Директор отдела Возмутительно больших вещей Юлия Дудкина день и ночь следит за событиями в мире Постапокалиписа, касающимися продовольствия, еды, ресурсов, базовых потребностей и животных инстинктов. Дудкина рапортует: Россия бьётся в истерическом приступе массовой булимии — пока по всей границе уничтожают тонны продуктов, в центре столицы из еды строят возмутительно огромные скульптуры. Мы неумолимо становимся Капитолием из «Голодных игр» — пока вся страна жрёт крапиву и рябину, в столице оголтелые граждане уничтожают пищу, только чтобы выблевать её и освободить место для новой пищи. Вчера ваш любимый самиздат «Батенька, да вы трансформер» отправил отважную Юлию Дудкину в длительную и полную опасностей командировку — на городское пиршество «Московское лето. Фестиваль варенья» на Красной площади. Фестиваль продлится 10 дней, и все эти 10 дней Дудкина будет посещать пир во время чумы, чтобы потом рассказать всем нам, до чего мы докатились. Вот её первые впечатления.
![](/media/images/dudkina-1050x700.width-1280_rRcrVHw.png)
Читатель, тебя ведь тоже в детстве учили, что с едой нельзя играть и нельзя выкидывать её просто так? Что еда — это чтобы есть? Так вот, кажется, в нашей стране этому научили только меня и тебя. Уже больше недели на наших границах топчут, давят и жгут еду. Только представь себе: 6 августа. На полигоне возле трассы Москва — Минск разбросаны 73 тонны персиков. По ним медленно едет бульдозер, тонкая кожица лопается, мякоть смешивается с землёй и превращается в кашу. Они виноваты лишь в том, что их вырастили в Европе.
А вот ещё: 7 кило итальянских киви. Ударная доза витамина С. Мохнатая коричневая кожура сминается, и мякоть поразительного зелёного цвета — такой бывает только у киви — превращается просто в зеленоватую грязь. Россельхознадзор не спит ни днём ни ночью. Он может постучать в дверь в любой момент. Десятое августа. В супермаркете в Уфе находят мясо венгерского гуся и сжигают его прямо на глазах у сотрудников супермаркета — в назидание. Нас заставят на это смотреть. Нас заставят в этом участвовать. Даже ночью, под проливным дождём и в грозу, на наших границах давят фрукты и овощи: народ-богоносец не боится, что небо покарает его ударом молнии.
Впрочем, это всё происходит где-то далеко от того места, где, отяжелевшее от холестерина и животных жиров, кое-как ещё бьётся сердце страны. Я двигаюсь по направлению от Театральной к Площади Революции, когда прямо у меня над ухом парень, похожий на грязного хиппи, вдруг начинает орать: «Конфеты без сахара — пища богов! Кормим людей конфетами!». Тем, кто заинтересовался, он предлагает скидку, если они ответят, какой была длина Титаника. Никто не знает, и он придумывает новые вопросы: в каком году умер Пушкин, из какого металла сделан Робокоп?
— Послушайте, зачем вы торгуете конфетами, если вы столько всего знаете?
— А ты знаешь, сколько это приносит денег? Поверь мне, у меня всё в шоколаде, В ШОКОЛАДЕ! — на этих словах он широко улыбается, и видно, что зубы у него тоже в шоколаде. Точнее, в ШЕЛКОЛАДЕ — так называется странное сладкое вещество из шелковицы, которым он торгует.
Читатель, ты, наверное, заметил, что в магазинах всё стало очень дорогим, а половину еды раздавили катком на границах. Недавно продавщица овощей и фруктов рассказала одному изданию, что в октябре мы все умрём с голоду. И вот теперь становится наконец понятно, что такое — наша национальная идея. «Помирать, так с музыкой». За пару месяцев до голодной смерти в Москве начался фестиваль варенья: по всему городу стоят гигантские банки, продавцы со всех сторон предлагают варенье из предметов, из которых оно не делается, а в самом центре, в двух минутах от Красной площади, стоят… огромные скульптуры из еды.
