе понравился наш день открытых дверей?
— Да, для меня было большой честью побывать здесь, познакомиться со всеми вами, я очень благодарна за этот вечер.
— Хорошо, — улыбается женщина, — для нас очень важно, чтобы люди знали о нас и принимали нас, — она становится очень серьёзной. — Спасибо тебе, что пришла. Вот, держи, — у меня в руках оказывается большой белый конверт.
— Auf Wiedersehen!
— Auf Wiedersehen!

Я выхожу из дома и попадаю на шумную венскую улочку. Что это было? Где я только что была? И что со мной произошло? Я разрываю конверт и нахожу внутри брошюрку перформанса-инсталляции «Мы собаки». С фотографиями, разными текстами, и главное — главное! — именами актёров.

Это был просто перформанс. Реальность всё так же стабильна. Это просто невероятный, гениальный, на грани жестокости — перформанс.

Я подхожу к гостинице, и моё сердце резко пронзает боль. Я не зашла попрощаться к Дороте, как же я могла?!

На следующий день я просыпаюсь и понимаю, что очень скучаю по человеко-псам. Мне грустно, что этот мир оказался выдумкой. Мне грустно, что этих невероятных существ на самом деле не существует.

WIR HUNDE/US DOGS — творение творческого коллектива SIGNA, состоящего из двух людей, супругов Сигны и Артура Кёстлеров. Сигна — датчанка, Артур — австриец. Живут и творят они в основном в Копенгагене. На официальном сайте они так описывают свою деятельность:

«Каждый проект — сайт-специфик перформанс, который осуществляется в нетрадиционных пространствах. В сотрудничестве с международными участниками основатели коллектива создают полностью иммерсивные (обеспечивающие полный эффект присутствия. — Прим. авт.) продолжительные инсталляции, работающие с архетипами, импровизацией и тщательно продуманными визуальными ландшафтами для исследования структур власти и деградации, идентичности и желания. Публике предлагается не только посетить и исследовать пространственные инсталляции, но также и участвовать в них и, в некоторых случаях, влиять на ход событий. Продолжительность перформансов коллектива SIGNA: от шести до двухсот пятидесяти часов нон-стоп. Длительная продолжительность позволяет разрабатывать сложные истории, также давая публике время на адаптацию и погружение в мир перформанса. За несколькими редкими исключениями, в перформансах нет физического барьера между актёрами и зрителями. Зрителям предлагается вовлечься в проект так же, как это происходит в повседневной жизни, впитывая все визуальные, слуховые и тактильные сигналы внешней среды. Влияния на разные органы чувств детально проработаны в каждом проекте для обеспечения максимального погружения публики. Например, зрителю предлагается участвовать в приготовлении и потреблении пищи, помогать с домашними обязанностями или физически вовлекаться в ритуалы, проводимые перформерами».

Российский художник-перформер украинского происхождения Олег Кулик прославился серией перформансов, где он представал в образе псов разной степени бешенства. Именно Кулик всплыл в памяти, когда я только заходила в дом и увидела стоящего на четвереньках обнажённого мужчину в ошейнике и на поводке. Впервые Кулик «стал псом» в 1994 году в галерее Марата Гельмана. Перформанс назывался «Бешеный пёс, или Последнее табу, охраняемое одиноким Цербером». Поводок держал художник Александр Бренер, а голый Кулик-пёс бросался на зрителей и проезжающие мимо машины. В документальном фильме «Олег Кулик: вызов и провокация» художник рассказывает, что в момент самого перформанса, когда он бегал по улице перед галереей и бросался на людей, он находился в изменённом состоянии сознании из-за того, что ошейник пережимал горло, и художнику не хватало воздуха для нормального дыхания. Перформанс длился семь минут, которые, как утверждает Кулик, он не помнит.

Однако по-настоящему Кулик-пёс стал известен после перформанса в Цюрихе «Reservoir Dog». Кулик хотел быть, по его выражению, «таким мерзким грязным псом», он сидел голый на поводке у входа в галерею Кунстхаус и бросался на тех, кто пытался попасть на выставку. Шокированные швейцарцы вызвали полицию, но в итоге и представители закона не очень понимали, что делать с грязным и голым мужчиной на четвереньках, кусающим людей. В итоге Кулика забрали, озвучили, что могут предъявить нарушение пяти статей Уголовного кодекса, однако быстро отпустили.

Пёс Кулика — это свободный, агрессивный, несдержанный пёс. Он непосредственен в своих порывах, опасен, мерзок, неконтролируем. Это не тот пёс, который прошёл через подвал дома Canis Humanus с его сексапильными и брутальными дрессировщицами.

Ползающий на четвереньках голый человек в ошейнике, послушный и покладистый — это ещё и отсылка к БДСМ-культуре, в частности к такому направлению, как дог-плэй (есть ещё вариации на эту тему: пет-плэй, пони-плэй и так далее). В рамках дог-плэй так называемый «нижний» играет роль собаки, которую доминант дрессирует и вообще делает с ней что хочет. В БДСМ культуре под собачкой тоже понимается пассивное и покладистое существо, которое заслуживает наказания за «плохое поведение». Прямо как в Canis Humanus. (Хотя это всё, конечно, мои предположения. Не являясь частью этой культуры и опираясь только на выкопанные в сети источники, я могу очень ошибаться).

