Директор отдела Возмутительно больших вещей Юлия Дудкина день и ночь следит за событиями в мире Постапокалиписа, касающимися продовольствия, еды, ресурсов, базовых потребностей и животных инстинктов. Дудкина рапортует: Россия бьётся в истерическом приступе массовой булимии — пока по всей границе уничтожают тонны продуктов, в центре столицы из еды строят возмутительно огромные скульптуры. Мы неумолимо становимся Капитолием из «Голодных игр» — пока вся страна жрёт крапиву и рябину, в столице оголтелые граждане уничтожают пищу, только чтобы выблевать её и освободить место для новой пищи. Вчера ваш любимый самиздат «Батенька, да вы трансформер» отправил отважную Юлию Дудкину в длительную и полную опасностей командировку — на городское пиршество «Московское лето. Фестиваль варенья» на Красной площади. Фестиваль продлится 10 дней, и все эти 10 дней Дудкина будет посещать пир во время чумы, чтобы потом рассказать всем нам, до чего мы докатились. Вот её первые впечатления.

Читатель, тебя ведь тоже в детстве учили, что с едой нельзя играть и нельзя выкидывать её просто так? Что еда — это чтобы есть? Так вот, кажется, в нашей стране этому научили только меня и тебя. Уже больше недели на наших границах топчут, давят и жгут еду. Только представь себе: 6 августа. На полигоне возле трассы Москва — Минск разбросаны 73 тонны персиков. По ним медленно едет бульдозер, тонкая кожица лопается, мякоть смешивается с землёй и превращается в кашу. Они виноваты лишь в том, что их вырастили в Европе.

А вот ещё: 7 кило итальянских киви. Ударная доза витамина С. Мохнатая коричневая кожура сминается, и мякоть поразительного зелёного цвета — такой бывает только у киви — превращается просто в зеленоватую грязь. Россельхознадзор не спит ни днём ни ночью. Он может постучать в дверь в любой момент. Десятое августа. В супермаркете в Уфе находят мясо венгерского гуся и сжигают его прямо на глазах у сотрудников супермаркета — в назидание. Нас заставят на это смотреть. Нас заставят в этом участвовать. Даже ночью, под проливным дождём и в грозу, на наших границах давят фрукты и овощи: народ-богоносец не боится, что небо покарает его ударом молнии.

Впрочем, это всё происходит где-то далеко от того места, где, отяжелевшее от холестерина и животных жиров, кое-как ещё бьётся сердце страны. Я двигаюсь по направлению от Театральной к Площади Революции, когда прямо у меня над ухом парень, похожий на грязного хиппи, вдруг начинает орать: «Конфеты без сахара — пища богов! Кормим людей конфетами!». Тем, кто заинтересовался, он предлагает скидку, если они ответят, какой была длина Титаника. Никто не знает, и он придумывает новые вопросы: в каком году умер Пушкин, из какого металла сделан Робокоп?
— Послушайте, зачем вы торгуете конфетами, если вы столько всего знаете?
— А ты знаешь, сколько это приносит денег? Поверь мне, у меня всё в шоколаде, В ШОКОЛАДЕ! — на этих словах он широко улыбается, и видно, что зубы у него тоже в шоколаде. Точнее, в ШЕЛКОЛАДЕ — так называется странное сладкое вещество из шелковицы, которым он торгует.

Читатель, ты, наверное, заметил, что в магазинах всё стало очень дорогим, а половину еды раздавили катком на границах. Недавно продавщица овощей и фруктов рассказала одному изданию, что в октябре мы все умрём с голоду. И вот теперь становится наконец понятно, что такое — наша национальная идея. «Помирать, так с музыкой». За пару месяцев до голодной смерти в Москве начался фестиваль варенья: по всему городу стоят гигантские банки, продавцы со всех сторон предлагают варенье из предметов, из которых оно не делается, а в самом центре, в двух минутах от Красной площади, стоят… огромные скульптуры из еды.

