Еда и всё, что её касается, — один из главных аспектов изучения Постапокалипсиса. Именно поэтому ваш любимый самиздат пристально следит за всем, что касается одной из базовых потребностей человечества, — мы рассказывали вам о людях, которые едят несъедобные вещи, про смертельную кухню Гонконга, как люди рвут друг друга на части и готовы убить за еду. Когда же дело касается гигантской еды, в игру включается гордость самиздата, Юлия Дудкина, директор отдела Возмутительно больших вещей, — она вела репортаж с бойни за гигантский холодец и сражений за гигантский кулич. Сегодня Дудкина пришла к вам с приговором человечеству — россияне скатились с самой верхушки пирамиды Маслоу, сшибают ограждения, расталкивают стариков и идут по головам ради гигантской шарлотки голодной смерти.

— Мама, а мы скоро будем кушать? — хнычут двое мальчиков-близняшек в полосатых куртках, с двух сторон обступив женщину с усталым лицом. Она, прищурившись, смотрит туда, где начинается очередь, и вздыхает:
— Ох, ребята, уж и не знаю, будем ли.

Я, стараясь не заплакать, прохожу мимо них — очередь с Тверской площади заворачивает в Столешников переулок. Я дохожу до конца и насчитываю 112 шагов. Когда Москва была чуть моложе, а в России было больше еды, такие очереди — длинные и причудливой формы — выстраивались в Пушкинский музей, если привозили, например, Пикассо. Потом искусство заменили духовными скрепами, и очереди стали выстраиваться к святым мощам. Теперь люди стоят за едой. Всю последнюю неделю её у нас на глазах давили бульдозерами, жгли в печах и строили из неё скульптуры. И вот, теперь из того, что осталось, решили испечь гигантскую 300-килограммовую шарлотку.

Я уже видела, как москвичи танцуют с георгиевскими ленточками вокруг огромного холодца и дерутся за кусок бесплатного кулича неприличных размеров. Мне казалось, я прекрасно знаю, сколько человек может уместиться на одном квадратном метре асфальта. Но как же сильно я ошибалась. Приступ массовой булимии, накрывший столицу, кажется, усилил общественный голод в несколько раз: людей собралось столько, что хватило бы, чтобы устроить революцию, свергнуть правительство и зажить счастливо. Но всех волнует еда.

— Эх, раньше здесь был грузинский ресторан «Арагви», — вздыхает женщина рядом со мной. — Как же вкусно там кормили… Мы часто ходили туда с мужем. А потом муж умер, ресторан закрылся…
— Пойдем, смотри, сейчас будут пускать к шарлотке! — дергает её за руку внучка.

Пирог уже привезли, но он прячется в шатре. Занавески — белые, как подол платья невесты, пока она ещё не прошлась по улице. Сбоку под них заглядывают журналисты и бесстыдно фотографируют. На их лицах — разочарование. Каждый знает: если журналистов зовут туда, где есть бесплатная еда, то они приходят, чтобы поесть. Но здесь — явно не тот случай. Всем уже понятно, что прессе ничего не достанется. Со злости она всё наглее залезает под подол шатра. Впрочем, ничего неожиданного она там не видит: пирог как пирог. Сверху — корочка, на ней из фруктов выложены деревца. Прямо по Бродскому: «Красавице платье задрав, видишь то, что искал, а не новые дивные дивы».

К толпе выходит один из организаторов и командует: все, кто с детьми, проходят внутрь заграждений. Они получат пирог без очереди. Начинается суета: люди одалживают друг у друга детей, меняются ими, ищут, нет ли у кого лишнего. Старики остаются грустить. Их здесь вообще подозрительно много. Может, их привёл сюда тот инстинкт, который осенью заставляет всех бабушек думать о шарлотке.

Лицо старушки рядом со мной кажется мне смутно знакомым. Мы начинаем разговаривать: так и есть, она тоже приходила на Тверскую, когда там угощали гигантским куличом. На секунду я успеваю напрячься: может, она, как и я, охотится за гигантской едой? Может, у меня появилась соперница? Но, заглянув в её голодные глаза, успокаиваюсь. Её интерес не связан с журналистикой.

— Кулич очень вкусный был, — рассказывает она. — Надеюсь, что и шарлотка тоже.

Почему-то, хоть детей уже и подпустили вплотную к пирогу, белоснежных занавесок не открывают. Все чего-то ждут. Или кого-то. Из разговоров в толпе понимаю, что Собянина. Так вот, кому принадлежит право первой ночи на этом празднике.

