Какие могут вас ждать тонкости и подводные камни, если вы вдруг окажетесь в Африке и вздумаете купить связку бананов? Журналист Борис Туманов рассказывает, как для него этот акт в семидесятые обернулся полезным уроком обществознания и экономики.
На большой браззавильский рынок, расположенный в глубине одного из африканских кварталов, европейцы практически не ходили. Во-первых, потому, что местные фрукты, овощи и зелень всегда можно было купить в магазинах, лавочках и небольших рынках, расположенных в центре города. Там было чисто, но скучно. А во-вторых, потому, что не всякий европеец находил в себе моральные силы созерцать на большом рынке висящие гроздьями тушки вяленых обезьянок с укоризненным взором их мёртвых глаз и терпеть душераздирающие запахи маниоки. Зато, правда, там было страшно весело.
Но это я понял не сразу, а только после второго посещения этого рынка.
В первый раз я поехал туда из чистого любопытства. Побродил по бесконечным рядам, заваленным горами ананасов, бананов, манго и увешанным несчастными обезьянками, которые, как оказалось, считаются местным деликатесом, полюбовался на мух, которые сплошным слоем облепляли куски говядины, и даже попробовал прицениться к бананам, чтобы не уезжать с пустыми руками.
За прилавками стояли толстые и весёлые конголезки, которые оживлённо комментировали на своём наречии поведение «мунделе». «Мунделе» был я. Изначально на лингала этим словом называли конголезцев-альбиносов. Кстати, они представляли собой странное зрелище — белокожий и беловолосый человек с негроидными чертами лица. Но я отвлёкся. Дело в том, что словом «мунделе» конголезцы нарекли и всех представителей белой расы. Так что для толстых торговок я представлял своего рода развлечение, поскольку вёл себя отнюдь не как конголезец-альбинос, а как европеец. То есть глазел на всё, разинув рот, морщился от запахов и шарахался от пресловутых обезьянок.
Так вот, когда я подошёл к прилавку одной из чёрных толстушек, её товарки приготовились наслаждаться спектаклем, который, как я позже выяснил, должен был разыгрываться по одному и тому же сценарию. А особую пикантность этому спектаклю должен был придать как раз тот факт, что я принадлежал к роду «мунделе», то есть был европейцем.
В первый раз я попал впросак, поскольку повёл себя так, как ведут себя покупатели на европейских рынках.
— Почём бананы? — вежливо спросил я с приторной улыбкой, боясь, что в противном случае дама увидит в моём поведении проявление расового превосходства.
Окружающие нас тётки радостно загалдели, явно предвкушая какое-то удовольствие. А хозяйка бананов, улыбаясь до ушей, выдержала многозначительную паузу и выкрикнула: «Триста франков!» Тётки завизжали от восторга, дубася друг друга по спинам.
Вот тут необходимо важное разъяснение. Триста франков CFA (местная валюта, связанная с французским франком) равнялись шести французским франкам — сумма мизерная даже для советского командировочного. Тем более что бананы, к которым я приценивался, представляли собой не жалкую связку в пять-шесть бананов, а огромную ветвь.
И я безропотно полез в кошелёк.
Но тут меня ждал шокирующий своей непостижимостью сюрприз. Лицо продавщицы вдруг приняло гневное выражение, она с презрением бросила мне: «Катука!» (в данном случае это означало на лингала что-то вроде «Поди прочь, балбес!») и повернулась ко мне спиной. А товарки её издали разочарованный стон и стали разбредаться по своим местам.
Я не стал настаивать и побыстрее убрался с рынка.
Однако любопытство не давало мне покоя, и при первом же удобном случае я рассказал эту сцену знакомому старожилу-французу и попросил объяснений.
— Беда с этими новичками, — сказал он, выслушав меня. — Тебе, небось, было неудобно торговаться, да? Ну, как же — угнетённая колонизаторами тётка, и ты постеснялся у неё лишний франк отобрать, так ведь?
Я подтвердил его догадку.