Давая зрителю/гостю в руки настоящий электрошокер для посещения клетки людей-волков, Кёстлеры рискуют, ведь мало ли кто к ним придёт (человека-волчицу играет сама Сигна Кёстлер). Зритель оказывается в пространстве, где легитимно можно причинить другому боль, и сдерживающим фактором является разве что ваши личные границы приемлемого. Такой эксперимент может открыть нам те стороны нашей животной натуры, о которых многие и знать не хотят.

Одним из самых известных примеров такого рода перформанса-эксперимента является «Ритм 0» Марины Абрамович. В 1974 году в Неаполе Абрамович на шесть часов отдала своё тело во власть зрителей. Участникам перформанса было предложено 72 предмета, с помощью которых они могли взаимодействовать с телом художницы: роза, мёд, виноград, карандаш, краски, свеча, кнут, лезвие, ножницы, скальпель, спички, пистолет, пуля. Люди срезали ножницами одежду Абрамович, втыкали ей в кожу шипы, резали лезвием, а закончился перформанс, когда один из зрителей вставил пулю в пистолет, вложил его в руку Абрамович, прислонил пистолет к её виску и положил палец художницы на курок. Тогда перформанс был прекращён, потому что другие зрители встали на защиту жизни художницы. Абрамович рассказывает, что больше всего её поразило, что когда перформанс закончился и она пошла на зрителей, они в ужасе разбежались. Они не были готовы к тому, чтобы взаимодействовать и смотреть в глаза человеку, который только что находился в их власти.

Бродящие по дому человеко-псы со свисающими изо рта слюнями также заставили меня вспомнить соотечественника Сигны Кёстлер Ларса Фон Триера. Его «Догма № 2»  — фильм «Идиоты»  — стилистически рифмуется с «US DOGS». Если герои Триера раскрывали в себе «внутренних идиотов», то человеко-псы проявляют свою «истинную природу» лиминальных, находящихся «между» существ, не подпадающих ни под одну из устойчивых категорий. Герои Фон Триера — и не нормальные, и не душевнобольные, человеко-псы — и не люди, и не собаки. Существование в замкнутом пространстве необычного сообщества у Триера заканчивается развалом самого сообщества. Что там могло бы произойти в Canis Humanus, нам остаётся только догадываться, но даже крохи информации, которые мне удалось собрать, демонстрируют, что в сообществе крайне неоднозначное отношение к гуру и основателю — Графу. Тут можно напридумывать сотню сюжетов.

«Я родился человеком, но на самом деле я собака. Я всегда об этом знал. И люди, и собаки — все об этом догадывались, но никто не мог понять. Как такое можно допустить — человек-собака? Я вырос в полной изоляции и думал, что я один такой. Я возненавидел сам себя, стал язвительным и нелюдимым. Ни человек, ни собака не могут так жить — в одиночку. Чтобы почувствовать себя собакой, я позволял избивать себя, плохо с собой обращаться. Возможностей было предостаточно, но любовь спасла меня. Меня отыскали «мои» люди, которые могут любить меня как собаку. Сейчас я являюсь частью семьи, и я счастлив».

Это одно из писем человека-собаки, опубликованных в брошюрке. Другое письмо уже не такое трогательное и гораздо более радикальное:

«Я человек-собака, брошенная, больная и злая, никто меня не любит. У меня нет имени, да мне оно и не нужно. И я скажу вам: я буду появляться на свет снова и снова. Ваши матери, сёстры и дочери дадут мне жизнь. Я это вам обещаю. И когда нас будут тысячи, наступит время людей-собак. И что вы тогда с этим сделаете? Что?

Бог будет взбешён. Вы его никогда не видели, поэтому вы не испытываете ни страха, ни любви. А вот я видела Бога, и поэтому мне очень страшно и моя любовь сильна. Мне негде спрятаться.

Я чужак, но я не всегда буду такой, потому что придёт время людей-собак. И тогда у вас тоже не будет убежища. И это не сумасшедший дом. Это тюрьма, в которой живут и люди, и собаки, моя единственная крыша над головой, добротная крыша, хоть она иногда и протекает. Но это тюрьма меня не удержит, ведь таких, как я, будут тысячи, и мы ворвёмся в ваши дома. Я уже в ваших садах и дворах. Что же теперь?»

Собака. Почему именно собака? Самое коммуникабельное из домашних животных, милое существо, зачастую — настоящий член семьи. Однако по запросам в поисковике «собака убила человека» и «собака убила ребёнка» можно собрать целую коллекцию жутких новостных заметок. Собака — это не только комок нежности и ласки, но и смертельная опасность в вашем доме.