Он наконец появляется — точнее, его голова. Она, как колобок, катится над людским морем. За последнюю неделю я вижу нашего мэра уже второй раз. То ли судьба мне на что-то намекает, то ли он стал чаще выбираться в центр города, потому что оголодал, а здесь кормят.

Впрочем, не всем так повезло, как мне. Рядом стоит девушка, которая еле достает мне до плеча. Она обречённо вздыхает:
— Ну вот. Не увижу ни шарлотки, ни Собянина.

Голову мэра всё тяжелее рассмотреть в толпе, кажется, что она тонет в потоке людей. Показавшись на поверхности в последний раз, она исчезает, а вскоре после этого жуткого происшествия очередь наконец начинает двигаться.

Когда государство беднеет и ресурсы в нём заканчиваются, на первый план выходит задача спасти молодых, чтобы они смогли продолжить род. В чукотских племенах старики в таком случае прибегали к «добровольной смерти» (совершали Роскомнадзор). В Индии стариков привозят умирать в город Варанаси. У нас их решили просто не кормить. Молодые уже вовсю проталкивают себе дорогу к пирогу, а за поворотом — отделённые от них железными ограждениями — пожилые москвичи ждут и надеются, что им что-то оставят. Иногда полицейские небольшими группами пропускают их внутрь. Тех, кто выживает в большой схватке, которую они здесь устроили.

— Как Сталин умер, так у нас бардак! Прогоните тех, кто влез без очереди! Чем больше полицейских, тем больше бардак! — кричит взлохмаченный старик, который мог бы играть Эйнштейна в КВН, а потом бросается вперёд с рёвом: — За царя! За Родину!

Еле догнав его, я интересуюсь:
– Простите, а при чём тут царь?
– Как при чём? Путин же царь у нас? Царь! Вот за него.

Молодой человек, вернувшись от шатра, рассказывает, что видел шарлотку:
— Значит, смотрите. Она вот такой высоты, — показывает он, разведя два пальца. — Достаточно плотная…

Старики обступили его и слушают, открыв рот. В это время охранник приоткрывает железное заграждение, и толпа пожилых людей устремляется к угощению. Но одна старушка вдруг перегораживает всем дорогу и, показывая на свою соседку пальцем, кричит:
— Полиция! Выведите её! Она здесь без очереди! Её тут не было!
Замученный полицейский объясняет, что не имеет права никого уводить силой, но она не сдаётся:
— Тогда выведите её словами!

Сверху, на парапете, стоят папа и дочка. Молодой отец учит дитя уму-разуму:
— Смотри, вот так вот стоят за халявой. Ха-ля-вой. Знаешь, что это? Хочешь тоже постоять?
— Нееет, — смеётся девочка, и они идут дальше.

Возвращаюсь к началу очереди — туда, где беснуются молодые. На скамейке сидят мама и мальчик с куском пирога. Они очень рады, что их пустили без очереди. Мальчик рассказывает мне, что шарлотка очень вкусная.

— А дома часто шарлотку ешь? Мама печёт? — интересуюсь я. Он молчит, и мама угрожающе смотрит на него:
— Ну, отвечай! Печёт мама?
— Да-да, печёт, — испуганно кивает ребёнок. Перед тем как отойти, я замечаю, что в сумке у его мамы припрятан пакет с картофелем фри из Макдоналдса.

За шатром вперемешку стоят полицейские и сотрудники ЧОПов. Они говорят, что им пирога совсем не хочется.

— Да я и так сыт! — смеётся один из охранников. — Как приносят кому-нибудь передачку в сумке, так я и наедаюсь! А-ха-ха, — смеётся он громовым голосом, но тут нервы его сдают, и он выкрикивает: — Дайте мне ребёнка на руки кто-нибудь, я пойду тоже пирога возьму!

В конце очереди всё ещё толпятся старики. Они уже ни на что не надеются и обсуждают цены на хлеб и общественный транспорт. Полицейский, который впускает их по группам, тоже участвует в разговоре. Вдруг к нему подбегает организатор и тихонько говорит:
— Слушай, не хватает, там уже люди дерутся! Запустишь ещё две партии по десять — и всё.

Потом он взбирается на парапет и обращается к старикам, молитвенно сложив руки:
— Дорогие, идите домой, возьмите яблок, испеките себе пирог! Пожалуйста!

Выясняется, что кто-то не знает, как это делается. Домовитая бабуля начинает делиться рецептом, и вокруг неё собираются в круг слушатели. Остальные расходятся: площадь постепенно пустеет. Теперь по ней бегают только дети, которых использовали, чтобы получить еду без очереди, а потом благополучно забыли.