![](/media/images/PicMonkey-Collag.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80.jpg)
Говорят, на севере России очень мало фруктов, и, когда дети из северных городов впервые приезжают на юг, они часто не знают, как правильно чистить апельсин. Не знаю, правда или нет, но в свете этой истории то, что я вижу, кажется особенно зловещим. Надо мной возвышается огромная лошадь. Из апельсинов. Она стоит здесь уже второй день, под палящим солнцем, и апельсиновая кожура чернеет и трескается. Я уткнулась в неё носом, как ёжик в тумане, и не могу пошевелиться. Лошадь размером примерно с настоящую, и этими апельсинами, наверное, можно было бы накормить маленький северный городок. Читаю вывеску: на лошадь и прочих фруктовых уродов потратили 4 000 кило фруктов. Это, наверное, даже больше, чем один городок.
— Апельсины закреплены строительными стяжками — это такие белые ремешочки из пластика. Они держат всё очень крепко, и фигуры не рассыпаются. Всего их здесь десять, и они достигают шести метров в высоту, — слышу я голос позади себя. Оказывается, это не экскурсовод, а просто женщина звонит подруге и рассказывает о том, что видит. Почему-то так здесь делают многие: то и дело кто-то достаёт из кармана телефон и начинает кричать: «Алло! Представляешь, тут лошадь из апельсинов!».
Возле гигантской апельсиновой арки — целая очередь: всем нужно сфотографироваться внутри. «Ах, какая же красота!» — вздыхают две женщины. На секунду мне кажется, что в глазах у одной из них сверкнула слеза.
— А что потом будет с этими продуктами, как вы думаете? — спрашиваю я. Она долго думает. Несколько минут.
— Наверное, их раздадут людям!
— Они будут стоять здесь десять дней на жаре, а потом их раздадут?
— Ну а что с ними станет? Я вот их запросто съем! Да, все съем! — в этом уже слышится что-то маниакальное.
— Ну, раз вы такая хозяйственная, понятно, что вам этих фруктов жалко, — вмешивается ещё одна женщина, обращаясь ко мне. — Но вообще-то за них уже заплачено, чего жалеть-то?
![](/media/images/PicMonkey-Collag.width-1280.pngquality-80.jpegquality-80_sdGNh85.jpg)
Если апельсины действительно пока ещё выглядят так, как будто их можно есть, то кукуруза, из которой сделана мельница по соседству, уже явно никуда не годится — она сильно заветрилась. Крыша мельницы сделана из баклажанов, и они сморщились, как женщины Павла Астахова. Вокруг мельницы ходит крепкий парень в берцах и майке «Кодекс» и поигрывает мускулами:
— Эй, снимите ребёнка с постамента! — вдруг бросается он к женщине.
— А что, на нём нельзя фотографироваться?
— А что, написано, что можно? — приводит он неоспоримый довод и переключается на меня. — Зачем вы так близко эти фрукты фотографируете? Почему они вас так интересуют?
— А я фрукты люблю. Скажите, а часто их пытаются стащить отсюда?
— Пытаются. Но не получается, — самодовольно ухмыляется он, и я думаю, что тем, кто пытался, не позавидуешь.
Вдруг лицо охранника искажается, и он кидается к гигантской апельсиновой бабочке: из нижнего крыла случайно выпал апельсин, и парень бережно поднимает его и закрепляет на месте. Вот, зачем он полжизни проходил в качалку.
Я брожу дальше вдоль чернеющих на жаре скульптур. Вот черепаха, вот фонтан с арбузами, а вот… Собянин. И даже двигается. Пока я соображаю, что Собянин настоящий, а не апельсиновый, его охрана чуть не сбивает меня с ног. Он вышагивает среди огромных фруктовых идолов, не глядя по сторонам, а охранники бегают вокруг и сносят всех на своём пути. Туристы и москвичи сносят это безропотно — мэр всё-таки.
Когда он уходит, всё возвращается на круги своя, и город продолжает биться в приступе массовой булимии. Он будет делать это ровно десять дней: столько продлится фестиваль, и все эти дни, читатель, я буду фиксировать происходящее, чтобы потом рассказать тебе, как прошёл этот дьявольский пир. Его кульминацией станет гигантская шарлотка. Да-да, вслед за самым большим во Вселенной Холодцом и Куличом в Москве решили печь рекордную шарлотку. Никогда ещё за один год у нас не делали столько огромной еды. Вот она — бравада осаждённого города. Показать врагам, что мы пируем назло кризису и санкциям. Царь-жрачка.
Ну а пока над первой площадкой фестиваля сгущаются тучи, вот-вот начнётся гроза, и я отправляюсь домой писать этот текст, надеясь, что молнии всё-таки покарают нас за то, что мы так и не научились обращаться с едой.