С темой собак не так давно работал венгерский режиссёр театра и кино Корнель Мундруцо в фильме «Белый Бог». Помните, в самом начале Хаген — это милый пёс главной героини, преданный и безобидный. Однако когда Хагена бросили одного в безумном и жестоком мире, он превращается в настоящего хищника, жестокого и бескомпромиссного. В фильме и главная героиня, девочка-подросток, и её пёс Хаген бесконечно страдают из-за эгоизма отца девочки.

Вы замечали, что для общения с животными и детьми люди часто используют похожие языковые конструкции, интонации и вообще поведение? Животных надо дрессировать, детей — воспитывать, и в обоих случаях взрослый человек оказывается носителем некого знания и представления о том, что «правильно», а что нет. Однако важнее другое: взрослый человек имеет власть навязывать детям и животным свою волю. И он этой властью постоянно пользуется.

Вспомним пространство дома, где живут семьи с людьми-собаками. В комнатах и квартирах я почти не наблюдала насилия (за исключением хозяйки Неро, но всё равно это такой лёгкий вариант). В семьях живут уже адаптированные, то есть выдрессированные человеко-псы. Они знают команды, и ими можно управлять. Для того чтобы они стали такими удобными членами социума, необходим подвал, где происходит насилие. Дрессировщики запросто могут поднять руку на человеко-пса или обезвредить его электрошокером. Зрителю тоже предлагается почувствовать всю прелесть своей власти: это не мы сидим в клетках, это не нам нужно учиться подчиняться. Человеко-псы должны избавиться от своих опасных животных проявлений ради того, чтобы быть принятыми хозяевами. Любви и принятия заслуживают лишь те, кто отказывается от части себя.

В интернете можно найти очень любопытную книгу одного из авторов проекта Looo.ch Никиты Елизарова под интригующим названием «Дети, животные, секс». «Почему пушистые и неуклюжие звери так прочно ассоциируются с детством и его атрибутами?» — задаётся вопросом Елизаров.

Своей аргументацией автор может очень смутить умы обывателей (на сайте книга так и анонсируется: «интеллектуально бесстрашный анализ царящих в культуре предрассудков»). К примеру, размышляя о сексуальных связях людей с животными, он утверждает: «Зоофилия — это вездесущее явление, возникающее в разных культурах независимо друг от друга. <…> У Константина Великого прозвище было „Короёб“, у Хатшепсут были собаки, наученные делать куннилингус, жены римских сенаторов не имели права отказать псам Тиберия». Почему? Потому что современный социальный человек — это тот же одомашненный зверь. Он преобразован так же, как доместифицированы все эти милейшие котики и собачки, которые живут в квартирах городских многоэтажек. Никакой особой разницы между человеком и животным нет, как бы нас ни уверяла в обратном христианская идеология, провозглашающая, что человек — венец творения.

К чему вообще всё это? Помните, Дорота комментировала поведение человеко-псов: мол, они же совсем как дети? Помните моё крайнее смущение, когда я почувствовала удовольствие от близкого контакта с человеко-псом? Книга Елизарова хорошо (пусть и в какой-то мере пугающе) объясняет, в чём тут дело.

Современная нормативная сексуальность, пишет Елизаров со ссылкой на исследователя родства Марка Шелла, ограничена двумя основными табу: на инцест и зоофилию. По мнению исследователя, оба табу связаны с поддержанием структур родства: нельзя тянуться к представителям другого вида, нельзя хотеть секса с родственниками. Тут всё вроде как просто. Однако когда появляется фигура ребёнка-питомца, схема усложняется. Питомец — это уже не совсем животное (ведь он доместифицрован и максимально приближен к человеку), потому «он оказывается в допустимом спектре сексуальных объектов». Но в то же время он является «ребёнком», а табу на инцест и педофилию никто не отменял. Ребёнок-питомец становится запретным объектом желания, за счёт своей двойственности он притягателен и, как всё самое желанное, недоступен.

Все эти мягкие игрушки в квартирах хозяев, юные человеко-псы, разгуливающие на четвереньках почти голышом, нарочито инфантильные комнатки дрессировщиц ярко демонстрируют, что вот это сексуальное напряжение в перформансе создано именно благодаря эксплуатации образа ребёнка-питомца. Среди человек-псов было совсем мало актёров или актрис, выглядящих старше лет двадцати. У большинства девушек — небольшая, «подростковая» грудь, большинство парней — худощавого телосложения.

Человеко-псы — это реализация фантазии про ребёнка-питомца, который уже не ребёнок, потому и связь с ним становится возможна. Зритель оказывается в крайне неуютном положении: ладно уже открыть в себе жажду насилия и удовольствие от власти, про это сейчас и так стали говорить всё чаще, но вот влечение к детям-питомцам — это уже слишком.

В «US DOGS» Сигна и Артур Кёстлеры не проявили жалости ни к себе, ни к актёрам, ни к зрителю. Кёстлеры беспощадно вытягивали на поверхность самые запретные желания, предлагая зрителю-участнику возможность почувствовать, каково это — освободиться от гнёта морали и культуры хотя бы на время перформанса. Однако осмелиться сделать этот шаг в пропасть вместе с ними могут лишь немногие. Увидеть бездну, прячущуюся в душе под слоем выученных и привитых норм морали, — страшно.