— Так вот, — сказал он, — ты со своими высокоморальными угрызениями совести жестоко лишил эту даму заслуженного удовольствия. Торговаться надо было, доброхот непрошеный. Причём чем дольше, тем лучше. А настоящую цену она сама тебе назовёт, ты за неё не волнуйся.
Услышав это разъяснение, я на следующий же день снова поехал на большой рынок. Искать вчерашнюю тётку я, разумеется, не стал и обратился к первой попавшейся продавщице бананов. Вчерашняя сцена повторилась до мельчайших деталей: улыбки, восторженные товарки, предвкушающие развлечение, и так далее. Но тут уж я решил действовать наверняка.
Когда хозяйка бананов, хохоча, выпалила мне в лицо: «Двести пятьдесят франков!», я твёрдо сказал: «Десять франков!»
— Катука! — восторженно завопила тётка (в данном случае это означало что-то вроде «Вот охальник!»). Её товарки попадали на прилавки в приступе бешеного хохота, к которому немедленно присоединилась продавщица. Отдышавшись, она произнесла: «Двести франков».
Дальше это выглядело так.
— Пятнадцать франков.
Новый взрыв восторга, на этот раз сопровождавшийся коллективным исполнением нескольких танцевальных па.
— Сто пятьдесят франков! — простонала тётка.
— Двадцать, — ответил я.
Тётки завыли от восторга и стали одобрительно лупить не только друг друга, но и меня.
— Сто франков! — изнемогая от смеха, заявила владелица бананов.
— Сорок, — сказал я, замечая, что вокруг нас собралась изрядная и столь же восторженная толпа.
— Пять-де-сят! — из последних сил выкрикнула тётка, и я понял, что торг окончен.
— Беру, — заявил я. — Вот тебе пятьдесят франков.
Наша сделка завершилась под радостный рёв присутствующих, которые выражали мне свою благодарность дружескими тычками в спину.
И с тех пор я время от времени ездил на большой рынок, чтобы вновь почувствовать, что там меня считают своим, как говорится, в доску.
Оказалось, что это очень приятное ощущение.
Я так никогда и не понял, каким образом, а главное, зачем эта девчушка оказалась в тот день на заброшенной тропе в безлюдном глухом уголке джунглей. Как, впрочем, не помню, каким образом и зачем там оказался я сам. Скорее всего, ездил, как обычно, на очередное свидание с Африкой. Вот именно с этой поездкой и связано моё повествование.
В тот день я выехал из Браззавиля на север, быстро проскочил сорок километров асфальта, проехал несколько километров по глинистой дороге и свернул на первую же попавшуюся на глаза тропу, уходящую в джунгли. Я долго ехал по ней безо всякой цели, наслаждаясь острым ощущением неизвестности, которая могла таить в себе что угодно. Тропа была явно заброшенной, причём очень давно. За три-четыре часа езды в плотном, влажном, отдающем сладковатой ванильной гнилью воздухе мне не удалось обнаружить никаких следов человеческого присутствия. Разве что один раз, на излучине дороги, открывавшей на несколько мгновений величественный вид на лежащую внизу зелёную долину, я увидел между двумя сросшимися стволами деревьев потемневшего от времени, солнца и дождей деревянного божка с полым животом, в котором лежали полусгнивший банан и листья маниоки. Кто-то давным-давно положил их туда в надежде заслужить милость божка.
Откуда пришёл этот таинственный даритель, догадаться было невозможно — в этом первозданном пейзаже совершенно не ощущалось ни малейшего человеческого присутствия. Настолько, что моё собственное присутствие казалось здесь неуместным до такой степени, что я ощущал неприятный холодок страха, инстинктивно чувствуя, что моё вторжение сюда является почти святотатственным.
Я поехал дальше. Тропа по-прежнему была безлюдна, и по прошествии некоторого времени я решил возвращаться. Обратная дорога была столь же монотонной, но в Африке эта монотонность всегда компенсируется постоянным предчувствием неожиданного. Моё доверие к Африке было вознаграждено и на этот раз.
Сначала я не поверил своим глазам. Сразу за поворотом безлюдной тропы, который я проезжал часа три назад, я вдруг увидел на обочине маленькую девочку лет пяти-шести, у ног которой лежала кучка так называемых королевских бананов. Это маленькие бананы, размером вдвое меньше обыкновенных, но удивительно нежные и сладкие.