Говорят, на севере России очень мало фруктов, и, когда дети из северных городов впервые приезжают на юг, они часто не знают, как правильно чистить апельсин. Не знаю, правда или нет, но в свете этой истории то, что я вижу, кажется особенно зловещим. Надо мной возвышается огромная лошадь. Из апельсинов. Она стоит здесь уже второй день, под палящим солнцем, и апельсиновая кожура чернеет и трескается. Я уткнулась в неё носом, как ёжик в тумане, и не могу пошевелиться. Лошадь размером примерно с настоящую, и этими апельсинами, наверное, можно было бы накормить маленький северный городок. Читаю вывеску: на лошадь и прочих фруктовых уродов потратили 4 000 кило фруктов. Это, наверное, даже больше, чем один городок.
— Апельсины закреплены строительными стяжками — это такие белые ремешочки из пластика. Они держат всё очень крепко, и фигуры не рассыпаются. Всего их здесь десять, и они достигают шести метров в высоту, — слышу я голос позади себя. Оказывается, это не экскурсовод, а просто женщина звонит подруге и рассказывает о том, что видит. Почему-то так здесь делают многие: то и дело кто-то достаёт из кармана телефон и начинает кричать: «Алло! Представляешь, тут лошадь из апельсинов!».

Возле гигантской апельсиновой арки — целая очередь: всем нужно сфотографироваться внутри. «Ах, какая же красота!» — вздыхают две женщины. На секунду мне кажется, что в глазах у одной из них сверкнула слеза.
— А что потом будет с этими продуктами, как вы думаете? — спрашиваю я. Она долго думает. Несколько минут.
— Наверное, их раздадут людям!
— Они будут стоять здесь десять дней на жаре, а потом их раздадут?
— Ну а что с ними станет? Я вот их запросто съем! Да, все съем! — в этом уже слышится что-то маниакальное.
— Ну, раз вы такая хозяйственная, понятно, что вам этих фруктов жалко, — вмешивается ещё одна женщина, обращаясь ко мне. — Но вообще-то за них уже заплачено, чего жалеть-то?

Если апельсины действительно пока ещё выглядят так, как будто их можно есть, то кукуруза, из которой сделана мельница по соседству, уже явно никуда не годится — она сильно заветрилась. Крыша мельницы сделана из баклажанов, и они сморщились, как женщины Павла Астахова. Вокруг мельницы ходит крепкий парень в берцах и майке «Кодекс» и поигрывает мускулами:
— Эй, снимите ребёнка с постамента! — вдруг бросается он к женщине.
— А что, на нём нельзя фотографироваться?
— А что, написано, что можно? — приводит он неоспоримый довод и переключается на меня. — Зачем вы так близко эти фрукты фотографируете? Почему они вас так интересуют?
— А я фрукты люблю. Скажите, а часто их пытаются стащить отсюда?
— Пытаются. Но не получается, — самодовольно ухмыляется он, и я думаю, что тем, кто пытался, не позавидуешь.
Вдруг лицо охранника искажается, и он кидается к гигантской апельсиновой бабочке: из нижнего крыла случайно выпал апельсин, и парень бережно поднимает его и закрепляет на месте. Вот, зачем он полжизни проходил в качалку.

Я брожу дальше вдоль чернеющих на жаре скульптур. Вот черепаха, вот фонтан с арбузами, а вот… Собянин. И даже двигается. Пока я соображаю, что Собянин настоящий, а не апельсиновый, его охрана чуть не сбивает меня с ног. Он вышагивает среди огромных фруктовых идолов, не глядя по сторонам, а охранники бегают вокруг и сносят всех на своём пути. Туристы и москвичи сносят это безропотно — мэр всё-таки.

Когда он уходит, всё возвращается на круги своя, и город продолжает биться в приступе массовой булимии. Он будет делать это ровно десять дней: столько продлится фестиваль, и все эти дни, читатель, я буду фиксировать происходящее, чтобы потом рассказать тебе, как прошёл этот дьявольский пир. Его кульминацией станет гигантская шарлотка. Да-да, вслед за самым большим во Вселенной Холодцом и Куличом в Москве решили печь рекордную шарлотку. Никогда ещё за один год у нас не делали столько огромной еды. Вот она — бравада осаждённого города. Показать врагам, что мы пируем назло кризису и санкциям. Царь-жрачка.

Ну а пока над первой площадкой фестиваля сгущаются тучи, вот-вот начнётся гроза, и я отправляюсь домой писать этот текст, надеясь, что молнии всё-таки покарают нас за то, что мы так и не научились обращаться с едой.