Я остановился и вышел из машины. Пока я шёл к ней, девчушка невозмутимо смотрела на меня, не выказывая ни страха, ни удивления. Моя попытка выяснить, как она здесь очутилась и что здесь делает, успехом не увенчалась: малышка не понимала французского, а лингала я тогда ещё не знал.
Тогда я вопросительно поднял брови и показал на бананы. Девочка оживилась и показала мне растопыренную пятерню. «Пятьдесят франков», — сообразил я и решил быть щедрым: ребёнок стоит в одиночестве посреди безлюдных джунглей, надо же его хоть чем-то побаловать. Кончено, я догадывался, что её деревушка находится где-то рядом, но проехать к ней было невозможно, девочка явно добиралась сюда пешком.
Я вытащил стофранковую бумажку и протянул её девочке. И тут меня ожидал неправдоподобный сюрприз. Девчонка отчаянно замотала головой и снова показала мне пять пальчиков. Я стал лихорадочно соображать, что она имеет в виду. Похоже было, что она спрашивала с меня пятьдесят франков. А, может быть, что-то другое? Тогда я залез в карман, выгреб оттуда всю мелочь и протянул ей все эти монеты на ладони. Девчушка внимательно посмотрела на мою ладонь, покопалась в горстке мелочи, и с торжествующим видом вытащила оттуда одну пятифранковую монету. Я опешил. «Бедное дитя, — пронеслось у меня в голове, — она же ничего не понимает в деньгах, как её убедить, что сто и даже пятьдесят франков намного больше той мизерной суммы, которую она хочет получить за свои бананы?»
Я выудил из мелочи серебристую пятидесятифранковую монету и протянул её девочке. Она снова отрицательно покачала головой и торжествующе показала мне свою пятифранковую монету. Я почувствовал себя гнусным обидчиком вдов и сирот. Снова попытался переубедить малышку, но она упорно стояла на своём, нетерпеливо протягивая мне связку своих бананов.
Делать было нечего. Я взял бананы и побрёл к машине, не понимая, отчего у этой девчонки такой довольный вид.
Всё объяснилось позже. Разумеется, с помощью очередного старожила. «Где это было?» — спросил он в первую очередь. Я рассказал ему о своём маршруте. Он ухмыльнулся: «Что это тебя вечно тянет в какую-нибудь глухомань? В этом районе почти никто не живёт, а все местные годами оттуда вообще не выбираются: дорог, как ты сам убедился, там нет, а из внешнего мира если кого-нибудь туда и заносит, так только таких искателей приключений на свою голову, как ты. Ты что, ни разу не подумал, что бы с тобой приключилось, если бы, не дай бог, твоя машина сломалась? Тебя бы, конечно, никто не обидел, но месяц-другой тебе пришлось бы там одной маниокой и бананами питаться. А то, что стофранковую бумажку девчонка у тебя не взяла, так правильно сделала. В этой влажности любая купюра сгнивает очень быстро. У них же там своя денежная система, замкнутая на пятифранковых монетах. Причём номинал для них не имеет никакого значения. Это просто средство обмена. Пятидесятифранковая монета для них — пустой звук. Она по сравнению с пятифранковиком маленькая, её легче потерять. А пять франков выглядят внушительно, и их удобнее хранить, вот и всё. Подумай, зачем им деньги в нашем понимании, если им нечего и негде покупать? Ну а девчонка вышла на тропу продавать бананы, зная, что за целый день уж кто-нибудь там пройдёт. Ты стал просто приятным дополнением, машины там раз в году проезжают».
Вот уж поистине — век живи, век учись.
А девчушка эта до сих пор стоит у меня перед глазами. Маленькая, трогательная тень в полумраке джунглей.
История речного похода президента Заира Жозефа Мобуту вместе с его нянечкой-блондинкой, который закончился тюрьмой для верного человека президента
Борис Туманов рассказывает как 30 июня 1973 года стёр себе руки в кровь во время солнечного затмения в Африке, но спас человека от смерти
